Белая как молоко, красная как кровь

Бросаю взгляд на Ника, осталось совсем немного. Я не могу ему проиграть. Всего десять метров отделают нас от «порше». Ник тормозит. Жду ещё мгновение — ровно столько, сколько нужно, чтобы произнести «один». Не заторможу — погибну. И не торможу: секунда кажется мне вечностью. В ушах звенит. И переднее колесо моего мопеда легко и нежно касается бампера «порше», словно мать целует новорождённого. Поворачиваюсь к Нику, волосы у меня развеваются и заслоняют лицо, адреналин затуманивает зрение. Улыбаюсь, как улыбаются киношные герои после победы на дуэли. Ник должен мне бог знает какое по счёту мороженое. Ведь какой же спор без мороженого.

— Как это тебе удаётся? Моя рука сама собой, помимо моей воли, сжимает тормоз: это сильнее меня.

Уплетаю своё клубничное со сливками.

— Страх белого цвета. Отвага — красного. Когда видишь белый, нужно сосредоточиться на красном и считать до одного…

Ник смотрит на меня как на ненормального, который думает, будто говорит разумные вещи.

— Завтра у нас игра. Нужно вырваться вперёд. Если выиграем, поравняемся с Вандалом.

— Вандал… Он нам ещё заплатит…

Ник так шлёпает меня по плечу, что я тычусь носом в мороженое.

— Вот таким ты мне нравишься.

И удирает, когда я кидаюсь на него, словно клоун с белым лицом и красным носом…

Вхожу вместе с папой в больницу, где лежит Беатриче. Определяют мою группу крови. Такая же, как у Беатриче. Я в этом уверен, у нас одинаковая кровь, мы живём одной и той же кровью. Есть вещи, которые человек просто чувствует. Моя жизнь связана с жизнью Беатриче по крови. Меня спрашивают, употребляю ли наркотики. Отвечаю, что нет. Отвечаю «нет», потому что рядом папа, который уничтожил бы меня одним взглядом и произнёс бы свою сакраментальную угрозу: «От тебя останется лишь пыль твоей тени». Нужно отдать ему должное — сама по себе фраза звучит совсем неплохо.

Потом однако, когда остаюсь с медсестрой, говорю ей, что месяц назад выкурил косяк с марихуаной. Но только один, чтобы попробовать. Нас было несколько человек в компании. Не мог же я выглядеть молокососом. И потом, я всего лишь хотел попробовать. Медсестра успокаивает. Один косяк — не страшно. Но если бы я постоянно курил марихуану, тогда нельзя было бы делать переливание. Моя кровь нисколько не помогла бы.

Всё, история с марихуаной закрыта. Если Беатриче ещё понадобится кровь, то она должна быть чистой, идеальной, безопасной. Красной, как моя любовь к Беатриче.

У меня забирают немало крови. Она намного темнее, чем я думал. Тёмно-красная и густая, как моя любовь к Беатриче. При виде крови, вытекающей из моей руки, у меня кружится голова и на какой-то миг кажется, будто вот-вот потеряю сознание, — но выдерживаю, всё обходится. Кровь, как любовь, заставляет терять голову, но и даёт тебе силы сделать больше, чем можешь… Мне кажется, я отдал жизнь Беатриче, я почти мёртв и бледен, как вампир наоборот: я не высасывал кровь, а отдал её ради жизни.

Папа ведёт меня завтракать.

— Ты бледен, как пенка на твоём капучино. Возьму тебе ещё трубочку. Какую хочешь?

— Что за вопрос, с шоколадом.

Папа идёт к прилавку и покупает огромную трубочку с шоколадной пастой «Нутелла». Снова садится напротив меня и улыбается, как умеет только по утрам. Вечером после целого дня работы он слишком усталый.

— Болит? — спрашивает он, указывая на руку, из которой брали кровь.

— Жжёт немного, но ничего.

— Расскажи мне об этой девочке, как её зовут… Анджелико?

Я всегда говорил, что в нашей семье память — слабое место.

— Беатриче, папа, её зовут Беатриче, как ту, которую любил Данте.

— Эта девочка дорога тебе?

Мне не хочется говорить с ним о Беатриче, и я перевожу разговор в другое русло.

— А тебе кто дорог?

— Мама.

— Когда ты это понял?

— Когда увидел её первый раз, на пароходе, в круизе, который родители подарили мне после окончания школы.

У неё была какая-то особая манера, улыбаясь, склонять голову, убирать длинные волосы с лица…

Папа словно мечтает, будто видит внутренним взором прошлое, похожее на начало романтического фильма, из тех, какие я терпеть не могу.

— А потом?

— Потом я подошёл и спросил: «Вы тоже путешествуете на этом пароходе, синьорина?» Лишь бы что-то спросить, понимая, что вопрос, по сути, бессмысленный, более того, просто глупый, поскольку я видел её впервые в жизни.

— И она?

— Улыбнулась, огляделась и, притворившись, будто кого-то ищет, ответила: «Похоже, это так»… и рассмеялась.

— А потом что было?

— Потом мы говорили, говорили, говорили.

— В твоё время вы только говорить и умели.

— Эй, малыш, что за неуважение к собственному отцу!

— И о чём же вы говорили?

— О звёздах.

— О звёздах? И она тебя слушала?

— Да, я тогда очень увлекался астрономией, купил первый свой телескоп, когда учился в лицее, и умел находить созвездия на небосводе. И рассказывал ей разные истории про звёзды. Той прохладной и ясной ночью они видны были с палубы без всякого телескопа. И в отличие от других девушек, она слушала и расспрашивала.

Он умолкает, словно закончилась первая часть его романтического фильма. И я возвращаю папу к действительности.

— А потом?

Он вздыхает и вдруг, потирая щёку и прикрывая лицо, говорит:

— Потом я подарил ей звезду.

— Что ты сделал?

— Подарил ей Сириус — самую яркую звезду в эту безлунную ночь. Это единственная звезда, которая всегда видна с любого места на Земле и от света которой в безлунную ночь люди и предметы отбрасывают тень. Мы с твоей мамой обменялись обещаниями, что каждый вечер, где бы ни оказались, будем смотреть на эту звезду и думать друг о друге.

Я расхохотался. Папа, который дарит маме… Я похлопал его по плечу:

— Какой же, однако, ты у меня романтик… А мама?

— Она улыбнулась.

— А ты?

— Я отдал бы всё на свете, лишь бы такая девушка навечно осталась в моей жизни, а не только на том пароходе.

Папа молчит. Видимо, ему больше нечего сказать. И мне кажется, что он вот-вот покраснеет. Он прижимает салфетку к губам, прикрывая лицо, потом смотрит на меня и говорит:

— Я горжусь твоим поступком, Лео.

У меня вдруг словно прочистило заложенные уши.

— Думаю, сегодня ты начал взрослеть: ты сделал то, что никто не подсказывал тебе и что решил сам. Это твой выбор.

Молчу, а потом пользуюсь случаем:

— Тогда можно выберу ещё одну трубочку?

Папа кивает в знак согласия и улыбается:

— Ты весь в своего отца…

Целый век уже не проводил я столько времени с отцом. «Я горжусь тобой» — лозунг сегодняшнего дня. Что касается остального — отдыхаю. Нужно восстановить силы. Очень устал, но и очень счастлив.

Я больше не видел Беатриче. Теперь она уже не в больнице, а дома. Прошла первый курс химиотерапии. Нечто вроде антибиотика против опухоли. Уверен, ей поможет. Беатриче сильная: молодая и красивая, она выдержит. Хотелось бы навестить её, но Сильвия говорит, что Беатриче никого не хочет видеть. Очень ослабела, натерпелась за время болезни и ни с кем не хочет говорить. Я, однако, был бы рад повидать её. Так или иначе, теперь у неё будет моя кровь, это значит, буду ближе к ней. Изнутри. Буду с нею. Мы как бы соединимся. Надеюсь, моя кровь поможет ей поправиться.

Чувствую себя счастливым и усталым. Такова любовь.

— Да что с тобой! Шевелись, наконец! Всё время бьёшь мимо…

Я невероятно устал. Не следовало играть после сдачи крови. Медсестра предупредила, что мне нужно спокойно лежать. Я не сказал, что иду играть в футбол, — я же не мог отказаться. А теперь у меня перехватывает дыхание. Мы сравняли счёт: два-два. Но я упустил скандальное число голевых моментов, хуже Яквинты[18] в его самые худшие дни.

— Ты бледный, как Мёртвая…

Мёртвая — прозвище девчонки из третьего класса лицея, супер-эмо. Меня тошнит и не хватает воздуха. Пришлось остановиться у боковой линии. Кружится голова…

Закрываю лицо руками и опускаюсь на землю, надеясь, что кислород наполнит мозг. Кожа чешется, знобит.

— Не могу, Ник…

Ник смотрит на меня с презрением.

Игра заканчивается вничью.

В раздевалке Чуб, Штанга и Губка ругают меня:

— Команда Вандала проиграла. И мы могли бы опередить их. Теперь опять отстаём на шаг. И всё потому, что не можешь играть…

— Сегодня я сдал кровь…

— Именно сегодня понадобилось делать это? Сегодня, когда у нас такая игра?

Даже не отвечаю.

Выхожу из раздевалки, и пусть ветер, дующий в лицо, осушит мои злые слёзы. За добрые дела вечно приходится расплачиваться в этом мире… Ни черта эти люди не понимают в любви. Думают только о футболе и даже не поинтересуются, почему мне пришло в голову подарить кровь…

Беатриче пришла в школу. Похудела. Побледнела. Короткие волосы перестали блестеть. Глаза по-прежнему зелёные, но потемнели. Хотелось бы подойти к ней и сказать, что я рядом, что подарил ей мою кровь, что необыкновенно счастлив вновь видеть её, — но понимаю, что лучше помолчать. Только улыбаюсь ей, когда встречаю на перемене. Беатриче задерживает на мне взгляд, словно припоминая, кто я такой, и отвечает улыбкой. Не красной улыбкой, как всегда, а белой. Но Беатриче — моя мечта. Моя красная мечта, и мне нужно смешать её теперешний белый цвет с тёмно-алым, вытекавшим из моей руки. Больше не сомневаюсь: в этой улыбке заключается смысл всего, что ищу.

Не позволю тебе уйти. Не позволю, чтобы эта белая опухоль убила тебя. Это я должен был заболеть, а не ты. Не допущу, чтобы с тобой случилось такое, потому что ты гораздо нужнее меня на этой земле. И хочу, чтобы ты знала это. Поэтому напишу тебе письмо, чтобы сказать, что я рядом, и, если тебе что-нибудь нужно, можешь попросить меня об этом в любую минуту. Сегодня же, вернувшись домой, напишу письмо. Это будет самое замечательное и красивое, что я когда-либо делал в жизни.

Странно, как мечты заставляют тебя действовать — словно переливание крови. Как будто в твои вены влилась кровь какого-то супергероя.

Я никогда не писал ни одного письма и даже не могу скопировать его из Интернета. Там вечно одно старьё. В Интернете не может быть письма Лео к Беатриче, поэтому я сам впервые в жизни должен написать его. Но охотно сделаю это, ведь напишу то, чего ещё никто никогда не писал. Я разволновался. Беру бумагу, ручку и пишу.

Первая проблема: бумага нелинованная. Пишу на компьютере. Но, едва начав, тут же бросаю, потому что экран монитора белый, как лёд. Снова беру бумагу и принимаюсь писать, но строки получаются кривые, слова летят вниз, будто в пропасть. Получается безобразно. А всё из-за того, что бумага нелинованная. Не могу же я выглядеть как безграмотный. Что делать?

Догадываюсь. Распечатываю на принтере страницу, расчерченную толстыми, жирными линиями, словно папина пижама. Кладу эту страницу под чистый лист бумаги, жирные линии просвечивают и служат мне скрытым ориентиром. Отличная мысль. На чистой белой странице строки не будут кривиться и уползать вниз.

Теперь остаётся только написать письмо. И это самое трудное.

Дорогая Беатриче, как ты себя чувствуешь?

Вчера видел тебя в школе, улыбнулся тебе, и ты тоже мне улыбнулась. Не знаю, помнишь ли. Ну так вот, это я. Тот, у которого такие длинные, лохматые волосы: Лео. Пишу тебе, потому что хочу быть с тобой сейчас. Не знаю толком, что следует говорить в таких случаях. Нужно ли притвориться, будто не знаю, что болеешь, притвориться, будто не дарил тебе мою кровь, притвориться, будто не нравишься мне… Короче, притвориться у меня не получается. А так, выходит, я уже и сказал тебе всё: ты болеешь, я подарил тебе кровь, ты мне нравишься. Теперь могу говорить свободнее, потому что сказал самое главное. То, что волей-неволей должен сказать, потому что если не скажешь, значит, притворяешься, а если притворяешься, значит, тебе плохо. А я хочу быть с тобой искренним, потому что ты — часть мечты. Как нам говорит учила Мечтатель. Это не фамилия у него такая, это который заменяет Арджентьери, а поскольку он много говорит о мечтах, мы и прозвали его так. Я ищу свою мечту. Весь секрет в том, чтобы поставить правильные вопросы. Правильные вопросы нужно обратить к вещам и людям, которые нам нравятся, и послушать, что ответит сердце. А у тебя есть мечта? Ты когда-нибудь думала об этом?