Арена

1

В фойе было темно. Дверь, резко захлопнувшись от сквозняка, казалось, отсекла день. Надя полной грудью вдохнула воздух.

«Так вот он, мой цирк!» Она остановилась, пытаясь сообразить, к кому обратиться.

Из главного входа бил мутноватый луч света. Надя поглядела на неяркий луч, бесконечно процеживающий пылинки, и, робея, не решилась его пересечь.

В эту минуту ей безудержно захотелось, чтобы воздух циркового фойе мгновенно пропитал ее одежду. Теперь ведь она своя — не чужая.

Воздух, непривычный и неповторимый по пряной густоте запаха конюшни, был обычным, цирковым.

Сегодня впервые Надя вошла в цирк артисткой. Ей захотелось тотчас увидеть свое рабочее место.

Какое оно? Палка, гибкая бамбуковая, или шест, холодный, полублестящий, легкий, алюминиевый? Нет, ведь это, пожалуй, реквизит, попросту говоря, лестница, по которой Надя будет подниматься к рабочему месту. А место там под куполом цирка.

Теперь Надя уже не шла, а бежала. Позади осталось прохладное фойе с дневной репетиционной Темью. Миновав главный вход, Надя остановилась перед манежем.

Барьерный круг, обитый мешковиной, прикрывающей тонкий слой сена, — барьерный наматрасник. Надя встала подле него и, подняв голову, рассматривала купол. Ей до сих пор не верилось, что цирки всюду одинаковые.

— Вы из инспекции? — кто-то ее окликнул. Надя смутилась. В манеже репетировали, и ей тотчас показалось, что все обратили на нее внимание.

Надя растерялась.

— Вы откуда? — снова спросил ее мужчина.

Надя боязливо отступила на шаг от барьера.

— Она, наверно, что-нибудь под куполом потеряла, — донеслось с манежа. — Верно, девочка, ищи потерянное там, где светлее. Монтер, дай полный свет!

— Отставить! — мужчина вопросительно поглядел на Надю.

— Я приехала из Москвы. Мне нужен Шовкуненко. Новая партнерша в его номер, акробаты на шестах.

Мужчина с любопытством оглядел Надю и, обернувшись в сторону манежа, сказал:

— Шутник, идите познакомьтесь с вашим новым партнером.

Надя вздрогнула. Вот сейчас она увидит Шовкуненко.

Небольшого роста, коренастый паренек перескочил через барьер и, обтерев халатом руку, протянул ее Наде. Надя не верила своим глазам. Его имя не раз встречалось в очерках по истории цирка. Неужели он? В ее представлении Шовкуненко казался иным.

— Вы меня испугались? Напрасно, — улыбнулся паренек. — Э-э-э! Вот повезло, мы с вами, кажется, одного веса. — Теперь он без всякого злого умысла рассматривал Надю. Рост невелик. Лицо обыкновенное, пожалуй, глаза слишком большие, и сразу не разберешь, какою цвета, должно быть черные. На голове вязаный берет с белым помпоном, драповое пальто синего цвета, чулки в резинку да мальчиковые тупоносые ботинки.

— Я был уверен, что мне сегодня повезет, Игнатий Петрович! — проронил он в сторону и снова обратился к Наде: — А ваше имя как? Надя? Видите, Надя, вот Игнатий Петрович меня уже понимает. Он у нас, знаете, шишка, инспектор манежа. Понимаете, Надя, просто здорово, у меня теперь будет партнер равного мне веса!

Надя ничего не понимала, она пожала плечами и сказала:

— Разве вес верхнего акробата имеет значение для нижнего, кто держит шест?

— В том-то и дело, что для нижнего не имеет, а для меня — все на свете. Полезем вместе на шест, и я вам докажу. Там, наверху, мы будем как две весовые чашки. Был бы другой, потяжелее, партнер, и я в каждом парном трюке должен подскакивать вроде человечка, которого дергают за веревочку.

— Митя, проведите-ка девушку к Шовкуненко. А наговориться, право, еще успеете, — прервал паренька инспектор манежа.

— Значит, вы не Шовкуненко? — удивилась Надя.

— По афише — да, Шовкуненко, это в общем. А в частности — Дима Тючин, — представился на ходу паренек, ведя Надю за кулисы.

Григорий Иванович был в гардеробной, одевался после репетиции.

— Григорий Иванович! Слышите? Приехала! — радостно заговорил Тючин, остановившись возле распахнутой двери. Там спиной к Наде и Тючину сидел огромный человек. Едва он сделал движение, чтобы встать, как со стены свалился пиджак и заскрипел под ним стул. Он поднялся, и Надя подумала, что гарбедобная теперь походит на упаковочную коробку для громадной игрушки — косолапого медведя. Да, было что-то медвежье в облике Шовкуненко. Он не протянул Наде руку, а молча, насупившись, глядел из-под вздыбленных бровей, глядел сурово и неподвижно. Надя сжалась под его взглядом, притих и Тючин.

«Зачем он так? Ну говорят же документы, что я — это я, Надя. Ведь главк же прислал телеграмму: «К вам выехала новая партнерша». Это я и есть».

«Она ж почти ребенок!..» Появившееся внезапно раздражение довело мысль до конца: «И о чем только там, в главке, думают?! Прислали партнершу, для которой реквизитом должна служить соска!»

Так они познакомились, не произнеся ни слова, и каждый остался при своем мнении.

— Что ж, прислали — будете работать… И начнете репетировать завтра. Путь от Москвы до Иванова недалек. Отдыхать не с чего. Завтра в одиннадцать часов утра придете сюда. — Шовкуненко, повернувшись к Наде спиной, стал наводить на полке порядок. Прикрыл грим. Поставил на сундук баночку с канифолью, затем, поднявшись, повесил халат.

Новая партнерша по-прежнему стояла у двери, теперь растерянно озираясь на плакаты. Быть может, она еще ждет разговора? Но о чем? Разве недостаточно ясно он высказал все, что нужно? Не может же он ей выпалить о разочаровании, которое она ему принесла: не девчонку хотелось ему в свой номер. Да, он надеялся. Надеялся встретить не только партнера в работе, а может быть и друга в жизни. Теперь же прислали девчонку, и придется работать! Внезапно раздражение прошло. Шовкуненко почувствовал на себе ее растерянный и доверчивый взгляд. Он вздохнул. Партнерша молчала. Шовкуненко насупился: неужели ей нужно растолковывать и то, о чем он мечтал много дней подряд? Будет ли в этой девочке все необходимое для работы? Она кажется подростком. Трудно сказать, преобразит ли ее манеж.

«А глаза у нее хорошие, огромные и темные или из-за ресниц и бровей только кажутся темными», — подумал Шовкуненко и неожиданно для себя сказал:

— Вот видите, на плакате пять человек. Сороковой год. Мы балансеры на шестах. Да вы присядьте.

Надя с облегчением опустилась на сундук.

— Может, оно и лучше вам узнать сразу, что хочу и должен требовать от вас. Сейчас нас в номере будет только трое. А было пятеро. Двое нижних: батя, хороший старик, для всех, кто был в номере, — отец. Второй нижний — я. Батя умер не так давно. Ну, а верхние… Знаете присказку: «а», «и», «б» сидели на трубе? Так «а» — талантливый парнишка, погиб под Гжатском; «б» — осела на Урале — партнерша, в эвакуации ушла из цирка. Мы были на фронте; работать с одним лишь стариком, батей, ей показалось грустно. Вышла замуж, новый муж был директором ОРСа; в одном из городов они познакомились и там здравствуют до сих пор. Остается «и». Ну с «и» у вас уже, кажется, есть общий язык. В те дни он был мальчишкой, а теперь иногда надувается, если в репетиции не выдержишь и крикнешь: «Димка, паршивец, совсем не то делаешь!» — Шовкуненко умолк, потянулся за сигаретой. Закурил.

— В замечательный город вы приехали начинать работу — в Иваново. Историю проходили? Здесь любая фабричная труба связана воспоминанием о революции. Отсюда и люди самые, пожалуй, чуткие, ивановские. Две недели тому назад показывали им номера, сырые в работе. Старые, что восстанавливаются, вроде нашего, и совсем новые, которые только создаются. После и артисты и зрители обсуждали программу. И вот одна ткачиха выступила. «Скажу, — говорит, — о своем, потому как и вам это близко. В войну трудились, выпускали ткани крепкие, добротные. Но бывало и так, что за крепостью следили, а о цвете забывали. Нет износа, а краска — блекнет. Тогда вроде не замечали. В душе все краски были гневные, яркие. И вот сгинула война. Каждая краска вроде весенней капели теперь должна говорить: «К жизни, к жизни, к жизни!» Да говорить делом, цветом. Пусть наши советские краски по всему белу свету радостные тона утверждают. И никто радость эту не вытравит, потому как вписана она в самое сердце. Работайте, как мы, — сказала она, — ищите краски, свойственные советскому цирку». К чему я все это пересказываю? Хочу, чтоб поняли меня, Надя. Нас будет в номере только трое, а добиться мы должны, чтоб номер был сильнее, чем тот, который исполняли пятеро до войны. Я всего три месяца, как вернулся из армии в цирк. И видите, мы с Димой слегка наладили. Однако слегка, а от вас должно зависеть, чтобы это «слегка налаженное» не развалилось, а стало крепче. Третий партнер должен сцементировать группу. Поэтому я буду требователен и к вам, Надя, и к Тючину, и к себе. Однако достаточно. Сейчас я вам советую отдохнуть. Представление посмотреть можно в любой вечер. — Он дал понять, что разговор окончен.

Надя тихо сказала:

— До завтра. — И смешной помпон ее вязаного берета скрылся за дверью.

Шовкуненко остался один в гардеробной. Он открыл сундук. Костюмы довоенных лет, блестки, облупившиеся и полинявшие от сырости и времени, теперь напоминали желатин. Коротенькая женская юбка, легкая блузка. Костюм жены. Мог ли он рассказать этой новой партнерше о своем горе? Жена ушла. Осела в Уральске. И все. Не вернешь. А пройдет месяц — и эти костюмы будут раскромсаны, перешиты, чтобы плотно облегать фигуру другой, чужой ему женщины.

Шовкуненко захлопнул крышку и торопливо вышел из гардеробной.