Дедушка

Канн, 2001 год. Марина в «Калифорнии» у портрета своей бабушки («Портрет Ольги», 1923)

Отец назначил нам встречу во «Фрегате», одном из баров Гольф-Жуана. Он только что женился на Кристине Поплен, которую мы хорошо знали — вместе с ней и отцом мы отдыхали на каникулах в замке Буажелу, возле Жизора.

Я помню ее очень смутно. Пожалуй, только то, что она очень беспокоилась, как бы не поссорить нас с папой. Она была тихоня, конечно не испытывавшая к нам никаких чувств, но позволяла нам играть с детьми с соседних ферм — полевыми зайками, научившими нас распугивать лесных птиц и игравшими в прятки со мной и братом прямо на гумне или в развалинах старой часовенки, поросшей плющом, облюбовавшим это имение, купленное Пикассо еще в те времена, когда он любил бабушку Ольгу. Мы собирали яйца в курятнике, доили коров, пили их пенящееся молоко. Мне нравились теплые запахи хлева, свежескошенного сена. Мне можно было все потрогать руками: покопаться в грязи, в соломе, погладить круп телки или бычка. У меня было чувство, что для меня здесь нет ничего грязного. Жизнь была безмятежной, а отец преисполнен радости. Он смеялся, ему забавно было видеть нашу независимость, его радовало и то, что он может почувствовать себя самим собою. Здесь ведь не было дедушки с его капканом.

Кристине и в голову никогда не приходило идеализировать моего отца. Она принимала его таким, каков он был, с дурным и с хорошим. У нее и в мыслях не было попытаться обольстить Пикассо. Конечно, хомут на шее моего отца не раз повергал ее в отчаяние, но она хорошо знала, что с этим ей ничего не поделать. Она была из тех женщин, которые, уж коли влюбились в мужчину, принимают в нем все.

«Фрегат». Отец уже здесь. Курит. Перед ним пепельница, полная окурков сигарет «Житан». Щелкая пальцами, он подзывает официанта и бросает ему:

— Шоколад и кока-колу!

Шоколад мне, а коку — Паблито.

— В школе все в порядке? Вы выглядите что надо…

Ни к чему не обязывающий разговор: школа, наше здоровье, планы на неделю.

Планов у нас нет.

Пауза и потом вот что:

— У меня не было времени с вами повидаться. Я только что из Парижа. Вашему дедушке понадобились кисти и прочие принадлежности. Не мог же я все бросить…

Мы предпочли бы поговорить о Бернаре, ребеночке, которого ему родила его новая жена. Ребенок законный, по происхождению он Пикассо, как и мы с Паблито.

Ни он, ни мы не осмеливаемся затронуть эту тему.

А он уже встает, чтобы расплатиться с гарсоном. Достал из кармана пачку денег, вытаскивает стофранковую купюру. Он удивлен. Паблито так и не притронулся к кока-коле.

— Ты что, хочешь это здесь оставить? — говорит он с упреком.

Паблито поднимает стакан, опрокидывает в себя залпом… и кидается в туалет. Возвращается с глазами, покрасневшими от слез. Не кока-колу он изверг из себя, а отца, неспособного любить.

Первейшей заботой протестантской школы было не содрать с учеников побольше денег, а дать им хорошее образование. Пастор Моно предупредил мать: недостаток финансирования ставит коллеж перед необходимостью просто закрыться. Мы были в отчаянии. Что с нами будет?

Мать среагировала немедленно. Плюнув на все распри, она написала дедушке, объяснив ему, скольких усилий ей стоило поместить детей в такое заведение. Ей нужна его помощь. Он должен поучаствовать в расходах на образование своих внуков во что бы то ни стало. Она суетится как белка, отправляет еще одно письмо мэтру Антеби, дедушкиному поверенному, добивается, чтобы вмешался директор лицея имени Шатобриана, который тоже отправляет Пикассо своего курьера. Он оставил для нас места в своем учреждении. Он ждет ответа.

И наконец ответ пришел:

«Свяжитесь с моим поверенным…»

«Два ластика… две линейки… два компаса… две книжки… две тетрадки…»

В маленькой библиотеке, где, по договоренности с дедушкой, состоялась наша встреча с его поверенным мэтром Антеби, мы выбираем школьную утварь. Два ластика, две линейки, два компаса, две книжки, две тетрадки. Мы не имеем права взять ничего сверх того, что указано в перечне на листке бумаги, который нам передали. Подсчитано все до миллиметра. Если нам понадобится что-то сверх того, мы обязаны спросить у священной особы — поверенного. В его руках состояние нашего дедушки. Его долг проявить бдительность.

Лицей имени Шатобриана — заведение элитарное, среди его учеников есть дети из весьма зажиточных семей, которых родители отдали сюда, чтобы спокойно заниматься своими делами — деланием денег, разводами, изменами, игрой на бирже. Дети с пожизненно солидными репутацией, именем, судьбой. Дети, брошенные папашами и в ожидании, когда семейный скипетр перейдет в их руки, проводящие уик-энды, а то и все каникулы в четырех стенах лицея имени Шатобриана.

Совсем как мы, они мастерски освоили искусство скрывать свою родословную. Совсем как нам, им стыдно быть сиротами с громкой фамилией. Но учителя не позволяют нам забыть о реальности. Для них большая честь, что мы представляем собой что-то вроде знати. Придет время, и они завопят: «Я учил истории, французскому языку, решал задачки с малютками Пикассо!»

Такие заслуги, кроме лавров академика, и сравнить-то вроде не с чем.

А между тем на этой неделе малютки Пикассо не смогли заплатить за спортивные костюмы, которые им рекомендовал приобрести преподаватель физкультуры. Чтобы купить их, директор должен испросить согласия мэтра Антеби, который обсудит вопрос с их дедушкой.

Ответ поступит через два месяца.

А на этой неделе малютки Пикассо были вызваны в кабинет директора. Он поставил их в известность о том, что, невзирая на многочисленные письма-напоминания, их дедушка все еще не оплатил два последних триместра. Совсем убитые горем, малютки Пикассо готовятся сказать об этом матери.

«Это меня не касается, — напишет она директору. — Обсудите все с Пикассо и его секретариатом».

Спустя еще два месяца плаза за обучение внесена на целый год вперед.

За обучение… но не за учебники, которые тем временем тоже нужно было приобретать.

Снова-здорово. Малюткам Пикассо осточертело быть козлами отпущения.

Прощайте, термос и телячье рагу, прощай, полуденный паек, съеденный по-нищенски, прямо в классе. В лицее имени Шатобриана была не общественная столовая, а целый ресторан, и в нем — белые скатерти и бездна всяких вкусностей.

Такое изобилие отбивало у нас аппетит.

Мне шестнадцать, Паблито семнадцать с половиной. Весной после завтрака ученики идут пить кофе на террасе забегаловки, что в двух шагах от лицея. Мы не можем составить им компанию. Они богаты, а мы — мы такие бедные. Сегодня после обеда у нас занятий нет, и они, конечно, пойдут в кино или, может быть, на каннские пляжи. Матрасы, пляжные зонтики, морские велосипеды, мятная водичка… У них есть карманные деньги, и они могут заплатить за все это сами.

Карманные деньги — мы о таком и не слыхали.

Иногда они приглашают нас на вечеринку или на яхту к чьему-нибудь отцу.

И нам приходится лавировать, изобретая причины для отказа от приглашения, принять которое нам нельзя.

— Нам не разрешают появляться в свете. Над нами очень серьезная опека.

Как им объяснить, что мать едва сводила концы с концами, отец забыл выслать это, черт его возьми совсем, вспомоществование, что мы — самая крошечная из забот самого богатейшего художника человечества?

Что правда, то правда. Над нами серьезная опека.

Бульвар Карно, вокзал, перегревшийся автобус и вот наконец виден Гольф-Жуан: обычная каждодневная жизнь, еще, быть может, пляж и наши портовые дружки. Они ни о чем не спрашивают. Они про нас все знают. Пикассо им неинтересен. Они и есть наша семья.

Глубоко внутри меня зрело ощущение, что свобода связана с бегством. Мне было нужно объездить мир. Названия заставляли меня мечтать: Сингапур, Мельбурн, Багдад, Калькутта. Я жаждала пространства и расстояний.

Чтобы потрафить мечте, я одалживала у одного из этих дружков мопед и уезжала совсем одна по тропинкам, уходившим вдаль от прибрежной полосы. Антиб, Антибский мыс, Напуль, Теуль… а ветер развевал мои волосы. Ничуть не заботилась я ни о времени, ни об опасностях, которые могли подстерегать меня. Единственное, что имело значение, — это километры, отделявшие меня от моего закончившегося детства — все дальше и дальше. Останавливаясь, я купалась в красной воде бухты Эстерель. Как вкусно было после купания откусить помидор и потом кусок хлеба, захваченные с собою. Я жила бродяжничеством и приключениями. Я была кочевницей.

Когда мне было двенадцать, жандармы сцапали меня на въезде в Сан-Тропез. Документов у меня не было, и назвать себя я не захотела. Они отпустили меня восвояси, потому что я говорила с ними вежливо и лицо у меня было счастливое.

А когда мопеда не было, я путешествовала автостопом с товарищами.

«Мы пропустили автобус. Вы не подбросите нас до Жуан-ле-Пен?»

И каждый раз так. С ангельскими улыбками и невинными глазками мы ездили в блаженные края в машинах каких-нибудь незнакомцев…

До экзамена на степень бакалавра остается год, и лицей имени Шатобриана закрывает двери на все летние каникулы. У выхода, прямо под козырьком, ученики обсуждают планы на лето.

— Ты в этом году куда поедешь? На Антильские острова?

— Нет, я с мамой в Майами. Потом не знаю. Я бы с удовольствием махнул к отцу, в Ирландию. Он только что снова женился.

И наконец они поворачиваются к нам:

— Вы, конечно, с дедушкой в Испанию?

— Конечно.

— Конечно.

Сколько можно играть этот фарс, изображая маленьких лощеных барчуков, которым Пикассо не может ни в чем отказать?

Визит в «Нотр-Дам-де-Ви». Отец забирает нас по дороге, на том перекрестке, где сходятся дорога на Канн и на Валлорис.

— Быстрее залезайте, — командует он из-за опущенного стекла машины, — мы опаздываем.

Опаздываем с официальным визитом к дедушке, который любезнейшим образом согласился принять сына и внуков.

Мы становимся членами секты, Великий Магистр которой — Пикассо. Наша жизнь теперь — неотъемлемая часть его жизни. Коль скоро дана ему во владение такая мощь, под его власть подпали и мы. Он возложил нашу бабушку Ольгу на алтарь своего эгоизма. Он царствует над отцом и низвел его до нищенского и рабского состояния. Он — причина психического расстройства моей матери. Мы с Паблито зависим от его капризов. Он подчинил всех нас своей неутолимой жажде повелевать. Он использует нас и обманывает. Ощущение собственной гениальности, в которой его убедили поклонники его искусства, заставило его всерьез поверить, будто его достоинства таковы, что позволяют ему встать выше человечности. Манипулятор, деспот, разрушитель, вампир.

Решетка «Нотр-Дам-де-Ви» наглухо заперта. Отец звонит. Два коротких звонка, один долгий. Из переговорного устройства слышится голос Жаклин:

— Кто там?

Она знает, что это отец привел нас. Только он возвещает о своем приходе звонком в дверь. Она хочет, чтобы, прежде чем войти, мы узнали, насколько мы тут незваные гости. Она хочет нас унизить. Монсеньор принадлежит ей. Только ей. Никто не имеет права колыхать занавес, вытканный ею вокруг своего господина и повелителя. Она источает яд. Черная вдова.