На пути к вершине

========== Часть 1 ==========

Тускловато-золотистый луч солнца, робко просочившийся сквозь толщу дымчатых облаков, неуверенно скользнул по пологому боку „шустера“ (1) и, отразившись в металлическом креплении, исчез. Солнечный диск убийственно правильной формы начал медленное восхождение над горой, знаменуя наступление нового дня.

Палатка вздрогнула и пошевелилась, исторгая из своих недр человека, с кряхтением и руганью выбирающегося наружу.

Это был коренастый мужчина с красным обветренным лицом, заросшим недельной щетиной. Тёмно-коричневая брезентовая куртка делала его похожим на медведя, а сощуренные светлые глаза, безэмоционально взиравшие на мир, лишь усиливали это сходство, придавая его лицу выражение брезгливой отстранённости.

С хрустом размяв шею и потуже затянув пояс куртки, мужчина поёжился и, задрав голову, взглянул на вершину горы, маячившую прямо над небольшим плато, над которым они спали. В его глазах мелькнула ненависть.

Сплюнув, он пробормотал что-то сквозь зубы и с каким-то злорадным удовлетворением отвесил палатке пинок. Та вновь колыхнулась, и изнутри послышался обречённый стон.

— Подъём, Харви, — раздражённо бросил мужчина. — Я не хочу снова тратить полдня на сборы. Чем быстрее ты поднимешь свою задницу, тем быстрее мы доберёмся до этой проклятой вершины.

— Как ты можешь так говорить, Сэм… — с укором в голосе тихо отозвался тот, кого назвали Харви. — Неужели тебе самому не интересно узнать, что творится там, наверху? Все эти поверья и легенды не могут быть основаны на пустом месте.

Его напарник вновь выругался и занес ногу для следующего пинка, однако в последний момент передумал. Опустив ступню на снег, он повернулся к палатке спиной и принялся разводить костёр, глухо ответив:

— Ты же знаешь, Харви, я не верю во все эти сказки. Монахи сколько угодно могут петь свои песенки о богах, застрявших где-то на этой горе, но меня не обмануть — я же знаю, что это лишь приманка для таких дурней, как ты.

Палатка шевельнулась в последний раз, и из неё выбрался ещё один мужчина на вид помладше первого, с редкими светлыми бровями и жидкой бородкой, обрамляющей тонкие губы и безвольный подбородок. Глаза его, однако, горели каким-то фанатичным огнём, и, когда он поднимал их к вершине, в глубине водянисто-голубой радужки вспыхивало неподдельное восхищение первооткрывателя.

— Зачем же ты тогда идешь со мной, Сэм? — мягко спросил он, одёргивая на себе точно такую же куртку, что и у товарища, только без пояса.

Последний нахмурился.

— Потому что отец велел мне не спускать глаз с младшего брата. Уже десять лет назад старик чуял, что наш художник способен на любую глупость.

***

Если бы две недели назад кто-то сказал Сэму Уайтири, что день сурка (2) он встретит, дрожа от пронизывающего холода в палатке, установленной близ горной расщелины, он бы расхохотался шутнику в лицо и послал бы его ко всем чертям. Он был слишком консервативен и тяжёл на подъём, чтобы хоть на минуту вообразить себе подобное приключение.

Сэмюэль Т. Уайтири, заработавший к сорока двум годам небольшое пивное пузо и привычку видеть во всем только отрицательную сторону, возглавлял небольшую строительную компанию, имел двух годовалых дочек-близняшек и безропотную жену Мэгги, считавшую себя обязанной мужу до конца своих дней за то, что тот подарил ей детей. Мэгги очень любила ребятишек, и то, что они с Сэмом на протяжении восьми лет не могли завести своих, рассматривала исключительно как вину со своей стороны… а потому, забеременев тогда, когда, казалось, любая надежда была утрачена, она возвела супруга чуть ли не в ранг бога и была готова исполнять любые его прихоти.

К чести Сэма надо отметить, что, будучи суровым и угрюмым на работе и в общении с друзьями (прозвище „Шатун“ закрепилось за ним ещё со студенческой скамьи), семью свою он трепетно любил и не мыслил существования без робкого голоса Мэгги и воркования близняшек Джуди и Салли.

Его жизнь текла размеренно: работа — дом — работа с редкими перерывами на вылазку в пивной бар или на бейсбольный матч. Сэм по натуре был домоседом и не любил шумных компаний; спокойнее всего ему делалось при мысли о том, что старость так и наступит — тихо, плавно и незаметно, без лишних встрясок.

Однако всё кардинально переменилось, когда в жизнь Сэма вихрем ворвался младший брат.

Харвальд был чёрной овцой в добропорядочном семействе Уайтири и раздражающей соринкой в глазу Сэма. Низкорослый, щуплый, он нисколько не походил на дородных родственников, и вёл абсолютно неприемлемую для их системы ценностей жизнь.

Вместо того, чтобы обзавестись семьей, собственным бизнесом или, на худой конец, заделаться менеджером по продажам чего-нибудь, Харви предпочел зыбкую стезю вольного художника. Он возомнил себя донельзя талантливым абстракционистом, едва ли не воплощением Кандинского, и зарабатывал на жизнь тем, что малевал на холсте пятна дурных цветов. Денег за такое, понятное дело, платили мало, и Харвальд влачил жалкое существование, периодически меняя съёмные квартиры, разнящиеся лишь количеством тараканов и клопов, и питаясь всякой дрянью из дешевых забегаловок.

Раз в год он появлялся на пороге старшего брата, грязный, заросший, с сальными волосами и впалыми щеками, больше похожий на бездомного бродягу, чем на члена хорошей семьи. Мэгги, жалея его, кормила от души, отправляла в ванную и укладывала спать, а Сэм каждый раз пытался направить брата на путь истинный, в сотый раз объясняя ему, что его „мазня“ не доведёт до добра. Харви кивал, лихорадочно запихивая в себя еду, но к уговорам и посулам брата оставался глух. После визитов родственника Сэм неизбежно мрачнел и откупоривал бутылку пива, невзирая на умоляющие глаза жены. Харви раздражал его своей безалаберностью и абсолютным пренебрежением к собственной персоне.

Джек Уайтман, семейный психотерапевт, как-то раз тактично предположил, что в глубине души Сэм попросту завидует вольной жизни Харвальда. Уайтири-старший не на шутку разозлился, и дело едва не дошло до рукоприкладства, но наедине с собой Сэм был вынужден признать, что Джек был не так уж и неправ…

…И вот, две недели тому назад Харви вновь появился в его жизни.

Всё началось со звонка коммутатора. Эдна, молоденькая секретарша Сэма, запинающимся от удивления голосом доложила о визите младшего Уайтири, и не успел Сэм повесить трубку, как тот собственной персоной нарисовался на пороге его кабинета.

— Привет, Сэм, — заявил он, без приглашения проходя внутрь и падая в одно из кожаных кресел, предназначенных для гостей. — Я к тебе по срочному и очень важному делу.

Старший брат медленно опустил трубку, велел секретарше принести два кофе и раздражённо уставился на родственника. Харви выглядел будто бледнее обычного, его колотило, словно в ознобе, а куртка, которую он, видимо, так и не постирал с их предыдущей встречи, лоснилась от грязи. Грязными были и длинные редкие пряди художника, неопрятными сосульками топорщившиеся возле его лица.

Оглядев брата с ног до головы, Сэм мысленно возблагодарил небеса, что на сегодня у него не назначено никаких встреч — что могут подумать партнёры, обнаружив эдакое чучело в его кабинете! — и сухо спросил:

— Что за дело, Харви?

Вместо ответа мужчина извлек из-за пазухи стопку каких-то печатных листов и подал брату дрожащей рукой. Брезгливо скривившись, Уайтири-старший взял их, пролистнул. Глаза скользнули по статьям, набранным убористым шрифтом; „Тайны и загадки горы“, „Пропавшие экспедиции“, „У подножия найден труп агента КГБ, пропавшего тридцать лет назад!“

— Что это за ересь? — мрачно спросил Сэм, кладя распечатки на край стола — подальше от своих бумаг и любимой синей чашки с семейной фотографией, подаренной женой. Его сердце глухо отозвалось лишь на аббревиатуру „КГБ“, вызывающую нервную дрожь у любого американца среднего возраста.

Глаза Харви наполнились таким укором, что Сэму показалось, что он как минимум оскорбил женщину мечты брата.

— Это не ересь, Сэмми, — тихо пробормотал он. — Эта гора находится в Гималаях, и на неё ещё никто не восходил. Легенды гласят, что любого, кто отважится ступить на её склон, ждет гибель или, в лучшем случае, сумасшествие: в тумане, что окутывает её, обитают боги, и встреча с ними…

— Харви, Харви, — нетерпеливо прервал его брат, постучав ручкой по столешнице. — Перестань молоть всякий вздор. В подобные байки верят лишь круглые идиоты. Лучше скажи прямо: чего тебе от меня надо?

Художник глубоко вздохнул, прикрыл глаза и выпалил:

— Денег. Одолжи мне немного, Сэм. Мне не хватает на перелёт до Гималаев всего ничего.

Рука Сэма, занесённая было над чеком, замерла в воздухе при слове „Гималаи“. Мужчина медленно опустил „паркер“, опёрся об стол и, вперив подозрительный взгляд в брата, подозрительно спросил:

- Что, чёрт тебя дери, ты задумал?

Тот испуганно отстранился, но взгляда не отвёл.

— Я должен полететь туда, — умоляющим голосом протянул он. — Я чувствую, что это перевернёт всю мою жизнь! Поверь мне, Сэмми! Она является мне во сне…

Услышав это, Сэм упал в кресло, безнадёжно глядя на брата, а тот, будто вдохновившись его изумлением, затараторил, как пулемётная очередь…

…Полтора года назад Харальду Уайтири, безнадёжно страдающему от творческого кризиса, приснился странный сон. Он не походил на редкие сюрреалистические видения, обычно проносящиеся перед ним после косяка, так как ничего особенного в себе не содержал. Во сне была гора. Она нависала над лежащим ничком Харальдом, словно ступня сказочного великана, утопая в жемчужно-белом тумане. Таким же туманом было затянуто всё вокруг, и, казалось, в том призрачном мире не существует ничего, кроме Харви и горы.

Однако, вопреки ожиданиям, художник не ощутил ни страха, ни трепета — лишь благоговение и смутный восторг, толчками зарождающийся внутри с каждым ударом сердца.

Проснувшись, он почувствовал себя бодрым, как никогда прежде, и, забыв о скудном завтраке, ринулся к холсту, на котором тосковала давно начатая картина.

— Я ощутил небывалый прилив вдохновения! — шумно втягивая кофе, рассказывал Харальд. Тёмные капельки усеяли его щетину, как неаккуратное ожерелье. Оцепеневшему Сэму показалось, что брат даже не различает вкуса. — Целую неделю после этого сновидения я не отходил от картины, и то, что у меня получилось, превзошло все ожидания! Мало того, её очень скоро удалось выгодно продать, а Трейси, мой агент, намекнула, что, пиши я подобные картины всегда, вполне мог бы рассчитывать на персональную выставку.

Он запрокинул голову, подставляя глотку под последние капли, а Сэм неодобрительно покачал головой. Персональная выставка? О чем только думала эта климактерическая дура Трейси Калхоун? Неужели мазня его брата-маргинала и впрямь настолько ей понравилась?

— Эта гора стала сниться мне постоянно, — продолжал Харви, перейдя на благоговейный шёпот и доверительно наклонившись вперёд. - И, что самое удивительное, Сэмми, каждый раз после её появления во сне ко мне приходит вдохновение. Я могу сутками не спать, не есть — передо мной лишь картина…