Так было

ТонНика
Так было

1941. Нет в истории нашей страны года страшнее. Четыре цифры вместили в себя безбрежность человеческого горя и страдания. Именно в этот год в глухой украинской деревеньке под Херсоном родилась маленькая девочка. Как же не вовремя она решила прийти в этот мир! Да и не ждали ее. Не нужна она была.

Еще до войны, весной, когда 18-ти летняя Ниночка поняла, что носит под сердцем ребенка, она решила молчать об этом до последнего – родителям мужа категорически не нравилась семнадцатилетняя «рыжая пигалица из никудышней семьи». К слову сказать, семья была настолько никудышной и бедной, что Ниночкину бабку еще в 1937-м осудили по статье за колоски, да и выслали в неизвестном направлении. Через пару лет репрессировали и вернули то, что от нее осталось – но осадок-то, осадок никуда не делся!

Вся деревня судачила, что близнецов годовалых Близнюки так и не выкормили – померли дети. Осталось в семье четыре ребенка, – два мальчика и две девочки. Они вечно шатались по селу, тощие, голодные, молчаливо-угрюмые. Не чурались никакой работы, молча и без эмоций всем помогали, ничего не просили в ответ. Кто-то подкармливал детей, кто-то давал копеечку, кое-какую одежду и даже обувь. Ниночка была самой младшей и самой красивой. Несмотря на то что было у нее всего два платья – одно для школы, а другое вообще, несмотря на то, что ходила она босиком, чтобы не снашивать единственные туфли, которые они делили с сестрой – Ниночка была необыкновенно хороша, и на нее засматривались лучшие женихи во всей округе.

Засматривались многие, но больше всех – Федор, учительский сынок, красавец и во всех смыслах перспективный парень. Он приносил Ниночке булочки с вишней и конфеты, дарил цветы – не полевые, все из собственного сада, а на 8 марта принес колечко серебряное – семейную реликвию. Конечно, в тайне от родителей. Но для Ниночки это не имело никакого значения – принес-то он! А что там думают родители – это ее, Ниночку, не волновало. Она смотрела на Федора широко открытыми зеленым глазами с обожанием, свято верила в то, что он – ее суженый. Даже слушать не хотела, что говорили ей родные: дескать, не пара ты ему, бросит он тебя. В такие минуты Ниночка ненавидела свою семью, но только крепче сжимала зубы, чтобы не наговорить лишнего.

Семейка эта со всем выжившим потомством имела еще один грешок, который не забыли деревенские старожилы – глава семьи Игнат был, по общему признанию, кулаком – в 31-м году всей деревней его раскулачивали, отбирали 3 коровы и лошадь, делили поля да огороды. А ведь до того всего было вдоволь у Близнюков, и богатый урожай Игнат собственноручно вез на рынок, собирая деревенскую детвору на свою телегу. Когда пришли раскулачивать, Игнат плакал и просил не убивать его Буренку. Он вообще был чудаком по деревенским меркам – даже кур не резал – не мог себя заставить лишить жизни живое существо. И не матерился, только чертыхался, когда сильно прижмет. Жена все ворчала: «Вот, послал бог мужика – ни черта не могет, только слезы льет! Ты еще рыбу пожалей, она ж, вона, живая!»

Старшая дочка в семье была с увечьем – горбатая Маруся. Родилась девочка здоровой, бойкой, росла смышленой и статной. Но, как говорится… родись счастливой. Года четыре было Марусе, когда переехала ее телега – только под вечер нашли крошечное тельце на дороге – вся деревня работала на покосе, а дети гуртом играли на окраине, но кто и когда задавил Марусю не видели. Игнат повез дочку «в центр», в больницу, да только там велели делать примочки и отпустили с миром. Так и осталась девочка горбатой. Поговаривали еще, что бабка-то у Близнюков была ведьмой. Вот и проклята оказалась семейка, за все ее грехи. На мноооого поколений вперед.

Но Ниночка не хотела об этом думать. Она верила, что рождена для счастья, для любви, и 10 августа 1940 года они с Федором в тайне от всех расписались в Ивановском сельсовете. Проведя первую брачную ночь на сеновале, молодожены на время зависли в раздумье – что делать дальше? Идти к родителям Федора – нарваться на скандал. Ниночку наверняка они выгонят. На тот момент ей было всего 17, а Федору 18 лет, и противостоять старшим он еще не научился. Пойти к родителям Ниночки с признанием – для Федора это означало окончательный разрыв с родителями. Они его никогда бы не простили. Да и Близнюки вряд ли бы обрадовались такому повороту. Проведя еще пару ночей на сеновале, взвесив все «за» и «против», молодожены совместно приняли решение: ничего и никому не говорить (пока что!), продолжать тайные встречи.

Не сказать, что подобное решение отвечало Ниночкиным мечтам – но определенная доля романтизма в нем присутствовала. К тому же, официальную сторону взаимоотношений двух влюбленных никто не отменял – свидетельство о браке было надежно припрятано в рамке за старой иконой с Николаем Чудотворцем, которую бабка убрала в сарай, подальше от любопытных глаз. Там про нее и забыли – ну, главное, что не выбросили и не сожгли. В этом укрытии Ниночка была абсолютно уверена – она точно знала, что никто не тронет старую икону. Даже Маруся.

Следует признать, что от своего увечья, либо по другой какой причине, но была Маруся девушкой суровой, даже жестокой, в особенности по отношению к младшей сестре, часто и с пристрастием ее лупила. Ниночка боялась сестры смертельно, слушалась ее беспрекословно. Свою беременность она пыталась скрыть всеми мыслимыми и немыслимыми способами до последнего, и не зря, потому что когда камуфлировать выпирающих живот стало невозможно, Маруся применила все формы воздействия на сестру – от уговоров («Ти, дурепа, думаєш, що йому потрібна зі своїм виродком?! Та він і так на війну від тебе втік!»), до физического насилия с заливанием в Ниночку настоек из пижмы, полыни и клевера («Ти мені ще дякую скажеш!»). Не помогла даже демонстрация свидетельства о браке – Маруся была абсолютно убеждена в своей правоте. Надо отдать должное будущей мамочке – она боролась изо всех сил за жизнь своего еще не рождённого ребенка. Если бы глава семьи отец Игнат не ушел на фронт, он бы не позволил Марусе так издеваться над сестрой. Но почти все мужчины ушли еще летом, остались женщины, старики да дети.

Ниночка прекрасно знала, что ее суровая сестра кое в чем права. В памяти якорем застряла сцена прощания с любимым на вокзале, когда он уезжал на фронт. «Федя, милый, я чекаю дитину! В нас буде дитина!» Лицо Федора застыло как маска. Он на секунду задумался. Обернулся, ища глазами своих родителей, встретил сверлящий взгляд матери, которая стояла рядом с отцом на почтительном расстоянии «не мешая сыну прощаться с пигалицей». Быстро наклонился к самому уху Ниночки: «Утопи його коли народиться. Дитина ни тоби, ни мени не потрибна. Ще и война эта. Ти зрозуміла мене?! Утопи! Але ж…» Федор не договорил – раздалась команда «по вагонам». Опустошенная, совсем одна со своим горем, Ниночка уходила с вокзала, понимая, что Федор уже не вернется в ее жизнь. Даже если придет с войны живой.

А потом пришли немцы. Они заполонили собой все. Осиротевшие деревеньки молча отдавали ненавистным фашистам еду и питье, урожай и живность, дома и детей, свои жизни… Ниночкины свекор со свекровью в первый же день оккупации оказались на улице – у них был самый большой и богатый дом в центре села, который и заняли немцы. Люди боялись выходить на улицу, прятались в подвалах, сараях. Но это никого не спасало. В дома врывались, обыскивали и забирали все мало-мальски ценное, людей сгоняли на площадь перед сельсоветом и вели «превентивную информационную работу», по итогам которой не всем удавалось выжить и уйти на своих двоих.

Чтобы хоть как-то решить продовольственную проблему, немцы выгоняли всех на полевые работы, а детей и стариков заставляли разбирать урожай. Но это не спасало деревенских жителей – еды катастрофически не хватало для того, чтобы прокормить все население, люди умирали без счету – от голода, невообразимой усталости, опустошения, страха. Неумолимо приближалась зима.

В соседнем от Близнюков доме оккупанты организовали кухню и столовую, согнали туда десяток-другой баб. Повар у немцев был свой, никому из местных они бы не доверили кухню. Требовался труд уборщиц, посудомоек, прачек – в общем, вся грязная работа. Чтобы избежать бунтарства и сопротивления, ежедневно показательно пороли несколько провинившихся и несогласных. Самых красивых забирали и для других целей – на Ниночку тоже засматривались, несмотря на гигантский живот, но пока не трогали.

В здании бывшего сельсовета был госпиталь. В него привозили раненных немцев – преимущественно тех, кому требовалась длительная реабилитация. Единственного фельдшера в поселке расстреляли в первый же день оккупации, поэтому в госпитале были только немецкие врачи, а из местных – женщины-санитарки. К больным их не подпускали. Ниночка в самом начале войны работала санитаркой в Ивановском фельдшерском пункте, поэтому и ее определили в госпиталь вместе с другими женщинами.

Ниночкина смена выпадала чаще всего на утренние и дневные часы. В ее обязанности входила влажная уборка в палатах, коридорах, мытье санузлов, вынос и мытье суден. Иногда ей поручали что-нибудь более существенное: например, вымыть и обработать поверхности столов в процедурной и перевязочной, или сменить белье на койках. Один раз заставили мыть операционную после проведения ампутации нижней конечности, но Ниночку так выворачивало после этого во всех помещениях госпиталя, что подобные задания давать ей перестали.

Время потеряло счет – казалось, шли годы, но прошло всего три недели с того момента, как явились немцы. Настало 7 ноября 1941 года. Всеми любимый советский праздник в этом году был отмечен дополнительными карательными мерами: на площади перед сельсоветом немцы избили до смерти сапожника деда Ивана. Как и другие жители села, Ниночка плакала от ужаса и собственного бессилия, и люто ненавидела фашистов. Когда всех разогнали с площади, дед Иван остался лежать, а она шла в госпиталь на ватных ногах, подгоняемая ненавистным «шнеля» и прикладами, и представляла, как забивает шваброй немецкого доктора – того, что в очёчках. Того самого, который сейчас на смене.

Стиснув зубы и вытерев насухо глаза, Нина открыла двери госпиталя. День выдался на удивление теплый и солнечный. Еще летали полусонные мухи, нарушая санитарные нормы. Солнечные лучи пробивались сквозь занавешенные окна, разрезая помещение на полоски, и, казалось, собирали на себя всю пыль. Ниночка быстро прошла по коридору мимо караульных, стараясь не смотреть по сторонам, протиснулась в сестринскую, закрыла за собой дверь и заперлась на задвижку. От быстрой ходьбы дыхание сбилось, в висках стучало. В стену были вбиты гвозди, на которых висела рабочая одежда и белые фартуки. Ниночка протянула руку, чтобы взять один, сделала шаг, и в этот момент в ней что-то треснуло, сломалось изнутри. Полилось теплым потоком по ногам, по полу. Второй шаг был напрасным – Ниночка только поскользнулась на мокром полу и рухнула в лужу, пытаясь в последний момент ухватиться за фартук, который порвался в ее руках.

При падении Ниночка больно ударилась правым боком и застонала. Превозмогая боль, попыталась дотянуться до дверной щеколды, но ноги скользили по мокрому полу, не давая ей упереться. В коридоре послышались шаги, и Ниночка закричала что-то невнятное – это были не слова, просто крик отчаяния из бессвязных звуков. В следующую секунду дверь с сорванным шпингалетом распахнулась от резкого толчка, сильно стукнув лежащую на полу роженицу по голове. В глазах потемнело…