Петля

I

Управляющий хозяйством пансионата «Романс» — если вообще можно назвать пансионатом несколько полусгнивших, низких, как бы боязливо пригнувшихся к земле строений на фундаментах из плоских камней — кряхтел и вздыхал еще добрых полчаса после того, как поднялся с постели. Он щурил покрасневшие глаза и то и дело подтягивал широченные, мешковатые брюки, измазанные масляной краской, асфальтом и пропахшие скипидаром. При первом же взгляде на этого человека становилось ясно, с кем имеешь дело. Он принадлежал к редкой категории чересчур добросовестных людей и нес свой крест с удивительным мужеством. Его превращение в неусыпного стража всех этих досок, юфти, ящиков с шурупами и гвоздями, которые вместе с железными каркасами палаток, лодками, сплюснутыми мячами и канистрами с керосином скрывал в своей утробе «Романс», было поистине совершенным.

Душу его ранила каждая дождевая капля, которой удалось проникнуть сквозь обветшалые крыши, терзали ржавчина, плесень, маленькие рыжие муравьи, кишмя кишевшие на стропилах срубов и нещадно вгрызавшиеся в трухлявые бревна. То была душа благородная и чистая, как дукат святого Вацлава, но — как и он — принадлежала к другой эпохе.

Ночь, в которую управляющий почти не смыкал глаз, была похожа на все прочие, как черные щенки одного помета. Шум реки и дождя звучал усыпляюще вкрадчиво, но управляющему все чудилось, что кто-то ходит по волейбольной площадке. Потом до него явственно донесся скрежет весел, будто кто-то вытаскивал заржавевшую уключину, затем что-то глухо шлепнулось в воду.

«Доски тащат, — смекнул он, сжимая вспотевшими ладонями никелевый фонарь. — Уже и до них добрались».

Несколько дней назад ему привезли длинные доски для ремонта крыш, и они сразу же обратились в «новый страх».

«Кому же такое добро не нужно? Любому пригодится», — рассудил управляющий и принялся за дело: втащил доски на крышу столовой. Но, едва сделав это, тут же сообразил, что доски с крыши утянуть куда проще. Под вечер он сложил их на прежнее место, но, снимая последнюю, чуть было сам не свалился — от усталости у него прямо-таки подкашивались ноги.

Он хлебнул перлового супа, запил его бузиновым отваром и, не успев наказать жене, чтобы заперла сарай (сто раз ей все повтори!), погрузился в тяжелый, без сновидений сон.

Это было в среду. В четверг утром стал накрапывать дождь, и управляющий прикрыл доски толем, прижав его кирпичами. Под вечер дождь усилился. На береговом откосе, поросшем дубом, грабом, кустарниковым полевым кленом, среди которых торчали острые расщепленные скалы, словно окаменелые зубы доисторических мастодонтов, тревожно вскрикнула иволга, и долина погрузилась в тоскливо туманные сумерки. Силуэты строений, дождевые капли, омывавшие листья орешника, пихтач, набухший чернью, и тоскливая тишина — таков был четверг озабоченного управляющего. Таким же туманным, неприветливым и дождливым встретило его утро в пятницу, когда он почти затемно встал, дрожа от холода и досады, и оглядывал воспаленными глазами сокровища «Романса». «Забор бы поставить. Добротный забор», — думал он, зябко поеживаясь.

Он обследовал кирпичи, которыми накануне прижал толь, и удовлетворенно отметил, что подставленные чурочки на месте. Стало быть, ни к чему не притрагивались. «В эдакую мокрядь людям не до воровства», — мелькнула мысль.

Он нагнулся к куску толя, лежавшему тут же возле досок. «Ведь наказывал ей, чертовой бабе, чтоб убрала толь в сарай».

— Я же велел тебе убрать это! — крикнул он в сторону дома.

— Боже всемилостивый, толь намок! На крыше, что ли не намокнет? — отозвался женский голос. — Обуйся поди, не то опять всю ночь кряхтеть будешь.

Управляющий махнул рукой и рывком дернул толь. В этот миг в дверях дома, точно береста, забелело лицо женщины — она пошатнулась и оперлась о притолоку.

Ян Жампах — так звали управляющего — не заметил этого. Он отбросил толь на доски и только тогда увидел то, что так ужаснуло жену.

В обнажившемся прямоугольнике сухой земли, навзничь лежала девушка в коротенькой клетчатой юбочке и черном свитере. Жампах узнал ее. Ее звали Анна, Анна Кралова. Господи, когда же он видел ее в последний раз? Вчера, позавчера?

Теперь она лежит тут, и в ее широко распахнутые глаза падают капли дождя...

Близость города, река, вьющаяся по дну глубокой романтической долины меж крутых скал и грабовых рощ, регулярное автобусное сообщение и хорошие магазины превратили Красную Горку в популярную зону отдыха. Пожалуй, не проходит и недели, чтобы к кому-либо из местных счастливцев — обладателей клочка луга у реки, не постучался бы солидный горожанин с кошельком, утяжеленным сотнями крон, пустившийся в нелегкий путь в оздоровительных целях. В год, когда так страшно оборвалась жизнь Анны, на хуторе, где эта двадцатилетняя девушка жила со своей матерью, таких незадачливых претендентов побывало по меньшей мере пять или шесть.

Последнего из них, настырного облысевшего очкарика, матушке Краловой пришлось выставлять чуть ли не силой.

— Не было печали, так черти накачали — нужен нам был этот хутор, — сказала она дочери. — Слыхала: «Я, мол, еще ворочусь... вдруг передумаете». Пусть только заявится. Возьму вилы да турну его как следует...

Хотя хутор и не был никогда ей особенно дорог, однако после смерти мужа она охраняла его с типично моравским упорством, граничившим подчас с чудачеством.

К строению в двадцати минутах ходьбы от заброшенной каменистой дороги, тянувшейся вдоль речного русла, примыкало несколько десятин пологого склона, заросшего орешником, мохнатым шиповником и дикой черешней. Именно этот косогор, неплодородный, запущенный, исхлестанный частыми ливнями, и стал предметом небывалого интереса и источником постоянного «пекла» Анежки Краловой, или «Кралихи с хутора», как окрестили ее в деревне.

— Люди совсем с ума посходили, — разговорилась она однажды с женщинами в магазине. — Вот дочка выйдет замуж, пусть и делает с хутором, что захочет, а мне-то что?

— Может, отыщется покупатель, купит хутор вместе с вами, пани Кралова, — заметил на это заведующий магазином Флориан Кратена.

Кралова от души рассмеялась:

— А я-то ему на что?

— Кто знает, — пожал плечами неудачливый поклонник «Кралихи с хутора».

— Плохого вы, однако, обо мне мнения, пан заведующий.

— Помилуйте, как же — плохого? Напротив, самого что ни на есть лучшего, пани Кралова.

Этим обыкновенно и ограничивался флирт пана заведующего с миловидной вдовой, которая знала, что все еще нравится, и, как всякая женщина, тешилась этим. Иногда заведующий появлялся на хуторе, проделывая несколько трюков с пинг-понговым шариком, бесследно исчезавшим в рукавах его широкого, старомодного пиджака, непременно спрашивал — ну как, Аничка, идет учеба? (это его вечное «ну как» выводило девушку из себя) — и, положив на стол пакетик с шоколадными конфетами, скрывался в ельнике. Матушка чувствовала, что пана заведующего дочка терпеть не может.

— Аничка, — сказала пани Кралова дня два спустя после того, как дочь получила аттестат зрелости. — А не отметить ли нам с тобой начало каникул?

— Еще чего, — ответила Анна, прыгая по кухне в пестрых шортах, открывавших длинные загорелые ноги. — Лучше не отмечать, все равно через год из института меня вытурят — чувствую, не потяну, это как пить дать. Ты разве не знаешь, что на первом курсе самая высокая смертность?

— Загляни-ка в холодильник, — сказала мать.

Анна открыла холодильник и ахнула:

— Ой, мороженое со взбитыми сливками. Мамка, ты — прелесть...

— А вечером пойдем искупаемся. Я мокрая, как мышь.

— Ага, — согласилась Анна, захлопнув холодильник. — Над пионерским лагерем новую запруду сделали. Песок выгребли... мировое местечко...

— Ну вот, а заодно прихватим и молоко для Жампаховой, — добавила пани Кралова. — А где это ты такой синяк заработала?.. Ну и синяк...

— Выпускное приветствие, — объявила Анна. — Об угол парты. — Она залпом выпила стакан содовой воды. — Надо же, — удивилась она, высунувшись из окна и чуть было не опрокинув горшок цветущей герани. — Пан Флориш к нам тащится...

— Многое ты себе позволяешь...

— А как же прикажешь мне его величать? — вскинулась Анна. — Пан заведующий или милостивый пан?

— Уймись, слышишь!

Кралова оглядела кухню, оправила скатерть, ладонями пригладила волосы на висках. Тут и она увидела в окно Кратену. Лицо у него блестело от пота, в одной руке он держал соломенную шляпу, в другой — лукошко с грибами. На хутор уже ложились мягкие, пастельные тени, внизу у реки хлопали ставни дач. Была пятница, и город просто-напросто атаковал Красную Горку.

— Что это он не в лавке? — буркнула Анна.

— А ты взгляни на часы, — обрезала мать. Она быстро натянула ей на голую спину рубашку. — Только завидишь его, и уже сразу заводишься. И накинь на себя что-нибудь, ведь ты почти голая.

— Ох, и вспотел же, бедняга. Сходил бы лучше в пивную, чем сюда тащиться.

— Ну, перестань, Анна, — строго сказала мать. — Не запретить же ему ходить к нам.

Анна взяла книжку и, вытянув ноги, уселась на кушетку, всем своим видом как бы говоря: ну, что ж, мне все равно, представление может начаться, даже любопытно...

— «Шел мимо», вот увидишь, так скажет, — шепнула она, когда Кратеновы шаги послышались уже во дворе. — На спор, так и скажет: «Драсте, шел вот мимо...»

— Да уймись ты наконец, — цыкнула мать.

Не зная, куда девать от смущения руки, пани Кралова взяла вазочку с садовой ромашкой на длинных плотных стеблях, и, если бы в эту минуту дочь заглянула ей в лицо, она наверняка усомнилась бы, что их уговор — пойти после обеда купаться — сбудется. Тут раздался робкий стук в дверь, и Флориан Кратена вошел.

— Драсте... шел вот мимо...

Анна тихонько прыснула в ладонь, Кратена чуть покраснел.

— Заходите, — пригласила его Кралова. — А ты, Аничка, отнеси Жампахам молоко. Оно в погребе.

Анна прикусила губу. Отложив книгу, с упреком взглянула на мать.

— И не слоняйся нигде... Ну, присаживайтесь, — предложила Кралова гостю.

Девушка, гордо вскинув голову, прошла мимо Кратены. До нее донесся слабый запах кореньев и грибов. Когда она закрыла за собой дверь, Кратена наконец облегченно вздохнул.

— Ну и жарища, — растерянно проговорила Кралова. — Бог мой, сколько же вы набрали, — добавила она, оглядывая спасительную корзинку. — И это все под вечер?

На лице гостя постепенно таяла напряженная, застывшая маска.

— Я собираю то, что другие ногами отшвыривают, — сказал он. У него был приятный, несколько хрипловатый голос, живые серо-голубые глаза и выражение усталого человека, начинающего понимать, что самым большим врагом его становится время.

— Я опасаюсь таких грибов, — заметила Кралова. Она поставила перед Кратеной стакан и налила пива. — Признаю только белые, да и то с осторожностью.

— А вы не выпьете? — спросил Кратена, глядя на женщину, вблизи которой он чувствовал себя счастливым.

— От пива ужасно толстею.

— Будет вам... Ведь у вас фигура прямо девичья, — искренне сказал Кратена. — Издали и не подумаешь, что...

— Вот именно «издали», — улыбнулась Кралова, оправляясь от смущения. В присутствии этого человека ей становилось на редкость неловко — так обычно бывает женщине в обществе влюбленного мужчины, который ей не совсем безразличен, но не больше. Она это хорошо понимала и порой даже грустила по этому поводу.