Корсар

III

— Митсуко, не представите ли вы капитана г-ну Фельзу? Маркиз Иорисака на пороге гостиной посторонился, чтобы пропустить гостя. Его голос, слегка горловой, но ровный и внятный, звучал скорее как приказание, чем просьба.

Маркиза Иорисака чуть-чуть наклонила головку, перед тем как исполнить его желание:

— Дорогой маэстро, позвольте вам представить капитана Герберта Фергана, адъютанта его величества короля английского!.. Капитан — г-н Жан-Франсуа Фельз, из Французского Института!.. Но садитесь же все, умоляю вас!..

Она обратилась к мужу:

— Вы хорошо погуляли — такая прекрасная погода?

— Да, очень хорошо, благодарю вас.

Он сел рядом с английским моряком.

— Пожалуйста, Митсуко!.. Чаю, — сказал он.

Она захлопотала.

Жан-Франсуа Фельз наблюдал.

В европейской декорации сцена казалась совершенно европейской. Двое мужчин, англичанин и японец: один в черном мундире с золотыми пуговицами, срисованными со всех западных морских мундиров, другой — в штатском, в таком костюме, какой был бы на нем в Лондоне или в Портсмауте, за чаем у какой-нибудь леди… Молодая женщина, грациозная и ловкая в роли хозяйки дома, изящно нагибавшаяся, чтобы передать налитую чашку чая… Фельз не замечал больше азиатского лица, он видел только линии тела под парижским платьем, похожего на тело очень маленькой француженки или испанки… Нет, поистине, ничто здесь не выдавало Азии, даже плоское и желтое лицо маркиза Иорисака. Европа наложила свою ретушь на это японское лицо, приподняла щеточкой обстриженные коротко волосы, удлинила жесткие усы, расширила шею крахмальным воротником. Маркиз Иорисака, бывший воспитанник Французской Морской Школы, лейтенант корабля очень современной эскадры, только что победившей Макарова и Витгефта и собирающейся разбить Рождественского, так старался походить на своих недавних учителей и даже на своих сегодняшних противников, что казался почти неотличимым от капитана английского корабля, который сидел рядом с ним…

И сам этот англичанин всем своим видом, всем обращением, любезным и вместе с тем интимным, светского человека в гостях у своих друзей подчеркивал, что этот дом вовсе не странное и экзотическое жилище, но самый нормальный и банальный дом, принадлежащий самым обыкновенным людям, каких миллионы на трех континентах, — космополитической чете цивилизованных людей.

— Мсье Фельз, — сразу начал капитан Ферган, — я имел честь неоднократно восхищаться вашими прекрасными картинами, так как вам, должно быть, известно, что в Лондоне вы еще более знамениты, чем в Париже. И, кроме того, я долго жил во Франции — служил там в морском министерстве в одно время с маркизом. Но разрешите мне поздравить вас с той возможностью, которая вам предоставляется благодаря вашему заходу в Нагасакскую гавань… Я искренно думаю, что в настоящий момент японской истории японские дамы являются наиболее интересными и привлекательными из всех женщин мира… И я завидую вам, мсье Фельз, что вам, с вашим чудесным талантом, выпало на долю воплотить на полотне взгляд и улыбку одной из этих женщин, превосходящих своих старших сестер в Европе или Америке… Не протестуйте, маркиза! Или вы меня заставите все сказать мсье Фельзу и, главное, поздравить его с самой большой удачей: ему будет служить моделью не та или другая из ваших очаровательных ком-патриоток, но вы сами, самая очаровательная из всех.

Он улыбался, стараясь шутливым тоном смягчить серьезность своей хвалебной речи. Это был безупречно вежливый и корректный человек, всем своим видом как бы подтверждавший свое звание королевского адъютанта. В нем чувствовалась та безукоризненная мужская элегантность, которая присуща англичанам хорошего происхождения. Английская школа оставила такие портреты баронетов и лордов, сыновей джентльменов, ториев XVIII века, соперников наших французских графов и герцогов.

Британские моряки гораздо моложе наших. Этот, несмотря на его чин и вероятную важность его миссии в Японии, казался совсем еще молодым. Маркиз Иорисака, простой лейтенант корабля, был не моложе его. Фельз инстинктивно начал их сравнивать и подумал, что, может быть, и маркиза тоже сравнивала их…

— Митсуко, — спросил маркиз, — как мсье Фельз находит ваш туалет? Как вы будете позировать?

Фельз вовремя вспомнил, что маркиз Иорисака не любит старинных японских нарядов.

— Я очень доволен туалетом, — подтвердил он с незаметной насмешливостью, — вполне доволен. И надеюсь, что портрет выйдет не банальный. Что касается позы — мы о ней еще не будем говорить. У меня привычка — даже когда дело идет о такой спешной работе — сперва зарисовывать мою модель во всех поворотах и во всевозможных позах. Таким образом получаются двенадцать-пятнадцать эскизов, среди которых всегда и безошибочно я нахожу самую правдивую и лучшую позу. Так что вы совершенно не заботьтесь о вашем художнике, маркиза. Садитесь, разговаривайте, вставайте — и никакого внимания не обращайте, если я, время от времени, буду что-то пачкать в моем альбоме.

Он раскрыл тетрадь в сером холщовом переплете и во время разговора уже начал что-то рисовать, держа тетрадь на коленях.

— Митсуко, — улыбаясь, заметил маркиз Иорисака, — я уверен, что такой способ позировать вам очень по душе.

Фельз приостановился, подняв свой карандаш:

— Митсуко? — спросил он. — Простите невежду, который не знает и трех слов по-японски. «Митсуко» — это ваше имя, маркиза?

Она ответила, как будто прося прощения:

— Да!.. Несколько странное имя, не правда ли?

— Не страннее всякого другого… Хорошенькое имя и, главное, — очень женственное… Митсуко — это звучит очень нежно.

Капитан Ферган согласился:

— Я совершенно с вами согласен, мсье Фельз. Митсуко… Митсу… Звук очень нежен, и значение тоже нежно… потому что «митсу» по-японски значит — «медовые соты».

Маркиз Иорисака поставил на поднос пустую чашку.

— Ну, да! — сказал он. — «Медовые соты», а если написать иными китайскими знаками, то «митсу» означает «тайна».

Жан-Франсуа Фельз поднял на него глаза. Маркиз Иорисака очень любезно улыбался, и, без всякого сомнения, под этой улыбкой не таилось ни малейшей задней мысли.

— Меня зовут Садао, — прибавил он, — а это ничего не значит.

Фельз подумал: «Садао… Но жена ни разу не назвала его так: не смеет обращаться к нему фамильярно и, несомненно, даже в интимном общении употребляет особенное обращение… Это, может быть, кое-что и значит».

Он не мог удержаться и небрежно заметил:

— «Садао»? Мне так и послышалось, когда маркиза называла вас…

Ответу предшествовал легкий смешок:

— О! Нет! Вы этого слышать не могли: хорошая японка никогда не называет своего мужа по имени… Она побоялась бы быть невежливой. Остатки старинных нравов… Мы ведь в прежнее время не были феминистами… В древней Японии до великих реформ 1868 года наши жены были почти рабынями. И их уста этого не забыли… Но только их уста.

Он опять засмеялся и очень галантно поцеловал жене руку. Но Фельз не мог не заметить некоторой неловкости этого жеста. Очевидно, маркиз Иорисака не каждый день целовал ручку Митсуко.

Поймав, может быть, слишком проницательный взгляд своего гостя, маркиз вдруг очень пространно начал объяснять:

— Жизнь у нас так преобразилась за эти сорок лет!.. Вы, европейцы, конечно, знаете из книг о происшедших переменах. Но книги все объясняют, а показать ничего не могут. Вы можете себе представить, дорогой маэстро, каково было существование супруги даймио во времена моего дедушки? Несчастная жила пленницей в тайниках феодального замка… И не только пленницей — хуже: служанкой своих собственных слуг, господ самураев, самый ничтожный из которых покраснел бы, если бы ему пришлось склонить свои два меча перед зеркалом[1]. Подумайте только: «Буши-до» — наш древний кодекс чести — ставит женщину ниже земли, а мужчину — выше неба. Супруга даймио в своем замке, в сущности в своей тюрьме, могла на досуге обдумывать справедливость этой неоспоримой аксиомы. Принц целый день отсутствовал. Изредка он входил ночью в супружескую опочивальню… Принцесса-рабыня, постоянно оставляемая им в одиночестве, повиновалась матери своего мужа, причем та обыкновенно злоупотребляла властью, дарованной ей китайскими обычаями — властью безграничной и безапелляционной… Вот на какую жизнь была осуждена сорок лет тому назад супруга даймио Иорисака Садао… Эта судьба уже не грозит жене простого морского офицера и вашего покорного слуги, который нисколько не жалеет о прошлых варварских временах… Гораздо приятнее наслаждаться обществом высокообразованных и снисходительных гостей, хотя бы и в такой лачуге, чем одинокому и невежественному прозябать в каком-нибудь родовом замке Тоза или Шошу… — Он с презрением ронял древние знаменитые имена. — И гораздо почетнее служить офицером на броненосце его величества императора, чем предводительствовать в какой-нибудь банде грабителей, наемников Шогуна или какого-нибудь грубого вождя племени…

Он прервал свою речь, и взяв со стола ящичек с турецкими папиросами и раскрыв его, протянул европейцам.

— И, между прочим, это вам мы обязаны всем этим прогрессом, которым мы пользуемся теперь. Мы никогда не сможем забыть этого. Мы не забудем и того, сколько терпения и доброй воли вы вложили в свою учительскую работу. Ученик у вас был отсталый… его разум, оцепеневший от стольких веков рутины, отказывался воспринимать западные уроки. И, однако, эти уроки принесли свои плоды. И, может быть, настанет день, когда новая Япония, по-настоящему цивилизованная, наконец отблагодарит своих учителей…

Он подошел к маркизе Иорисака и предложил и ей турецкий ящичек. Она на секунду словно заколебалась, потом очень быстро схватила папироску и зажгла ее сама, не дожидаясь, чтобы он предложил ей огня. Он и не подумал сделать это, а продолжал свою тираду, устремив на Жан-Франсуа Фельза живой взгляд, блеск которого внезапно прикрылся опустившимися желтыми веками.

— Хоть мы еще и очень несовершенны, но вы уже благосклонно приветствуете наши победы над русскими войсками… Вы, прежде всего, сделали нас способными бороться за нашу независимость.

Он закончил с поклоном, немного чересчур низким для европейца:

— Кто говорит «русский», тот говорит «азиат»… А мы, японцы, рассчитываем скоро стать европейцами. Таким образом, наша победа столько же принадлежит вам, как и нам самим, ибо это победа Европы над Азией. Примите же ее в дар и разрешите нам быть вам искренно и почтительно благодарными…