Вода живая

В своей ночи я поклоняюсь тайному смыслу мира. Рту и языку. И вольному коню, его свободной силе. Копыто его я храню как влюбленный фетишист. На мою подушку ночь дышит сумасшедшим ветром, который приносит мне нити криков.

Я чувствую муки невовремя проснувшейся чувственности. На рассвете просыпаюсь полная плодов. Кто сорвет плоды моей жизни? Если не ты и не я сама. Почему за мгновение до того, как случиться, события кажутся уже случившимися? Дело в одновременности времени. И вот я задаю тебе вопросы, и их будет много. Потому что я сама вопрос.

И в своей ночи я чувствую, как зло меня одолевает. То, что называют красивым пейзажем, не рождает во мне ничего, кроме скуки. Я люблю пейзажи с сухой потрескавшейся землей, кривыми деревьями, скалистыми горами, белесым тревожным светом. Именно в них прячется красота. Я знаю, что ты тоже не любишь искусство. Я родилась жесткой, мужественной, одинокой, стойкой. И в контрапункт мне — пейзажи без изящества, без красивости. Уродство — мое боевое знамя. Я люблю уродливое любовью равного к равному. И бросаю вызов смерти. Я сама своя смерть. И дальше никому не зайти. Всё, что есть во мне варварского, ищет варварское вовне. Вижу в чередовании света и тени лица людей, колеблющиеся в языках пламени. Я дерево, горящее с неколебимым наслаждением. Только один вид нежности мною владеет: нежность общения с миром. Я люблю свой мучительно влекомый крест. Меньшее, что я могу сделать со своей жизнью, — сострадательно принять жертву ночи.

Меня охватывает странное чувство, и тогда я раскрываю черный зонт и отплясываю на балу, где сверкают звезды. Нерв ярости внутри всю меня корежит. Пока не настает глубокая ночь и я не падаю без сил. Глубокая ночь огромна, она поглощает меня. Свирепый ветер зовет меня. Я лечу за ним и рвусь в клочья. Если я не включусь в игру, происходящую в моей жизни, я потеряю саму жизнь, ибо весь мой биологический вид покончит самоубийством. Я защищаю огнем свою игру-жизнь. Когда существование — мое и мира — окажется несостоятельным из-за рассудка, я вырвусь на волю и последую за латентной истиной. А вдруг я признаю истину, если она подтвердится?

О себе в мире хочу я тебе рассказать, о силе, которая ведет меня и дарит мне мир, о витальной чувственности четких структур и о кривых линиях, органически связанных с другими кривыми формами. Мой графизм и мои извилины полны великой силы, а свобода — дыхание лета — неизбежна сама по себе. Тот эротизм, которым живо лето, веет в воздухе, в море, в растениях, в нас, в жарком звуке моего голоса, я пишу тебе голосом. И в нем — мощь крепкого ствола, корней, проникающих во чрево живой земли, которая в ответ щедро питает их. Ночью я вдыхаю энергию полной грудью. И всё это в фантазии. Фантазия — мир, который на миг становится тем, чего именно просит мое сердце. Я готова умереть, создавая новые композиции. Я не умею выразить себя, точные слова от меня ускользают. Моя внутренняя форма наконец обнажена, однако мое единение с миром — это дерзкая обнаженность вольных сновидений и великой яви. Я не знаю запретов. Моя собственная сила освобождает меня, жизнь переполняет меня. И я никак не планирую свою интуитивную работу по проживанию жизни — работу с непрямым, неформальным, непредвиденным.

Сейчас, перед рассветом, я бледна и задыхаюсь, во рту пересохло от предчувствия того, чего я достигну. Звучит торжественный хор природы, а я при смерти. Что поет природа? выпевает собственное последнее слово, которое больше никогда не будет мною. Века падут на меня. Но пока ярость тела и души изливается жгучими тяжелыми словами, теми, что, теснясь и толкаясь, лезут одно на другое, и нечто дикое, примитивное и раздраженное поднимается из моих болот — про́клятое растение, готовое сдаться Богу. Чем более про́клятое, тем сильнее тянется к Богу. Я погрузилась в себя и обнаружила, что хочу жизни кровавой, и это скрытое чувство так же пронзительно, как свет. Это тайный свет роковой мудрости, фундамент земли. Скорее предчувствие жизни, чем сама жизнь. Я заклинаю ее, изгоняя профанов. В моем мире мне дано мало свободы действий. Я свободна лишь совершать поступки, предначертанные роком. Моя анархия подспудно подчиняется закону, по которому я пребываю в тайном контакте с астрономией, математикой и механикой. Литургия диссонирующего роя насекомых, вылетающих из туманных и смрадных болот. Насекомые, жабы, блохи, мухи, вши и клопы — всё, рожденное от калечного созревания нездоровых личинок. И мой голод утоляется этими протухшими, разложившимися существами. Мой ритуал — очистительный ритуал силы. Но в сельве царит зло. Делаю глоток крови и преисполняюсь ею. Слышу, как цимбалы, трубы и тамбурины наполняют воздух шумом и гамом, заглушая безмолвие солнечного диска и его волшебство. Хочу покрывало, вытканное из нитей солнечного золота. Солнце — это волшебное натяжение тишины. Путешествуя в страну тайн, слышу, как хищное растение сокрушается о незапамятных временах, и вижу непристойные сны-кошмары под болезненными ветрами. Меня околдовывают, обольщают, влекут за собой тайные голоса. Клинописные, почти нечитаемые надписи говорят о том, как зачать, советуют напитаться силой тьмы. И еще говорят о голых пресмыкающихся самках. А солнечное затмение вызывает тайный ужас, однако свидетельствующий о сиянии сердца. Возлагаю на голову бронзовую диадему.

За пределами мысли и даже еще дальше — потолок, который я разглядывала в детстве. И внезапно заливалась слезами. Это уже тогда была любовь. А бывало, что я даже и не плакала. Я караулила. Я исследовала потолок. Миг — это большое яйцо с теплыми внутренностями.

Вот и опять рассвет.

Но, когда рассветает, я думаю, что пришел еще один день, которому мы с тобой современники. Если Всевышний не сжалится надо мной, я пропала. Мне ужасно нужен ты. Нас должно быть двое. Чтобы пшеница оставалась высокой. Мне так тяжело: придется остановиться.

Я родилась несколько мгновений назад, и меня ослепило.

Стекла звенят и сверкают. Пшеница созрела: хлеб делят на всех. Но с нежностью ли его раздают? Это важно. Я не размышляю, как не размышляет бриллиант. Я вся сверкаю, я чистой воды. Я не хочу ни есть, ни пить: я просто есть. У меня два глаза, и они глядят. В пустоту. В потолок.

Я сейчас напишу адажио. Читай медленно и спокойно. Это фреска во всю стену. Родиться — это так:

подсолнухи медленно поворачивают свои венчики в сторону солнца. Пшеница созрела. Хлеб надо есть с нежностью. Мой порыв един с порывом древесных корней.

Рождение: у нищих есть одна молитва на санскрите. Они ничего не просят, они нищие духом. Рождение: у африканцев кожа черная и матовая. Многие из них — дети царицы Савской от царя Соломона. Африканцы, укачивая меня — а я новорожденная, — монотонно тянут простенькую песенку о том, что теща, как только они уйдут, явится и стащит гроздь бананов.

Есть у них одна песня о любви, в которой звучит такая же монотонная жалоба, и я ее сейчас присвою: почему я люблю тебя, если ты мне не отвечаешь? напрасно я шлю гонцов; когда я с тобой здороваюсь, ты прячешь лицо; почему я люблю тебя, если ты меня даже не замечаешь? Есть еще песня, успокаивающая слонов, когда они идут на реку купаться. Я африканка, нота горькой, и долгой, и дикой жалобы есть в моем голосе, который поет тебе. Белые били черных бичом. Но как лебедь выделяет особый жир, делающий его оперенье непромокаемым, так боль Черных не может проникнуть в них, им не больно. Можно превратить боль в наслаждение: щелк и готово. Черный лебедь?

Есть люди, которые умирают с голоду, а я ничего не могу, кроме как родиться. Вот моя песня: что я могу сделать для них? А ответ мой таков: написать фреску-адажио. Я могла бы страдать от чужого голода молча, но голос-контральто заставляет меня петь — песня моя черная и матовая. Это мое единоличное послание. С голоду человек ест человека. Но я наелась собственной плацентой. И не стану грызть ногти, ведь это мирное адажио.

Я отошла, чтобы выпить холодной воды: в этот ныне-миг в руке у меня толстый граненый хрустальный стакан, весь в блестках-мгновениях. Вещи — это остановленное время?

Луна всё еще полная. Часы в доме остановились, и бой хриплых курантов катится по стене. Я хочу, чтобы меня похоронили с часами на руке: пусть в земле тоже что-то тикает, отсчитывая время.

Я так широка. Я настойчива, песнь моя глубока. Медленно. Но crescendo. Всё громче и громче. Если долго расти, рядом окажется полная луна и придет тишина. И фантасмагорический лунный пейзаж. То, что наступает, непредсказуемо. Скажу со всей бесполезной откровенностью: сейчас шесть пятнадцать утра.

Риск — я рискую открыть новую землю. Куда не ступала нога человека. Сначала мне надо пройти мимо благоухающего растения. Я дошла до цветущего эпифиллума на террасе. Начну производить собственные духи́: куплю подходящий спирт, размягченное сырье для эссенции и в первую очередь фиксатор, он должен быть животного происхождения. Тяжелый мускус. Вот последний низкий аккорд адажио. Мое число — это 9. Это 7. Это 8. Всё — за пределами мысли. Если это существует, то это — я. Но почему мне так дурно? Потому что я не живу тем единственным способом, которым полагается жить тому, кто живет, и даже не знаю, что это за способ. Неуютно. Паршиво я себя чувствую. Не знаю, в чем дело. Но что-то неправильно, и от этого плохо. Однако я откровенна, и игра моя честна. Играю в открытую. Только не рассказываю о конкретных фактах собственной жизни: я по природе скрытная. Так в чем же дело? Знаю одно: я не желаю обмана. Я отвергаю себя. Я в себя углубилась, но не верю себе, а потому мысли мои — надуманные.

Можно уже приготовиться к выбору: «он» или «она». Адажио подошло к концу. Итак, начинаю.

Я не лгу. Моя правда искрится, как подвеска хрустальной люстры.

Но она скрыта. Я терплю, ведь я сильная: я съела собственную плаценту.

Хотя всё так хрупко. Я совсем запуталась. Я живу одной тайной, такой сияющей, что ее лучи ослепили бы меня, если бы я не укрывала ее тяжелым одеялом показной уверенности. Боже, помоги: у меня нет поводыря, а ведь опять стемнело.

Вернусь к неведомому во мне и когда появлюсь на свет, тогда и поговорим о «ней» или о «нем». Пока меня поддерживает «то» или «ид». Создавать из самой себя существо — тяжело. Я творю себя. Мы ходим и ищем в полной тьме самих себя — вот чем мы заняты. Больно. Но это родовые схватки: рождается нечто, что есть, что существует-ся. Твердое, как сухой камень. Но сердцевина его — «ид», мягкое и живое, смертное, уязвимое. Жизнь примитивной материи.

Бог не имеет имени, так что назову Его Симптар. Такого слова нет ни в одном языке. А себе дам имя Амптала. Насколько мне известно, такого имени не существует тоже. Может, оно было в языке, бытовавшем еще до санскрита, в языке «ид». Слышу тиканье часов: надо поторопиться. Тиканье — это «ид».

Похоже, в следующее мгновение я не умру, ведь врач, который тщательно осматривал меня, сказал, что я совершенно здорова. Видишь? мгновение прошло, а я не умерла. Хочу быть похороненной прямо в земле, а не в гробу. Не хочу, чтобы меня уложили в выдвижной ящик и замуровали в стену, как на кладбище Иоанна Крестителя, где в земле уже не осталось места. И вот придумали эти чертовы стены, где лежишь, как документ в архиве.