Вода живая

Я хочу выразить словами, не вдаваясь в описания, бытие пещеры, которую недавно изобразила, — и не знаю как. Разве только передать ее сладкий ужас, пещера жути и чудес, место для тонущих в унынии душ, лед и ад, первооснова зла, разверстая в бесплодной земле. Я называю пещеру по имени, и она начинает жить, испуская свои миазмы. Мне страшно оттого, что я умею писать ужас, я сама житель гулких пещер, и мне нечем дышать, ведь я слово, и я же его эхо.

Но ныне-миг — это светлячок, он то вспыхивает, то гаснет, то вспыхивает, то гаснет. Настоящее — это то самое мгновение, когда колесо автомобиля на большой скорости едва касается земли. А часть колеса, которая еще не коснулась, коснется ее в следующий миг, впитает настоящий и превратит его в прошлое. Я, живая и мерцающая, как светлячок, вспыхиваю и гасну, вспыхиваю и гасну, вспыхиваю и гасну. Но вот беда: то, что я улавливаю в себе и записываю сейчас словами, занимает в записи гораздо больше мгновений, чем взгляд. Я, скорее, желаю не мгновения, а потока мгновений.

Новая эра, вот эта, моя, она уже тут, на пороге. Хватит ли мне смелости? Пока хватает: потому что я добралась сюда из страдающего далека, из ада любви, но сейчас я свободна от тебя. Я явилась из тяжелого, незапамятного прошлого. Оттуда, где было больно жить. И я не хочу так больше. А хочу вибраций радости. Хочу моцартианской легкости. И безответственности. Свобода? это мое последнее прибежище, я принудила себя к свободе и переживаю ее не как дар, а как геройство: я героически свободна. И хочу потока.

То, что я пишу, неудобно. Я не раскрываю душу. Я, скорее, покрываюсь железной броней. Я тебе неудобна, себе неудобна. Мое слово взрывается в пространстве дня. То, что ты узнаешь обо мне, — только тень стрелы, вонзившейся в цель. Я ухвачу всего лишь тень, не занимающую места в пространстве, а ведь лишь острие имеет значение. Я конструирую нечто свободное от меня и тебя — вот моя свобода, ведущая к смерти.

В этот ныне-миг я охвачена летучим, смутным желанием восхититься и увидеть тысячи отблесков солнца на воде, бегущей по канавке в траве сада, полного спелых запахов, сада и теней, которые я выдумываю здесь и сейчас и с которыми можно разговаривать именно в этот миг жизни. Я сейчас сама как сад с бегущей водой. Рассказывая об этом, я пытаюсь перемешать слова так, чтобы получилось время. Это описание надо читать быстро, со скоростью взгляда.

День уже в разгаре, и вдруг снова воскресенье — его нежданно-негаданное извержение. Воскресенье — день эха, горячих, сухих отголосков, жужжания пчел и ос отовсюду, крика птиц, далеких мерных ударов молота — откуда прилетают воскресные отголоски? А ведь я терпеть не могу воскресенья за то, что они пустые. И вот мне, любящей только изначальные вещи, потому что в них всё и зарождается, мне, желающей припадать только к истокам, мне, такой, какая я есть, по воле злой судьбы и печального жребия приходится слышать и переживать лишь отголоски себя самой, свое эхо, потому что себя в настоящем смысле этого слова я не улавливаю. Я в ожидании, в дурманящем, трепещущем, изумленном ожидании, спиной к миру, и вдруг откуда ни возьмись — невинная белка. Растения, растения. Я дремлю в летнем воскресном зное, а вокруг сахарницы вьются мухи. Многоцветная роскошь воскресенья, его матерое великолепие. Я всё это изобразила не так давно, тоже в воскресенье. Вот холст, когда-то чистый, а ныне покрытый такими спелыми красками. Синие мухи поблескивают перед моим открытым окном, впускающим воздух с оцепенелой улицы. День кажется туго натянутой кожицей фрукта, в которую, устроив крошечную катастрофу, вот-вот вонзятся зубы, и потечет сок. Я боюсь проклятого воскресенья, оно превращает меня в жижу.

Чтобы восстановиться и восстановить тебя, я возвращаюсь в состояние тенистого сада, в его прохладу, и я почти не существую, а если и существую, то тихо и острожно. Снаружи, вокруг моей тенистой сени, жарко и потно. Я жива. Но чувствую, что еще не дошла до предела, до своих границ — границ с чем? — не добралась до своей опасной свободы. Но я рискую, я живу, рискуя. Я полна качающихся на ветру желтых акаций, и как-то не слишком уверенно, но начинаю свой поход, я начинаю его, ощущая трагедию и догадываясь, к какому затерянному океану ведут мои шаги. И я как сумасшедшая бросаюсь в свои кладовые, я задыхаюсь от собственных безумств, до того они прекрасны. Я — прежде, я — почти, я — никогда. И всё это стало моим, когда я тебя разлюбила.

Пишу тебе, будто делаю наброски к картине. Я вижу слова. То, что я говорю, — чистое сейчас, и эта книга — прямая линия в пространстве. Она всегда нынешняя, и затвор фотоаппарата открывается и тут же закрывается, но успевает уловить вспышку. Даже если я говорю «я жила» или «я буду жить» — это всё равно настоящее, потому что я говорю это сейчас.

Я и эти страницы начала писать как разминку перед тем, как взяться за кисть. Но распробовала слова на вкус и сейчас почти свободна от власти красок; я сладострастно творю в уме, придумываю, что тебе написать. Переживаю церемонию инициации в словесном искусстве, и мои жесты величавы, как египетское письмо, и треугольны.

Да, это жизнь глазами жизни. Но я вдруг забываю, как ухватить то, что происходит, не умею схватывать то, что существует, если только не проживаю каждую возникающую вещь, не важно, какая она: я почти свободна от своих ошибок. Даю коню волю: пусть несется вскачь. Это я, я скачу нервной рысью, и только реальность ограничивает меня.

И, когда день подходит к концу, я слышу голоса сверчков и становлюсь переполненной и непостижимой. Потом проживаю синеватый рассвет, чье брюхо полно мелких пташек, а может, я даю тебе понять, через что проходит человек при жизни? И всё, что случается со мной, я записываю, чтобы сохранить. Потому что хочу ощущать в руках трепещущий и горячий нерв настоящего, и чтобы этот нерв вырывался из рук, как неистовый поток. И чтобы он бунтовал, этот нерв жизни, и чтобы извивался и бился. И чтобы рекой текли сапфиры, аметисты и изумруды в темном сладострастии полной жизни: потому что в моей тьме наконец трепещет огромный топаз — слово, светящееся само по себе.

Я сейчас слышу дикую музыку из соседнего дома, почти только один африканский барабан, там молодые наркозависимые проживают настоящее. Еще мгновение этого нескончаемого, нескончаемого ритма, и со мной случится страшное.

Я окажусь из-за этого ритма, когда он дойдет до пароксизма, окажусь тогда по ту сторону жизни. Как тебе объяснить? Это жутко и угрожающе. Чувствую, что не могу остановиться, и мне страшно. Стараюсь отвлечься, чтобы перестать бояться. Но на самом деле это битье по нервам уже некоторое время назад прекратилось: я слышу барабан внутри себя. И мне надо от него избавиться. Но не могу: моя обратная сторона зовет меня. Шаги, которые я слышу, — мои шаги.

Как будто выдирая из глубин земли узловатые корни гигантского дерева — так я пишу тебе, и эти корни будто мощные щупальца или массивные обнаженные тела могучих женщин, обвитые змеями и полные плотских желаний, и всё это служит черную мессу, и всё это, пресмыкаясь, ждет, когда же прозвучит «аминь», потому что всё это — мерзость, она беззащитна и жаждет милости Божьей: таково творчество.

Может, я и не почувствую, как окажусь по ту сторону? По ту сторону — мерцающая жизнь ада. Но ужас мой преображается: я, значит, отдамся тяжелой жизни, которая вся состоит из символов, тяжелых, как спелые фрукты. Я выбираю неверные сближения, но они помогают мне пробираться сквозь путаницу. Ничтожная часть моего былого здравомыслия, моего прошлого, позволяет мне удержаться за самую кромку этого берега, по эту сторону. Скорей спасай меня.

Но некому протянуть мне руку и вытащить на берег: приходится собрать все силы и, как в кошмарном сне, внезапным рывком выдернуть себя и упасть ничком по эту сторону. Я еще лежу на жесткой земле, сердце всё еще колотится как сумасшедшее, я дышу захлебываясь. Я спасена? вытираю пот со лба. Медленно поднимаюсь, пытаюсь сделать первые шаги, как ослабевшая выздоравливающая. Удается сохранить равновесие.

Нет, всё это происходит не на самом деле, а где-то в царстве — в царстве искусства? да, в царстве искусства, с помощью которого создается тончайшая реальность, которая поселяется во мне: мое преображение свершилось.

Но та сторона, с которой я едва унесла ноги, стала сакральной, и я ни с кем не поделюсь ее тайной. Кажется, во сне на той стороне я дала некую клятву, скрепленную кровью. Никто ни о чем не узнает: открывшееся мне настолько неуловимо и почти нереально, что всё останется между мной и мной.

Я из породы слабых? я тряпка, поддавшаяся назойливому сумасшедшему ритму? если бы я была тверда и сильна, я бы даже не услышала этого ритма? Не нахожу ответа: я есть. Вот всё, что позволяет мне жить. Но кто я? ответ только один: я кто. Хотя иногда я кричу: не хочу больше быть собой! но склеиваюсь из осколков, и неизбежно формируется некая тесситура жизни.

Желающий следовать за мной да последует: путь долог, мучителен, но это — жизнь. Потому что теперь я говорю с тобой серьезно: я не играю словами. Я воплощаюсь в чувственных и невнятных фразах, которые сплетаются за пределами слов. Молчание незаметно улетучивается от столкновения фразы с фразой.

Выходит, писать — это удел тех, у кого слово — наживка для ловли чего-то, что не есть слово. Когда это не-слово — то, что между строк, — хватает наживку, нечто оказывается написанным. Поймав междустрочие на крючок, можно было бы с облегчением выкинуть слово. Но здесь аналогия перестает работать: проглоченная наживка становится частью междустрочия, так что спасение в том, чтобы писать небрежно и рассеянно.

Не желаю становиться одной из живущих лишь тем, что способно обретать смысл. Не желаю таких ужасных ограничений. Нет-нет: я хочу выдуманной правды.

Что сказать тебе? скажу «мгновения». Я выхожу из собственных берегов и только тогда существую, существую лихорадочно. Вот такая лихорадка: сумею ли я когда-нибудь перестать жить? бедная я, всё умираю и умираю. Я следую извилистыми путями корней, взрывающих землю, дар мой — страсть, я корчусь, как пламя, пожирающее сухой ствол. В том, что я так долго существую, мне видится оккультный смысл, который больше меня. Во мне всё сосуществует: я соединяю в себе время прошлое, настоящее и будущее, биение времени, которое слышится в тикании часов.

Чтобы объяснить и сформулировать себя, мне нужны новые знаки и новая артикуляция в формах, взятых изнутри и извне моей человеческой истории. Я преображаю реальность, и тогда другая, лирически-лунатическая реальность творит меня. И вот я качусь, и, будто ком, обрастаю листьями, я — безымянное творение безымянной реальности, чье существование оправдано лишь временно, пока длится моя жизнь. А потом? потом всё прожитое обмельчает и утратит глубину.

Но я всё еще остаюсь среди всего этого, кричащего и мельтешащего. Оно неуловимо, как самая неосязаемая реальность. Пока время равно длине мысли.

И до чего же чиста эта связь с невидимой сердцевиной реальности.

Знаю, что я здесь делаю: я считаю капающие, тяжелые от крови мгновения.

Знаю, что я здесь делаю: я импровизирую. А что в этом плохого? импровизирую, как импровизируют в джазе, в яростном джазе, я импровизирую перед зрительным залом.