Цветы валерианы

"У жизни женское лицо — прекрасней не найдёшь,

У жизни женское лицо, но в этом тлен и ложь.

И помни: если веришь ей и сердце отдаёшь —

У смерти женское лицо, точь-в-точь... Не узнаёшь?"

Эту песню ему пела мама. Раскачивая колыбель. А потом сидя у постели, когда он стал слишком большим для люльки. Мрачную, исландскую колыбельную своей далёкой родины, одну из тех, от которых по легенде воют собаки и плачут дети... Если они не исландцы, конечно. Маленький Рольф не плакал. Только удивлялся иногда словам. Мама ведь тоже женщина. Как же тогда все эти ужасы могут быть правдой?

А потом она пропала. О маме стало вдруг неприлично говорить. Отец сердился, тётки отворачивались, а незнакомые волшебницы начинали качать головой и приговаривать "бедный малютка". Он думал, что мать похитило чудовище. Или она надышалась ядовитыми травами (мама любила сама собирать травы и экспериментировать с составом зелий) и теперь приходит в себя в святом Мунго. Или... Она могла погибнуть. В книгах герои иногда погибают. Не часто, но такое случалось. Вдруг и мама тоже незаметно отправилась совершить что-то героическое и... У Рольфа замирало сердце и невыносимой тоской сжимало горло, мешая дышать. Мамочка...

Но почему тогда она не пришла к нему попрощаться в виде призрака? Она бы сумела, он точно знает... И почему так сердится папа? Однажды он узнал, подслушал разговор с бабушкой Перпентиной: оказалось, мать сбежала с каким-то ликвидатором заклятий обратно в Исландию, не взяв сына с собой, даже не оставив прощального письма.

...У жизни женское лицо, но в этом тлен и ложь...

В ту ночь, рыдая в подушку, он поклялся себе самой страшной клятвой, что никогда не простит её. В горле стоял ком, как тогда, когда он на спор съел картонную обложку от книжки-расскраски. Но тогда его переполняло торжество, а выигранный сикль приятно холодил ладонь. Сейчас же душу жгла хинная горечь, куда сильнее, чем от маминых микстур. Мама... Он знал, что должен был её ненавидеть и честно, всей душой пытался, но перед глазами стояла одна единственная картина: хрупкая белокурая женщина со светло-голубыми, словно бы вылинявшими, и очень грустными глазами, неподвижно смотрела куда-то вдаль и пела, раскачивая колыбель:

"...У жизни женское лицо — прекрасней не найдёшь..."

И в душе разливалось какое-то странное, щемящее чувство, словно мечта о чём-то безвозвратно потерянном, о зачарованном острове счастья, скрывшемся за туманами времени. Словно сон, от которого просыпаешься с ощущением потери и твёрдым намерением отыскать, ухватить ускользающее, воздушное мгновение, лёгкое, как дуновение ветра или чьё-то мимолётное дыхание.

Рольф рос, окружённый женщинами. От щебечущей на кухне прислуги до чопорных барышень, бравших у отца частные уроки. Они шушукались, хихикали, вели какие-то свои тайные разговоры, сплетали паутину недоговоренности. Иногда они казались почти понятными, как девчонки-сорванцы, жившие по соседству. Одетые в бесформенные штаны, лазавшие по деревьям, обдиравшие в кровь коленки — они почти не отличались от мальчишек. Но даже в этих девочках внезапно проглядывало что-то совсем чужое, русалочье, пугающее и влекущее. И тогда время замедляло ход, каждый жест преисполнялся особого смысла, проступающего, словно штрихи симпатических чернил за обычным текстом. В такие мгновения Рольфу казалось, что он вот-вот приблизиться к разгадке величайшей тайны, вечного секрета.

Это стало его навязчивой идеей, незаметно выступившей из тумана детских воспоминаний. Разгадать. Вернуть себе утраченный секрет счастья. Стать достойным его. Не совершить ещё раз этой роковой ошибки, не оказаться в стороне... Ведь должен был быть секрет, который бы позволил не разочаровать их, как он когда-то разочаровал мать, пожелавшую избавиться от него так же, как избавилась от отца. Мечтательный, задумчивый и молчаливый, худощавый почти до хрупкости Рольф вовсе не походил на отца с его громким голосом и тяжёлой рукой, но вдруг... Вдруг... Ловя себя на мимолётных жестах или манере говорить, как у отца, Рольф ненавидел себя, его кровь в своих венах. И отец платил ему взаимностью: после ухода матери он не удостоил его ни единым ласковым взглядом, ни единой похвалой. Мальчик ходил по дому, словно тень, стараясь не попадаться отцу на глаза. «С мамой всё было бы по-другому», — думал он и с новой надеждой вглядывался в прозрачные, русалочьи женские глаза. Любой из его друзей сказал бы, что Рольф счастливчик: женщины его любили и опекали, от ровесниц до старух, от богатых наследниц старинных магических родов до магловских цветочниц на улицах Эдинбурга. Но только Рольф знал, какую постоянную, гнетущую тревогу пробуждали в нём эти воздушные создания: что если слова колыбельной правда, и никакой причины никогда и не было?

Рольфу в шутку завидовали, но никогда не задирали. Повода не было. Всё изменилось в одночасье, когда отец объявил ему, что женится. У мачехи было французское имя — Соланж, испанский акцент и испанская же внешность: медлительные, словно бы бархатистые движения, лоснящиеся чёрные волосы, глаза с чёрной, словно нефть, радужкой. Маленькая и почти плотная, с проворными смуглыми пальцами и вечной манерой смотреть на мир из-под ресниц Соланж была полной противоположностью матери. И первой женщиной, которую Рольф смог возненавидеть. Он сказал ей что-то резкое, она пожаловалась отцу... И тот, не сомневаясь ни секунды, отказал своему сыну от дома. И от наследства. Назначил только маленькую пенсию, чтобы тот смог окончить школу. И Рольф, не приученный зарабатывать своими силами, вынужден был проглотить свою гордость и согласиться. Вчерашние приятели смотрели на него с пренебрежением, а ученики с других факультетов напрашивались на драку при любом удобном случае. И однажды он не выдержал... Пламя саламандры, дремавшее в его крови, прорвало корку исландского льда. Если бы не Коралина, он вполне мог на много лет отправиться в тюрьму.

Двадцать пять лет спустя, Хогвартс, кабинет Минервы МакГонагалл.

Он раскинулся в кресле, с мнимой задумчивостью проводя рукой по волосам. Его глаза из-под полуопущенных век горели такой ненавистью, что Минерва почувствовала неприятный холодок, словно сквозь неё прошёл один из хогвартских призраков. Она не была бы истинной шотландкой, если бы испугалась. Вместо этого в её душе вновь зазмеилось сомнение: а стоило ли допускать этого человека, пусть и блестяще образованного, в её школу? Пауза затягивалась, и она не могла решиться её прервать: что ещё она могла спросить? Как отреагировать? Рольф же перестал разыгрывать незаинтересованность и поднял взгляд на неё. Ярость из его глаз никуда не ушла, но подёрнулась сверху тонким ледком агрессивного любопытства, почти вызова: он заметил её замешательство и теперь почти наслаждался этим. Если бы... если бы не примесь странной грусти, почти разочарования. Словно он надеялся, что МакГонагалл удастся его понять. А теперь он понял бесполезность этой надежды.

— Вам кажется, что это чрезмерная реакция, — он не задавал вопроса, просто констатировал. — Но... — Рольф встал из кожаного кресла и подошёл к камину. Минерва с тревогой проследила за ним взглядом, а он всё держал и держал паузу, словно стоял на сцене театра. Его светло-золотистая голова слегка склонилась: казалось, он глубоко задумался. Наконец, не поворачиваясь, он тихо произнёс: — я об этом не жалею. Вы знали о моём прошлом. Теперь вы знаете, как я отношусь к этому сейчас. Выбор за вами, только за вами, директор МакГонагалл.

Он обернулся и впился взглядом в её лицо, знакомое и незнакомое, как его английское прошлое. Почти забытое, занесённое временем, погребённое под ним. Но сейчас только это прошлое могло дать ему шанс. Или не дать.

Между ними словно протянулась невидимая тлеющая нить. Или коромысло весов. Да или нет? Да или нет? Наконец, спустя несколько очень длинных секунд Минерва чуть заметно кивнула, склоняя баланс в сторону Рольфа Саламандера.

— Я думаю, мы можем принять вас в Хогвартс, мистер Саламандер. Но какое впечатление вы оставите о себе — это уже ваш выбор.

— Спасибо, спасибо вам! — Рольф поцеловал хрупкую, как лапка птицы, руку Минервы, а та едва подавила в себе желание погладить его по непослушным золотистым волосам. Что заставило её согласиться? Ведь её тревога так и не прошла. Но теперь, когда она могла думать об этом спокойно, МакГонагалл чувствовала, что от Рольфа тянет отчаянием и — парадоксально — детской беззащитностью, не вязавшейся со смутным ощущением опасности, исходившим от него. «Если он опасен, то только для себя, — почему-то подумала она. — Что случается с этими детьми, когда они покидают стены Хогвартса? И почему они всё равно сюда возвращаются?»