Проклятие

* * *

Кажется, это была последняя чёткая мысль, посетившая Мастера. А дальше, на виду у всех, но какая уж здесь конспирация, его начало поднимать в воздух. Он попытался ухватиться за дверь, но только сорвал её с петель, вышиб ей пуленепробиваемое окно и устремился по воздуху, будто на ковре-самолёте, оставляя после себя алмазный шлейф мелких осколков.

Только что виденные им далеки тоже ощутили это. Их строй сломался и смешался, ряды слились в единый ком, и теперь они бестолково болтались в пространстве, даже не пытаясь стрелять или лавировать. Их несло. Их тащило. Их… засасывало. Готовилось засосать. И Мастера вместе с ними. «Что происходит?» — спрашивать было бессмысленно. Происходил, разумеется, Доктор. «Ну каким клиническим идиотом надо быть, чтобы открыть Пустоту?!»

Скорость нарастала. Пальцы свело, и Мастер, рассудив, что цепляться за бесполезный кусок металла не имело смысла, разжал руки. Дверь падала долго — с глухим лязгом натыкаясь на далеков и отскакивая, — а когда упала, Мастер был уже далеко. Он видел небоскрёб Торчвуда и окно на предпоследнем этаже. Оконный проём буквально давился плотной лентой брыкающегося в воздухе металла: киберменов пополам с далеками.

Пустота.

Хуже, чем смерть. К смерти он привык. А это было небытие, забвение. Пустота стирала тебя из всех миров, не оставляя и следа. Мастер отчаянно перекувыркнулся в воздухе, пытаясь найти хоть какую-то опору. Что угодно. Действительно что угодно. Он не хотел так уходить. А вообще говоря, предпочёл бы остаться в живых. Окно было совсем близко. И тогда Мастер решился.

Сунул руку в карман и нажал кнопку.

* * *

Мастер ожидал, что врежется в какое-нибудь дерево, телевышку… Да что там — искусственный спутник, — слишком уж быстро и высоко он летел. Но вместо этого снова материализовался на одной из дорожек фальшивого «Гайд-парка». В прошлый раз аллеи оказались почти пусты, но сейчас было людно, очень людно. То здесь, то там раздавались вспышки и на дорожках по одиночке и группами материлизовывались давешние спецназовцы. Впрочем, на Мастера никто по-прежнему не обращал внимания. Он посмотрел по сторонам, оглянулся. За спиной возвышался небоскрёб, сильно напоминавший здание Торчвуда в «его» мире. «Вот значит почему я попадаю именно сюда».

Он собирался скрыться из виду, уйти как можно дальше от бестолково суетившихся людей и как следует собраться с мыслями, но вместо этого рассеянно присел на лавочку. Бесполезный (он сразу почувствовал — теперь бесполезный) телепортационный диск выпал из его руки. Пахло летом. Травой, ультрафиолетом и пылью, когда пронизанный солнцем воздух падает в ладони, как пригоршня янтаря или россыпь липких карамелек, позвякивая и перекатываясь.

Блики воды на поверхности пруда отражались в небе. Мастер запрокинул голову. Ему вдруг вспомнились другие небеса, тёплые и оранжевые. Уютный полумрак вечного заката, влажный, как от дыхания далекого моря ветер. В низинах он никогда не бывал сильным, свежим или хотя бы просто порывистым — воздух был почти недвижим, будто бы ты стоял не под открытым небом, а в комнате. Но на склонах гор ветер разгонялся, трепал волосы и гнал бесконечные волны по морю багровой травы.

Мастер смотрел в небо, пока оно не начинало казаться чёрным, будто атмосфера расступалась под его взглядом, обнажая самоцветный рисунок космоса.

«Эй, ты будешь лежать так бесконечно? Клянусь, за последний час ты даже не пошевелился!»

Голос — звонкий, детский, требовательный — прозвучал в ушах так громко, что Мастер вздрогнул, на мгновение стряхивая с себя оцепенение. Но нет: вокруг по-прежнему раздавался гул летнего города, тысячеголосая симфония нагретой природы и раскалённой цивилизации. Голос пришёл из памяти, из колючих стеблей травы и первых летних звёзд.

«Что? Я думал».

«О посвящении?»

«Да, Тета, о посвящении».

Он помнил досадливый вздох и тяжёлую тягучую паузу.

«Мне кажется, в нём нет ничего интересного, Кощей, — напускная беспечность, за которой даже тогда скрывалась тревога. — А ещё говорят, что это больно. Как будто умереть».

Последние слова Тета произнёс почти шёпотом. Другой голос, незнакомый в своей знакомости, чужой в своей уверенности, перебил его, задыхаясь от быстрого темпа речи, а может и от ветра, гудевшего над вершинами:

«Увидеть всё. Услышать всё! Стать каждым моментом времени во вселенной… Представляешь? Как будто глаза сходятся на затылке… — он счастливо рассмеялся. — Иногда, когда я смотрю на степь, мне кажется, я вижу у себя за спиной — как заяц. И это так… — он издал ещё один нечленораздельный восторженный вопль. — Это лучше всего, что может с нами случиться!»

Мастер перевёл дух, выныривая из воспоминания. Провёл рукой по сидению скамьи, цепляясь за доски, ощущая их шершавую тёплую поверхность. В дереве будто бился пульс. Почему он вспомнил это? Почему именно сейчас? Вечер накануне посвящения, когда он и Доктор — тогда ещё «Тета Сигма» — как и сотни раз до этого, тайком прокрались из спальни мальчиков, проскользнули мимо охраны и сбежали за ограду Академии. Туда, где начинались бескрайние поля и острые холмы, переходящие в настоящие скалы. Их любимое место.

Воспоминание было ярким и живым. Буквально — живым. Оно не ждало, когда его пролистают, а охватывало, обволакивало, тащило за собой, распускаясь цветами и фейерверками бесчисленных деталей: вот на листе замер сверчок, вот в углублении неподалёку от просёлочной дороги мелькнуло «озерцо» воды, оставшейся от предыдущего дождя. Никогда после этого вечера Мастером не завладевало такое полное и бесповоротное чувство растворённости в мире. И это было… странно. Да, странно, ведь, как он теперь вспоминал, в детстве Мастер — тогда ещё «Кощей» — то и дело раздражал учителей своей рассеянностью…

Умение выстроить между собой и миром стену, «смотреть, но не участвовать», «касаться, но не владеть», было ключевым в воспитании таймлордов, но Кощей был будто глух к этой науке. Он мог часами блуждать по базарам, или лежать в лесу на подложке из прошлогодних листьев, или посещать чужие свадьбы, теряясь в толпе детей. И всюду его охватывало расслабляющее ощущение потока, реки, властно несущейся сквозь сознание. Он растворялся в чужих мыслях и жил чужими настроениями, как воздушный шар, который носит ветром.

Так он и познакомился с Тетой. То есть с «Доктором», как с долей иронии напомнил себе Мастер. Тета всё время куда-то бежал, что-то предлагал или о чём-то просил. И Кощея просто затягивало в этот водоворот. Он не умел отказываться. До поры до времени это вполне сходило за дружбу.

Всё изменилось… Да. После Посвящения. Мастер обнаружил, что теперь ему куда легче сказать «нет». Легче концентрироваться. Забывать о второстепенном и фокусироваться на своих целях. О небеса, тогда у него впервые появились цели. Мир будто бы ушёл в тень, и Доктор вместе с ним. Из скромного «середнячка» Мастер стал лучшим студентом потока, а гипноз, который раньше решительно ему не давался, — скорее уж он сам впадал в самопроизвольный транс — внезапно стал его специализацией. Он по-прежнему (по привычке, не иначе) иногда давал Доктору списывать контрольные, но тот всё равно считал, что друг отдаляется. Он думал, что из тщеславия. А Мастер просто впервые в жизни сумел сконцентрироваться на себе. Как пульс, стучавший в ушах, как временной вихрь, крутившийся на обратной стороне сознания, как идеи, роившиеся в голове, теперь Мастер больше никогда не останавливался. Он пронзал своей линией жизни галактики и столетия, рождался и умирал, уходил и возвращался, движимый безостановочным топотом в барабанных перепонках.

Он никогда больше не мечтал. Его мечты были просто планами на завтра. Или на вчера.

И вот сейчас Мастер сидел на рассохшейся скамье, борясь, как муха, попавшая в липкий сироп. Ощущения накатывали, топили его в себе и растаскивали на куски, наполняя тело абсолютной слабостью, будто от потери крови. Его почти тошнило. Предметы были тяжёлыми, яркими, скалились острыми краями, громоздились один на другой, а он среди них казался эфемерным, будто призрак. Но всё же, всё же это было… «Прекрасным».

Мысль была настолько необычной, что ощущалась чужой. Но это была его мысль, его внутренний голос, гулкий и звучный посреди сонма внешних шумов, наполнивших… Тишину.

Мастер глубоко вдохнул, не смея, не решаясь в это поверить. Барабаны. Он больше их не слышал.