Вода живая

Чтобы приглядывать за миром, нужно еще и много терпения: я должна дождаться дня, когда мне наконец встретится муравей.

Только вот я еще не встретила того, кому давать отчет. Или не давать?

Ладно, отчитываюсь тебе прямо здесь. Сейчас отчитаюсь об этой весне, она была очень засушливой. Радио трещало, набравшись статического электричества. Одежда топорщилась, наэлектризовавшись от тела, намагниченные волосы поднимались за расческой — такая тяжелая выдалась весна. Зима довела ее до крайности, вот почему она проснулась вся наэлектризованная. Где бы кто ни был, всех тянуло вдаль. Всех охватила невиданная страсть к передвижениям. Мы с тобой мало разговаривали. Даже не знаю, откуда во всех было столько злости и электрической способности. Но способности к чему? Тело было тяжелым и сонным. А глаза — такими же пустыми, как глаза слепца, когда они широко раскрыты. На балконе стоял аквариум с единственной рыбой, мы пили освежающие напитки в гостиничном баре и смотрели на поля. Ветер приносил козьи сновидения: за соседним столиком мерещился одинокий фавн. Мы смотрели на стакан ледяного напитка и видели сны в прозрачном стакане. «Что ты сказала?» — спрашивал ты. «Я ничего не говорила». Дни шли за днями, но оставалась всё та же опасность, и герань была всё такой же алой. Стоило лишь на миг настроиться на волну, как снова ловилось колючее статическое электричество весны, полной ветра: непристойный козий сон и рыба, внутри совершенно пустая, и наша внезапная склонность к хищению фруктов. Фавн, теперь уже в короне, в одиночестве скакал где-то рядом. «Что?» «Я ничего не говорила». Но я слышала слабый шум, как будто под землей билось сердце. Я осторожно прижимала ухо к полу и слышала, как прокладывает себе дорогу лето и как мое сердце под землей: «нет! я ничего не говорило!» — и ощущала терпеливую ярость, с которой сомкнутая земля разверзается в родах, и знала, с какой сладкой тяжестью лето ведет к созреванию сто тысяч апельсинов, и знала, что эти апельсины мои. Потому что мне так хотелось.

Горжусь тем, что всегда предчувствую перемену погоды. Что-то такое бывает в воздухе — тело предупреждает, что начнется что-то новое, и я вся наполняюсь волнением. Сама не знаю зачем, той же весной я завела у себя растение под названием «примула». Она настолько таинственна, что в ее таинственности — вся необъяснимость природы. С виду ничего необычного. Но в день начала весны листья ее отмирают, и на их месте появляются бутоны с мужским и женским сильно дурманящим запахом.

Мы сидим рядом и смотрим. И вот они под нашим изумленным взглядом медленно раскрываются и отдаются новому времени года: так и устанавливается весна.

Но когда приходит зима, я делаюсь очень и очень щедрой. Дом мой открыт для многих. Целые скопища людей согреваю я на своей теплой груди. И слышно, как будто кто-то целыми днями хлебает горячий суп. Наступила пора дождей. Приближается время щедрости.

А ты не замечаешь, что это похоже на рождение ребенка? Больно. Боль — это обострение жизни. Процесс всегда бывает болезненным. Становление — это медленная-медленная благотворная боль. Это как будто человек изо всех сил потягивается, настолько широко, насколько может дотянуться. Кровь благодарит. Я дышу, дышу. Воздух — это «ид». Воздух с ветром — это уже «он» или «она». Если бы мне приходилось делать над собой усилие, чтобы писать тебе, было бы так грустно. Иногда я не выдерживаю мощи вдохновения. Тогда без передышки пишу картины. Как хорошо, что ничего от меня не зависит.

Я много говорю о смерти. Но я тебе расскажу о дуновении жизни. Если человек не дышит, делают искусственное дыхание изо рта в рот: рот прижимают ко рту другого человека и выдыхают. И тогда тот другой снова начинает дышать. Этот обмен дыханием — одна из самых прекрасных вещей, о каких я слышала в жизни. Честно говоря, красота дыхания изо рта в рот меня просто ослепляет.

О, до чего же всё неопределенно. И всё равно в пределах Порядка. Я даже не представляю, о чем буду писать тебе в следующем предложении. Мы никогда не говорим всей правды до конца. Кто знает правду, пусть придет. И пусть скажет. Мы выслушаем его, полные раскаяния.

…я вдруг увидела его, он был так хорош собой и так мужествен, что я ощутила творческое ликование. Нет, я на него не претендовала, как не претендую на мальчишку, того, с волосами архангела, бегущего за мячом. Мне хотелось только смотреть. Мужчина бросил на меня быстрый взгляд и спокойно улыбнулся: он знал, насколько красив, и наверняка знал, что я на него не претендую. Он улыбнулся, потому что не почувствовал никакой угрозы. Дело в том, что люди, в любом отношении исключительные, всегда пребывают в большей опасности, чем обыкновенные. Я перешла дорогу и поймала такси. Ветер ерошил волосы на затылке. И я была так счастлива, что скорчилась в такси, забившись в угол, ведь счастье — это больно. И всё из-за того, что я увидела красивого мужчину. Я по-прежнему нисколько на него не претендовала: мне нравятся люди слегка уродливые и в то же время гармоничные, но он каким-то образом щедро одарил меня, улыбнувшись, как улыбаются друг другу товарищи, те, кто понимает друг друга. Я тогда этого не осознала.

Смелость жить: я оставляю скрытым то, что должно быть скрыто и распространяться в тайне.

Умолкаю.

Потому что не знаю, что у меня за тайна. Раскрой мне свою, научи меня, в чем тайна каждого из нас. Это не позорная тайна. Это всего лишь тайна.

И у нее нет формулы.

Думаю, теперь мне придется попросить разрешения немножечко умереть. С твоего разрешения — да? Я ненадолго. Спасибо.

…нет. Умереть не получилось. Сознательно и добровольно поставить прямо сейчас точку в этой «слововещи»?

Пока что нет.

Я искажаю реальность — что от меня ускользает? Почему я не протягиваю руку и не беру? Потому что я только мечтала о мире и никогда не видела его.

То, что я пишу тебе, — контральто. Оно черно-духовное. Там хор и зажженные свечи. У меня кружится голова. И немного страшно. Куда приведет моя свобода? Что это такое — что я тебе пишу? Из-за этого я остаюсь в одиночестве. Но иду своим путем и молюсь, и моя свобода обусловлена Порядком — и уже не страшно. То, что ведет меня, — всего лишь жажда открытия. За пределами запределов мысли.

Я гонюсь за собой — вот что я делаю на самом деле, когда пишу тебе, и вот сейчас: я гонюсь за собой, не зная, куда меня это приведет. Иногда угнаться за собой так трудно. Из-за того, что гонишься за чем-то, что оказывается всего лишь туманностью. Временами я отчаиваюсь.

Опять стало страшно. Потому что я собираюсь тебе кое-что сказать. Подожди, только страх пройдет.

Прошел. Вот что: диссонанс для меня — гармония. Мелодия временами меня утомляет. И так называемый лейтмотив тоже. Я хочу от музыки, и от того, что я пишу тебе, и от того, что я пишу на холсте, геометрических штрихов, пересекающихся в воздухе и образующих дисгармонию, которая мне понятна. Это чистое «ид». Всё мое существо пропитывается и слегка пьянеет. То, что я сейчас тебе пишу, — очень важно. И еще я работаю во сне. Потому что именно тогда я перемещаюсь в тайну.

Сегодня воскресенье, утро. В это солнечное и юпитерное воскресенье я дома одна. Вдруг согнулась пополам, как в тяжелых родовых муках, и увидела, что девочка во мне умирает. Никогда не забуду этого кровавого утра. Не скоро рана зарубцуется. И вот я: неколебимая, молчаливая героиня. И девочки во мне больше нет. Любая жизнь — жизнь героическая.

Творчество не дается мне. Да я и не хочу столько уметь. Достаточно того, что сердце бьется в груди. Достаточно невозможного: жизнь мне дарит «ид».

А вот сейчас я чувствую, что сердце лихорадочно колотится в груди. Это оно выступает в защиту своих прав, ведь в последних фразах я скользила мыслями лишь по поверхности себя. И вот явилась глубина существования, чтобы омыть и стереть штрихи мысли. Море стирает следы волн на песке. О Боже, как же я счастлива. Страх — вот что вредит счастью.

Да, я испытываю страх. Но сердце бьется. Необъяснимая любовь заставляет сердце биться чаще. Единственная гарантия — это то, что я родилась. Ты форма моего существования, а я форма твоего существования; вот границы моих возможностей.

Фантастический мир окружает меня и есть мне. Я слышу безумное щебетание птички и давлю пальцами бабочек. Я червивый фрукт. И жду оргазмического апокалипсиса. Диссонирующая банда насекомых окружает меня, ибо я свет горящего ночника. И тогда я выхожу из берегов, чтобы быть. Я в вечном трансе. Я проникаю в окружающий воздух. Меня лихорадит: не могу остановиться и перестать жить. В этой непроходимой чаще слов, обступающей всё, что я чувствую, и думаю, и проживаю, и преобразующей всё во что-то мое, но вне меня. Я присутствую при собственных мыслях. Спрашиваю вот о чем: кто во мне остается вне меня, даже когда я думаю? Я пишу тебе, потому что этот вызов я вынуждена смиренно принять. Я потрясена своими призраками, своим мифическим и фантастическим — жизнь сверхъестественна. И я иду по слабо натянутому канату к границам своего сна. Внутренности, истерзанные сладострастием, ведут меня, ярость порывов. Прежде чем организоваться, мне надо внутренне дезорганизоваться. Чтобы испытать первичное и преходящее состояние свободы. Свободы ошибаться, падать и подниматься вновь.

Но если я буду ждать, пока пойму, прежде чем принять, — акт самоотдачи никогда не состоится. Мне надо всего лишь раз погрузиться, нырнуть, и это погружение охватит собою понимание и в еще большей степени — непонимание. И кто я такая, чтобы осмеливаться мыслить? Мое дело — отдаться. Как это делается? Знаю: только шагая, можно научиться шагать, и — о чудо! — мне шагается.

И я еще строю будущее, как трудолюбивый паучок. Что мне в себе нравится, так это манера ничего не зная строить непонятно что.

И вдруг я понимаю, что не знаю ничего. Тычу кинжалом вслепую? Скорее всего, я не понимаю потому, что оно и в самом деле трудно: я как-то ухитрилась вступить в контакт с новой реальностью, у меня еще нет для нее мыслей, не говоря о слове, которое бы ее означало. Это ощущение — за пределами мысли.

Как тебе объяснить? Попробую. Дело в том, что я стала ощущать косую реальность. Как бы ее косой срез. Только сейчас я начинаю осознавать, что жизнь — косая. Раньше я видела только поперечные и долевые ее срезы. Я не воспринимала ее скрытой косины. Теперь я догадываюсь, что жизнь — другая. Что жить — это не только испытывать мощные чувства, что жизнь — нечто более магическое и более тонкое, но при этом всё равно обладающее острой звериной энергией. И вот на эту странно перекошенную жизнь я встала своей тяжелой лапой, приведя к гибели всё, что есть косого, и случайного, и в то же время неуловимо рокового. Я осознала роковой характер случайности, и тут нет никакого противоречия.

Косая жизнь очень интимна. Не стану ничего больше добавлять, чтобы не ранить чувствомысль сухими словами. Чтобы оставить этой косине ее дерзновенную самостоятельность.

И еще мне знаком такой образ жизни: мягкий налет гордости, грация в движениях, легкая и постоянная фрустрация, умение избегать столкновений, выработанное в долгих давних странствиях. Единственный признак бунтарства — эксцентричная и почти неуловимая ирония. Жить так — всё равно что зимой пить кофе на холодной террасе, завернувшись в шерстяной плед.