Установленный срок

– Ваш сын, сэр, выступал перед толпой по поводу Установленного срока, и люди говорят, что слушать его было очень интересно.

Так мне рассказал об этом один из клерков в моем офисе, и, признаюсь, я получил сомнительное удовольствие, узнав, что Джек может заниматься чем-то помимо крикета. Но тут же возникла необходимость предпринять шаги, чтобы остановить зло, и я был тем более обязан это сделать, что единственным виновником, которого мне назвали, был мой собственный сын.

– Если это так, – сказал я вслух в офисе, – Джек Невербенд будет спать этой ночью в тюрьме.

Но в тот момент мне и в голову не пришло, что прежде чем отправить Джека в тюрьму, необходимо иметь официальные доказательства того, что он участвовал в заговоре против закона. В этом отношении у меня было не больше власти над ним, чем над кем-либо другим. Если бы я заявил, что его следует отправить спать без ужина, я бы лучше выразился и как отец, и как судья.

Я пошел домой, и, войдя в дом, первым, кого я увидел, была Ева. По мере того, как все это развивалось, я больше и больше гневался на сына, на жену, на бедного старого Красвеллера, но никак не мог заставить себя рассердиться на Еву. В ней была какая-то угодливая, милая, женственная манера поведения, которая преодолевала все возражения. И я уже начал считать ее своей невесткой и любить ее в этом статусе, хотя бывали моменты, когда дерзость Джека и новый дух оппозиции почти искушали меня лишить его наследства.

– Ева, – сказал я, – что это я слышу о публичном собрании на улицах?

– О, мистер Невербенд, – сказала она, взяв меня за руку, – это всего лишь несколько мальчиков, которые говорят о папе.

Сквозь весь шум и беспорядки этих времен прослеживалась явная линия говорить о Джеке как о мальчике. Все, что он делал, и все, что говорил, было лишь проявлением его школьного настроения. Ева всегда говорила о нем как о младшем брате. И все же вскоре я обнаружил, что единственным противником, которого я больше всего боялся в Британуле, был мой собственный сын.

– Но почему, – спросил я, – эти глупые мальчишки обсуждают серьезный вопрос о твоем дорогом отце на улице?

– Они не хотят, чтобы его препроводили в колледж, – сказала она, почти всхлипывая.

– Но, моя дорогая, – начал я, решив преподать ей всю теорию Установленного срока со всеми его преимуществами от первого до последнего.

Но она тут же прервала меня.

– О, мистер Невербенд, я знаю, что это полезная вещь – говорить об этом. Я не сомневаюсь, что мир станет намного лучше от этого. И если бы со всеми папами происходило это уже в течение последних пятисот лет, я не думаю, что меня бы это так волновало. Но быть первым, с кем это случилось во всем мире! Почему папа должен быть первым? Надо было начать с какого-нибудь слабого, хилого, бедного старого калеки, которому было бы гораздо лучше в колледже. Но у папы прекрасное здоровье, и он соображает гораздо лучше, чем мистер Граундл. Он управляет всем в Литтл-Крайстчерч, и управляет очень хорошо.

– Но, моя дорогая…

Я собирался объяснить ей, что в вопросе, представляющем такой огромный общественный интерес, как вопрос о Установленном сроке, невозможно рассматривать достоинства отдельных случаев. Но она снова прервала меня, прежде чем я успел вымолвить хоть слово.

– О, мистер Невербенд, они никогда не смогут этого сделать, и я боюсь, что тогда вы будете раздосадованы.

– Дорогая моя, если закон будет…

– О да, закон – это очень красивая вещь, но что толку от законов, если их нельзя исполнить? Есть Джек, конечно, он еще мальчик, но он поклялся, что вся исполнительная власть, и вся Ассамблея, и все добровольцы Британии не приведут моего папу в этот чудовищный колледж.

– Чудовищно! Моя дорогая, вы же не видели колледж. Он совершенно прекрасен.

– Это только Джек так говорит. Это Джек называет его чудовищным. Конечно, он еще не совсем мужчина, но он ваш собственный сын. И я думаю, что для серьезного отношения к делу Джек подходящий парень.

– Авраам Граундл, знаете ли, с другой стороны тоже вполне подходящий.

– Я ненавижу Абрахама Граундла. Я не хочу больше никогда слышать его имя. Я прекрасно понимаю, чего добивается Абрахам Граундл. Он никогда не заботился обо мне ни на йоту, да и я о нем, если уж на то пошло.

– Но вы помолвлены.

– Если вы думаете, что я собираюсь выйти замуж за человека, потому что наши имена были записаны в одной книге, вы сильно ошибаетесь. Он мерзкий подлый тип, и я никогда больше не буду с ним разговаривать, пока жива. Он бы сейчас же сдал папу на хранение, будь у него такая возможность. А Джек намерен отстаивать его до тех пор, пока у него есть язык, чтобы кричать, или руки, чтобы драться.

Это были ужасные слова, но я и сам слышал то же самое из уст самого Джека.

– Конечно, Джек для меня никто, – продолжала она с тем полувсхлипом, который становился для нее привычным всякий раз, когда она была вынуждена говорить о судьбе отца. – Он всего лишь мальчик, но мы все знаем, что он мог бы сразу же набить морду Абрахаму Граундлу. И, на мой взгляд, он гораздо больше подходит на роль члена Ассамблеи.

Поскольку она не слышала ни слова из того, что я ей сказал, и хотела лишь выразить теплоту собственных чувств, я позволил ей идти своей дорогой и удалился в уединение своей собственной библиотеки. Там я старалась утешить себя, как мог, размышляя о блестящих перспективах Джека. Он сам был по уши влюблен в Еву, и мне было ясно, что Ева почти так же влюблена в него. И тут хитрый плут нашел верный способ получить согласие старого Красвеллера. Граундл решил, что если ему удастся однажды увидеть, как его тесть сдается на хранение, то ему ничего не останется, как войти в Литтл-Крайстчерч в качестве хозяина. Именно это обвинение обычно выдвигалось против него в Гладстонополисе. Но Джек, которого, насколько я мог судить, ни капли не волновала гуманность в этом вопросе, решительно встал на сторону противников Установленного срока как наиболее надежного способа получить согласие отца. Несомненно, существовал брачный договор, и Граундл имел бы право забрать четверть имущества отца, если бы смог доказать, что договор был нарушен. Таков был закон Британулы на этот счет. Но до сих пор ни один человек не потребовал ни шиллинга по этому закону. И Красвеллер, несомненно, решил, что Граундл не захочет нести на себе дурную славу первого, кто воспользуется этим правом. К тому же в законе были пункты, которые затруднили бы ему доказательство правомерности договора. Многие уже утверждали, что нельзя ожидать, что девушка выйдет замуж за человека, который пытался уничтожить ее отца, и хотя я не сомневался, что Авраам Граундл лишь исполнял свой долг сенатора, неизвестно, какой взгляд на это дело могут принять присяжные в Гладстонополисе. И тогда, если бы случилось худшее, Красвеллер почти безропотно отдал бы четвертую часть своей собственности, а Джек довольствовался бы тем, что сделал бы подлость Граундла весьма заметной для своих сограждан.

И теперь я должен признаться, что, сидя в одиночестве в своей библиотеке, я в течение часа колебался относительно линии своего дальнейшего поведения. Не лучше ли мне вовсе отказаться от Установленного срока и всей его славы? Даже в Британуле общество может оказаться слишком сплоченным против меня. Не лучше ли мне взять то хорошее, что мне предлагали, и позволить Джеку жениться на Еве и быть счастливым по-своему? В глубине души я любил его не меньше, чем его мать, и считал, что он самый лучший молодой человек из всех, кого произвела на свет Британула. И если так пойдет и дальше, то, возможно, я буду вынужден поссориться с ним и наказать его по закону, как какого-нибудь древнего римлянина. И я должен признаться, что мои отношения с миссис Невербенд делали меня очень непригодным для того, чтобы подражать римскому pater familias3. Она никогда не вмешивалась в государственные дела, но у нее была привычка вести споры о домашних делах, в которых она всегда побеждала. Оглядываясь в этот момент на прошлое, мне казалось, что она и Джек, два человека, которых я любила больше всего на свете, стали моими врагами, которые успешно плели заговор против меня. "Покончи со своим Установленным сроком и всякой ерундой," – сказала она мне только вчера. – "Все это хорошо для Ассамблеи, но когда ты дойдешь до убийства бедного мистера Красвеллера в реальной жизни, последствия могут быть непредсказуемыми". А потом, когда я начал подробно объяснять ей огромную важность этой темы, она лишь снова заметила, что для Ассамблеи это было бы приемлемо. Должен ли я оставить все это, взять все хорошее, что дал мне Бог, уйти из политики и жить совей жизнью? У меня было две стороны характера, и я мог представить себя сидящим в роскоши и комфортной мебели на веранде Красвеллера, в то время как Ева и ее дети были рядом, а Джек стоял с сигарой во рту на улице, устанавливая закон для игроков в крикет в Гладстонополисе. "Не лучше ли делать так, как делают другие", – говорил я себе снова и снова, когда сидел, утомленный этим внутренним спором, и думал о гораздо более страшных мучениях, которые мне придется пережить, когда придет время расстаться со старым Красвеллером.

Опять же, вдруг я потерплю неудачу! В течение получаса или около того я действительно находился в страхе, что потерплю неудачу. Я всегда был самым известным судьей, но теперь, казалось, наступило время, когда вся моя популярность должна была сойти на нет. Джек, который достаточно быстро понял суть происходящего, уже начал опрашивать людей, хотят ли они видеть, как хладнокровно убивают их старого друга Красвеллера. Это было ужасное слово, но я был уверен, что он его использовал. Что будет, когда наступит время сдавать на хранение и будет предпринята попытка провести старика по улицам Гладстонополиса? Хватит ли у меня силы духа выполнить эту задачу вопреки громко выраженным протестам жителей и провести его под охраной большого отряда добровольцев? А что будет, если добровольцы сами откажутся действовать на стороне закона и порядка? Не потерплю ли я полное фиаско, и не скажут ли потом обо мне, что, будучи президентом, я потерпел поражение в попытке осуществить проект, с которым так долго связывали мое имя?

Сидя там в одиночестве, я уже почти решил сдаться. Но вдруг на меня нахлынули воспоминания о Сократе, о Галилее, о Хэмпдене и Вашингтоне. Какие великие дела совершили эти люди благодаря постоянству, вопреки воле и предрассудкам внешнего мира! Как победоносно они боролись с превосходящими силами, которые власть выдвигала против них! И как приятны были теперь сами звуки их имен для всех, кто любил своих ближних! В некоторые минуты уединенных размышлений, тревожных, как и мои собственные, они тоже, должно быть, сомневались. Они, должно быть, задавали себе вопрос, достаточно ли они сильны, чтобы нести свои великие реформы вопреки воли всего мира. Но именно в эти мгновения им была дана необходимая сила. Должно быть, когда они почти отчаялись, их утешил дух истины и вдохновил на то, чтобы они с уверенностью поверили в свое дело. Они тоже были слабы, сомневались и даже боялись. Но они нашли в своих собственных сердцах то, на что могли положиться. Разве они не были в меньшем напряжении, чем я в этот момент? Разве они не верили, не доверяли и не были уверены? Размышляя об этом, я понял, что человеку необходимо не только представлять себе новые истины, но и уметь терпеть, страдать и доводить их до зрелости. И как часто, прежде чем истина достигала зрелости, нужно было, чтобы тот, кто представлял ее, видел ее, планировал ее, отдал за нее свою жизнь, и все было напрасно? Но, возможно, не все напрасно в том, что касается мира, но напрасно только в отношении чувств и знаний самого человека. Борясь за благополучие своих собратьев, человек должен решиться на то, чтобы быть уничтоженным, должен довольствоваться тем, что его не услышат, или, что еще хуже, высмеют и, возможно, будут издеваться над ним все, – для того, чтобы впоследствии что-то осталось от тех изменений, которые он смог предвидеть, но не осуществить. Как много всего необходимо для истинного величия! Но, прежде всего, необходимо то самоотречение, которое позволяет планировать новые улучшения, хотя и уверен, что эти улучшения будут восприняты как проклятия остальным миром.