Петля

III

На деревенском пустыре, который красногорские обитатели гордо называют «площадью», стоит псевдобарочный, содержащийся в образцовом порядке костел, возведенный в честь девы Марии Снежной.

Примерно за полгода до смерти Анны Краловой его отделали новой, слегка желтоватой штукатуркой, кровлю покрыли красной глазурованной черепицей. Прибыли даже позолотчики, чтобы украсить крест на округлой охристой башенке.

На рождество приезжает в Красную Горку любительский симфонический оркестр с хором, чтобы исполнить Чешскую рождественскую мессу Яна Якуба Рыбы[5]. Торжество это исключительное, и стекается на него народ со всей округи.

Костел в форме латинской буквы U стоит на развилке дорог, одна ведет в областной город, другая пересекает по мосту реку, связывая Красную Горку с ближними селами. Добавим еще, что органистом в костеле девы Марии Снежной служит, как ни странно, безбожник, заведующий писчебумажным магазином, тридцатилетний Оскар Кубелка, мужчина с запавшими, изрытыми оспой щеками, поэт на случай и грамотей, который никогда не преминет напомнить, что он незаконный сын некоего графа и что, стало быть, в его жилах течет голубая кровь.

Тот факт, что за клавишами превосходного органа сидит неверующий, выводящий надтреснутым голосом Gloria, вызвал целый поток жалоб в костельный комитет. За всем этим стояла Жампахова, жена управляющего хозяйством «Романса», женщина в этом отношении до болезненности чуткая. Правда, местному духовному пастырю, державшемуся весьма либеральных позиций, нередко удавалось и охладить горячие головы.

И все-таки жалобщицы не унимались. Жампахова даже заявила: «Покуда этот иуда будет восседать за органом и осквернять костел, мы не перестанем жаловаться и дойдем хоть до самого епископа...»

И ведь в Красной Горке есть кому заменить Оскара Кубелку. Это 80-летний директор школы, ушедший на пенсию. Но хоть он и верующий, его способности не идут ни в какое сравнение с искусством органиста Кубелки. Конечно, Оскар Кубелка — человек не лучшей репутации, зато характер у него твердый.

Узнав, как его величает Жампахова, он сказал:

— Пусть эта богомолка идет ко всем чертям. Я делаю это искусства ради, иначе давно бы уж на все наплевал.

Что же касается упомянутого духовного пастыря, мужчины лет шестидесяти, но все еще моложавого на вид, большого любителя красного вина, фазанов на шпике и отборных кубинских сигар, то он оказал немалое влияние и на судьбу единственного отпрыска Жампахов, который после двух семестров изучения философии решил стать священником и поступить на богословский факультет в Литомержицах. Недаром шел слух по деревне, что святой отец о нем «позаботился». Мечта жизни Жампаховой исполнилась, а муж ее только пожимал плечами:

— Что ж, — говорил он, — пусть делает, что хочет, небось не маленький. Хотя, конечно...

За этим «хотя» скрывалось отношение Жампаха к священникам, которые, по его мнению, «только жрут, пьют да с народа по три шкуры дерут». Но, упаси боже, ничего подобного Жампах вслух никогда не решился бы высказать. Он мужественно переносил все невзгоды, какие подносила ему жизнь рядом с исступленно верующей католичкой. Бывало, что и он не выдерживал ее упреков и начинал бубнить под нос какую-либо молитву, лишь бы только отделаться от жены и безраздельно заниматься досками, олифой, лаками и скипидаром.

Когда руководство пионерской организации, которой принадлежал пансионат, доверило попечению Жампаха маленький трактор, счастливей человека, наверно, трудно было сыскать в Красной Горке. Он то и дело убегал к нему, протирал, смазывал, разбирал, ремонтировал, и все это с таким усердием, в котором было уже что-то неестественное.

— Такого дурака свет не видывал, — говорили в пивной о Жампахе. — Он и свою получку готов просадить на этот «Романс».

Управляющего, однако, эти разговоры ничуть не трогали. Он был счастлив, а если кто по-настоящему счастлив, то едва ли беспокоится о том, что судачат о нем люди.

Когда Жампахов Иржик был еще ребенком, родители опасались, что потеряют его. И верно, отпрыск прошел через все хвори, был всегда хилым, страдал частыми головными болями и какими-то приливами. Но судьбе было угодно, чтобы Иржик «выкрутился». Он вырос здоровым, может, только чуть робким мальчиком, не по возрасту развитым и вдумчивым. Мать свято верила, что именно она вымолила ребенку жизнь.

— Я всегда его воспитывала в уважении к ближнему, — распространялась она, поблескивая глазами. — Внушала ему: Иржик, не поддавайся искушению. Эта жизнь — лишь ступень к жизни вечной, истинной. Боже милостивый, ведь он еще мальчонкой читал Библию, знал Евангелие. А когда я впервые была с ним на Гостыне[6], он вот что сказал мне на погосте, где похоронены странники: «Матушка, уж как, верно, господь любил их, коли взял их к себе именно здесь...»

Солнце, висевшее над Красной Горкой, невероятно жгло. Воздух дрожал. Собаки, вывалив розовые языки, изнывали у ворот. Анна шагала по «площади», с реки возвращался священник, в одной руке держал длинное бамбуковое удилище, в другой — мережу, в которой серебрилась рыба.

— Добрый день, — поздоровалась Анна.

Он охватил глазами эту стройную, хрупкую фигурку и сказал:

— Наслаждаешься каникулами?

— Ага, — ответила Аничка. — Ну и рыбы наловили!

— Это форель, — объяснил ей священник. — Бывает за полчаса наловишь штук двадцать, а уж ежели ей не захочется, взывай хоть к самому святому Петру, и тот не поможет. Тебе бы тоже не мешало порыбачить — развивает наблюдательность...

— Ох, неважная из меня рыбачка, скажу я вам, — рассмеялась Анна, размахивая спортивной сумкой. — Я бы рыбу ни за что в руки не взяла.

— Тебе так кажется. Погляди-ка на пани Срнцову, — ласково сказал священник.

— Ну, она дело другое, — ответила Анна, беззаботно озираясь по сторонам. — А я уж больно чувствительная. Комара убью и то чуть не реву потом от жалости.

Она заметила, как из магазина высунулся органист Кубелка и внимательно оглядел ее. Потом запер магазин и как был — в белом, щеголеватом халате выше колен — направился к погребку.

— Пан Кубелка, — крикнула Анна. — Вы уже закрываете? Мне бы почтовой бумаги.

— Розовой? — спросил Кубелка.

— Еще чего. Нормальной. С богом, — сказала она священнику и побежала к Кубелке, который, возвратившись к магазину, звенел связкой ключей.

— Вы очень любезны. Но неужто так поздно?

— Сегодня в виде исключения я закрываю в пять, — заявил Кубелка и облизал сухие, тонкие губы. Его беспокойный взгляд на мгновение остановился на Аничкиной блузке. «Девица в самом соку, — мелькнула мысль. — Готов побиться об заклад, что на ней нет лифчика».

Кубелка был известен в Красной Горке не только своим искусством органиста, но и пылким отношением к девушкам, особенно к самым молоденьким. Из-за этого он уже не раз попадал в переплет. Сам он своих склонностей никоим образом не скрывал, только иногда оправдывался:

— Не могу же я просить у каждой девахи паспорт. На лбу небось не написано, сколько ей стукнуло, а есть вообще такие, что быстро старятся. Мне вот тридцать, а поглядите, на что я похож...

Он жил на квартире у Кратены, и перед этим маленьким деревенским домиком с мансардой часто останавливалось такси с гостьей. Хозяин дома против этого не возражал, но бывало в порыве откровенности говорил своему квартиранту:

— Удивляюсь тебе, Оскар, ведь ты на баб на этих последнюю копейку просаживаешь...

— Вот эти конверты очень тонко надушены, — сказал Кубелка. — Принюхайтесь, Аничка, — это напоминает аромат интимспрея[7].

— Все-то вы знаете, — улыбнулась Анна.

Она выбрала бумагу и конверты с золотым ободком — именно те, которые, как говорил Кубелка, нежно пахли интимспреем.

— Мне бы еще самописку. Только подешевле, я все равно потеряю.

— Точно как я, — заметил Кубелка. — Я тоже все теряю, особенно зажигалки и ручки. Поэтому пользуюсь спичками и пишу ручкой за три кроны. Вот такой. Хотите?

— Вам, как аристократу, надо бы писать золотым пером, — сказала Анна и взяла ручку. — Сколько с меня?

Кубелка подсчитал.

— А вы недешево торгуете. Бумага в два раза дороже самописки. Здорово же вы меня обсчитали, бог вас за это накажет.

— Ну, это уж непременно, — хохотнул Кубелка. — Я дам вам все хоть задаром, ну или в долг. И деньги даже приносить мне не надо, сам за ними приду. Запросто, только с одним условием.

— С каким же? — спросила Анна.

— Чтоб матери не было дома, — спокойно сказал органист и небрежно сгреб деньги в ящик. Его развязность покоробила Анну.

— А что, у вас есть время еще к кому-то ходить? — спросила она. — Я думала, вы и так не знаете куда заскочить раньше?

— С тех пор, как я в этой богоугодной дыре, — сказал он, оставаясь невозмутимым, — обо мне говорят столько, что пора бы начать писать роман. Но я не знал, что среди этих людей и вы, Анна.

Кубелка запер магазин, проверил дверную щеколду и сказал, оборачиваясь к Анне:

— Ну, всего хорошего и кланяйтесь маме. Надеюсь, что когда вы влюбитесь, вы измените свое мнение обо мне.

Тут пришел послеобеденный автобус. Отслужившее свой век «транспортное устройство» протарахтело до «площади», оставляя за собой пронизанные солнцем клубы пыли и взвихренного мелкого песка.

— Почему это я должна влюбиться? — возмутилась Анна.

— А почему бы и нет? Любовь все же одно из редких чувств, которые облагораживают человека, — безучастно ответил Кубелка. — Взгляните-ка, кто пожаловал, — добавил он с живостью, прикрывая от пыли глаза. — Вот это да! Удивительное дело.

Слова Кубелки относились к молодому Жампаху, который вышел из автобуса с крохотным фибровым чемоданчиком в руке.

— И поглядите-ка, в чем их отпускают домой. Джинсы, водолазка — я бы им задал по первое число. Отпускал бы разве что в сутане. Но этому малому явно что-то взбрело в голову. Готов поклясться, что он переоделся где-то в сортире...

Молодого Жампаха Анна почти что не знала — он редко появлялся у родителей. Но циничные замечания Кубелки вывели ее из себя.

— А вы бы хотели, чтоб он мешок на себя напялил, — взорвалась она. — Кто верит, кто нет — в конце концов это личное дело.

Молодой Жампах остановился на мостках и огляделся. Видно было, как он прикуривает сигарету — спичка дугой полетела под мостки.

— Вы правы, — ответил Кубелка. — Впрочем, как я погляжу, не очень-то похоже, что он задумывается о загробной жизни. Пожалуй, скорей размышляет, не свернуть ли в кабак.

И в самом деле, семинарист, словно повинуясь словам Кубелки, повернулся и неторопливой, небрежной походкой стал возвращаться. Однако в пивную он не пошел, а минутой спустя за ним захлопнулись широкие, деревенские ворота фары[8].

— Один черт, — рассудил Кубелка. — Нажарят себе рыбы, вытащат из погреба жбан с холодным вином. Вот и будет настоящая духовная пища.

— Вы в чужом глазу соринку видите, а в своем... — накинулась Анна на Кубелку. — Лучше бы на себя поглядели... Зачем вы на органе играете, если о костеле и слышать не можете? Мне-то все равно, я туда не хожу, а вы, знай, надо всем потешаетесь...

— Вы опять взъелись на меня, Анна. Что я такого плохого сказал? Ну, зальют малость за галстук, я от души им желаю. То, что я делаю открыто, другие богобоязненные обитатели сей замечательной деревушки предпочитают делать тайно. Но и это понятно. Общество надо охранять от дурного влияния.