Журавлиные клики

Тетка Настя была совсем старенькая, беззубо шамкала, плохо слышала, слабо видела, но держалась бодро, хлопотала у стола проворно, говорила громко, смеялась мелко, но звонко. И от рюмочки не отказалась — выпила с удовольствием коньяку и похвалила: «Дуже смашно пахнет».

— А ты совсем молодцом, Анастасия Ивановна, — сказал Владимир Петрович. — Тебе сколько-то сейчас?

— Не совру, Петрович, с весны семьдесят осьмой годочек пошел…

— Ну и ну! — удивился Владимир Петрович.

— А что, — сказала Настя и засмеялась. — Жизня теперь сильно получшала, жизня такая, что и умирать не надоть… Чудно как-то, Петрович, ой чудно: хошь ты ходи в колхоз на работу, хошь на печи лежи, а пензию тебе приносят. Да это ж не все, не все еще. А про Дуньку забыл? Она сто двадцать домой приносит. А много ли нужно на трех душ? Теперь слухай дале. Ты в своем городе картохи покупаешь? А сало? А молоко? А яечки? А у нас это все свое, милый, все свое…

— Нет, жаловаться сейчас нельзя, — поддержал мать Антоныч. — Живем неплохо, можно сказать, хорошо живем… Ну, конечно, и город не лыком шит — театры в нем разные, магазины не чета нашим, одним словом — культура… Ты кем трудишься, Петрович?

— Э-э, кем я только не трудился, Ваня. И в столовых, и по строительной части, и по культурной…

— На руководящей, конечно?

— На руководящей.

— В отца пошел, весь в отца, — прошамкала Настя. — Уж такой умственный был мужик. Бывало, все со счетами: костяшками стук-стук… Это у тебя от него, Вовка, от него.

Ванька с Дунькой, сидевшие не рядом, а по бокам бабушки, ухитрились все-таки поссориться, зашебаршили, стали показывать друг дружке языки. Настя свела над коленями головенки малышей, стукнула лбами — легонько, для острастки, потом дала им по яблоку.

— Ты вот что нам скажи, Петрович, — детишки у тебя есть? Знаю, ране не было, можа, теперь народились? Ты мне фото присылал своей Наташки… Уж такая ладная, пышная баба — женка твоя. Не может быть такого, чтобы дите тебе не родила.

— Не родила, тетя, — сказал Владимир Петрович, помрачнев. — Так и живем без детишек.

— Худо живете, ой худо, — сказала Настя убежденно. — Для чего ж и жить тогда?.. Вот у моего Ваньки — двое, глянь, молодцы какие. И у Дуньки, слава богу, есть… Правда, без мужика она теперь: непутевый мужик оказался, гульливый, ну а она гордая у меня — пугнула его в три шеи. Только ей теперь не беда — дочка растет, есть о ком заботиться, а на старости и о ней дочушка позаботится… Вот тебе, Вовка, кто жизнь дал? Отец. И ты должен стараться, чтоб род твой не кончился.

— Да я стараюсь, — кисло пошутил Владимир Петрович.

— Плохо, значит, стараешься.

Владимир Петрович поднял стакан. Он пытался быть развязным, веселым, но чувствовал себя неспокойно, тревожно и все порывался и не смел спросить о том, ради чего, собственно, и ехал сюда из своей дали-дальней.

Потом спросил-таки…

Петьке в то лето минуло пятнадцать, но был он дробный, щуплый — совсем мальчонка. Когда через деревню, поднимая пыль, урча моторами, потянулись диковинные, на высоких колесах грузовики с немецкими солдатами, он весь день проторчал на улице, глазел, раскрыв рот, на «немчуру фашистскую», страшней и лютей которой, баили на деревне, никого на свете не было. Но поначалу ничего звериного, жуткого в немцах Петька не заметил. В кузовах сидели плотными рядами с усталыми, серыми от пыли лицами плечистые, крепко сбитые парни. Рукава их брезентовых курток были закатаны по локоть, пилотки заткнуты за пряжки широких ремней. Настроение у немцев было хорошее. В машинах весело гомонили — не по-нашему, чудно как-то, дули в губные гармошки, пели. Петька очень удивился, когда донеслась до него «Катюша». Пел ее рыжий парень в очках, под хохот товарищей, дурашливо подпрыгивая на скамье, орал: «Выходьила на бьерег Катуша, на високий на бьерег крутой…»

На Петьку немцы не обращали внимания, но из одной машины ему бросили гостинец — изрядный кус шоколада, завернутый в обрывок газеты. Петька, учивший в школе немецкий, попытался прочесть заголовки, но не понял ни одного слова. Газету он выбросил, а шоколад принес домой и съел его с Дунькой и Ванькой.

Первые немцы очень спешили: шоферы, не останавливаясь, гнали машины через деревню по рытвинам и ухабам. Но спустя неделю появились солдаты, которым торопиться, знать, было некуда. Они расположились лагерем среди лип, в старом парке; заняли школьные постройки и оттуда по двое, по трое совершали набеги на деревню, собирая по хатам снедь. Обычно приходили они рано утром. Здоровые, высоченные, низко наклоняли головы под притолокой, переступая порог. Кто-нибудь один, уполномоченный товарищами вести переговоры, вежливо здоровался: «Гутен морген». Петька, знавший несколько немецких слов, тоже говорил «гутен морген» и спрашивал, упреждая вопрос: «Яйки, млеко, масло?» — «Йа, йа», — радостно кивал немец. «Никс яйки, никс млеко, никс масло», — сокрушенно разводил руками Петька. «Яйки, млеко, маслё», — уже требовательней говорил немец, и Петька снова повторял троекратное «никс». Постепенно сборщик дани входил в раж, кричал на всю хату, грозно водил пальцем перед Петькиным носом, но Петька твердил свое. Тогда немцы приступали к обыску, шарили в шкафчике, заглядывали в чугунки и кувшины, в поисках «яик» даже на чердак лазили. Потом, сердито гомоня, уходили: в хате и в самом деле было «никс», хоть шаром покати.

Переговоры не всегда заканчивались для Петьки благополучно. Один немец надрал ему уши, а другой, озлясь до крайности, влепил ему такую крепкую оплеуху, что Петька отлетел в угол и долго потом потирал распухшую, горевшую жарко щеку.

Впрочем, негордый, покладистый Петька готов был стерпеть личную обиду. Схлопотав оплеуху, он покуксился с полчаса, а потом рассмеялся, беспечно тряхнув чубчиком, — мол, до свадьбы заживет. А вот к людям был жалостлив, на чужую беду отзывчив. Третьего дня их сосед — дед Никифор — матюкнулся в спину солдатам, уводившим со двора телку, и поплатился за это: отвели его в школу а всыпали там «горячих» — жестко, до крови отстегали плеткой по голому заду. Петька бегал к бобылю-деду (старуха его померла год назад), захворавшему с горя, и оказывал ему разные мелкие услуги — свертывал и засовывал в рот цигарку, подносил воды, кормил с ложки похлебкой. Дед лежал на животе и плакал — думал ли дожить до такого позора, такого бесчестья… Плакали то в одной, то в другой избе…

Как-то вечером влетела в хату растрепанная Дунька, заголосила, хватаясь за подол Насти: «Ой, мамка, ой, родная, учителку нашу заарестовали, Анну Петровну!..» Петька сидел на лавке, сучил из конского волоса рыболовную леску — в последнее время приноровился ловить карасей в том самом карьере, где когда-то чуть не утоп Вовка. «Чего болтаешь, дура!» — прикрикнул он на сестру, а сам побледнел, чуя, что не врет Дунька. Толком она ничего не могла рассказать, и Петька выбежал вон из хаты — людей расспросить. Выяснил, что Анна Петровна сидит в школьном сарае, а с нею еще двое — исчезнувшие невесть куда из деревни в день прихода немцев председатель колхоза Егорыч и его сын Мишка — сельсоветский служащий. Схватили их немцы случайно: пошли в рощу нарубить березок для палисадника и наскочили на Анну Петровну и тех двоих, когда она передавала им где-то собранные ею винтовочные патроны. Пастух Родионыч самолично видел, как наставили на них немцы автоматы, окружили и повели в плен. Позади один из немцев нес старенькую трехлинейку, отобранную у Егорыча. И то, что взяли их с оружием, не оставляло сомнения во враждебных помыслах пойманных по отношению к немецкому воинству и как бы заранее предопределяло их участь.

Утром Петька исчез.

Только уже вечером узнала Настя от бабки Лукьянихи, что ее сын делал в этот день и чем он для него закончился.

Перед завтраком бабка пришла к себе на огород нащипать луку и заметила в малиннике, на берегу речки Святицы, чью-то белую рубаху. Лукьяниха, известная на деревне назойливостью и любопытством, поспешила к малиннику. «Ты чего тута ховаешься?» — спросила она у Петьки. «Не ховаюсь я, — отвечал он не без обиды, — наблюдение веду…» И объяснил бабке, что задумал вызволить из сарая пленников. Бабка одобрила: «Хорошее дело, божье». Потом поинтересовалась: «Ну а сам как?» — «С ними в лес убегу, — сказал Петька. — Ты так и передай мамке».

Петька лежал как раз напротив сарая, в метрах ста от него. Сарай был построен совсем недавно, поблескивал на утреннем солнце еще не успевшими потемнеть бревенчатыми стенами. Бабка долго смотрела из-под руки, потом сказала: «Ничего у тебя не выйдет, малец, кажись, там замок висит».

У Петьки зрение было получше бабкиного. Первое, что с радостью обнаружил он, осторожно выглядывая из малинника, — никакого замка на двери не было, чернела одна щеколда. Петька сказал об этом Лукьянихе, но она все сомневалась: «А сторож? Вот вышагивает, как журавель, провалиться ему на том месте!» — «Ничего, — сказал Петька и тряхнул чубчиком. — Часового перехитрить можно…»

Петькин план не отличался замысловатостью. Надо было дождаться, когда часовой отойдет от сарая подальше или за угол завернет, подскочить к двери и откинуть щеколду. Рядом с сараем начиналась низина, густо поросшая ольшаником, — сиганут туда пленники — и поминай как звали…

Конечно, лучше было бы действовать ночью, в темноте, но разве знал Петька, что у немцев на уме? Они могли еще сегодня прикончить пойманных или посадить их в машину и отвезти в город, в тюрьму. До ночи все могло случиться.

И Петька решил ждать. Он знал, что никакая сила не заставит его теперь уйти отсюда, и поэтому оборудовал для себя долговременный наблюдательный пункт: сломал несколько веточек перед лицом, чтобы удобней смотреть было, нарвал травы и сунул ее под живот, для мягкости.

Однажды у него оборвалось сердце: пленников вытолкнули из сарая и повели к школе. Петька, замирая, ждал — сейчас загремят там выстрелы. Но выстрелы не раздались, пленных скоро привели обратно. Анна Петровна придерживала локтями разорванную на груди кофту, а лицо Егорыча было все в крови. «Лупили, сволочи», — сказал Петька Лукьянихе и жалостливо сморщился.

Лукьяниха то уходила по своим домашним надобностям в хату, то снова возвращалась. «Лежишь?» — «Лежу, — отвечал Петька и сердился: — Ты чего шастаешь, старая, взад-вперед? Заметят…» — «Не заметят, — успокаивала его бабка. — Оттуль не видно, я все овражком, пригнувшись». И заводила разговор о пленниках: «Хороший мужик — Егорыч. Хоть и не командёр вовсе, не грозный с виду, а хороший… И Мишка его хороший. Хоть и выпивает, и с девками любится, а хороший…»

Петька же все вспоминал свою первую учителку Анну Петровну, как ласкова и добра к нему была. А ведь учился он у нее все четыре года неважнецки — едва на уды тянул, да и пошаливал, бывало. «Правда твоя, Петька: уж такая хорошая учителка, — Лукьяниха истово крестилась. — Не дай ей, Христос, смерть принять от руки ворогов лютых».

Один из «ворогов» — часовой — мотался у двери сарая, как пес на цепи: три шага вперед, три обратно. «Да хоть бы приспичило тебе, — внушала ему Лукьяниха. — Хоть бы по нужде куда отбежал…»

В полдень она сходила домой и принесла Петьке поесть — кусок хлеба, холодных картошек и молока. Возможно, это была последняя трапеза в Петькиной жизни… Все это он умял и, заметно повеселев, продолжал вести наблюдение.