Утопи мою голову (сборник рассказов)

Предисловие

Перед нами очередной сборник рассказов Юрия Мамлеева, русского писателя, проживающего во Франции. А ведь совсем недавно знаменитый художник М. Шемякин, приезжавший в Советский Союз из США, с горечью говорил в своем интервью, что едва ли, при всех благоприятных переменах в жизни нашей страны и ее культуре, здесь скоро появятся произведения Юрия Мамлеева. М. Шемякин не только благодарный читатель Мамлеева, но и оформитель-иллюстратор его книг, что при громадной популярности упущенного нами в числе других крупных талантов графика немалая честь для любого автора. И вот не прошло двух месяцев со дня отъезда Шемякина, а "Книжное обозрение" опубликовало рассказы Мамлеева, и свершилось явление его народу. Именно явление, а не возвращение, как было с Аксеновым, Владимовым, Войновичем и другими, поскольку Мамлеев до своего вынужденного отъезда за кордон не печатался. Он много писал, был известен в дружеском кругу и, к сожалению, а может, к счастью для него, не только в этом тесном кругу. Его рассказы показались властям неуместными в стране тогда еще не зрелого, но уже победившего социализма, и ему предложили по-доброму катиться вон. Он уехал с женой в Соединенные Штаты, откуда перебрался во Францию. Все эти годы он жил трудно, свирепо тоскуя по родине. Но вернуться ценой того, чтобы писать, как правоверный соцреалист, не мог. Писал, как умел, боролся за жизнь. Выпустил несколько книг, которые перевели на ряд европейских языков, в профессиональной среде занял почетное место. А читателей у него, как у всех писателей-эмигрантов, было не густо.

Иначе оказалось на Родине. Тут как-будто только и ждали, чтобы он где-то возник (отвечать за первопечатание никому не хотелось), и едва это произошло, накинулись, как мухи на мед. Телевидение, радио, "Литературная газета", Центральный дом литераторов, кооперативные издательства вбежали первыми на разминированное "Книжным обозрением" поле. И сразу появились читатели, что было ему всего дороже. Но не следует думать, что внедрение Мамлеева в советский рукав русской литературы прошло под такие же дружные аплодисменты, как выступление Егора Кузьмича Лигачева на XXVIII съезде партии. На встрече в ЦДЛ его спросили из зала с тем откровенным хамством, которое сейчас стало хорошим тоном у некоторой части советского общества и в литературе: уверен ли Мамлеев, что он писатель?

И прижав кулаки к груди, он ответил с той глубокой, чуть грустной и проникновенной серьезностью, которой и вообще защищается от грубости жизни:

— Я это знаю.

Он это, действительно, знает, как знают все, кто открыт самобытному и свободному творчеству. Сложность Мамлеева для нашего читателя в том, что он сюрреалист. Тем, кто не знает этого слова, кажется, что его способ писания — просто заумничанье, выкаблучивание, нежелание говорить на обычном и понятном человеческом языке. Тем, кто слово это знает, он неприемлем, поскольку нас приучили, что нет в искусстве и литературе ничего хуже и срамнее. Почему так получилось, не знаю, но до недавнего времени сюрреализм был в нашей официальной идеологии самым ругательным и клеймящим словом. Мы ненавидели и преследовали всё новое в искусстве, литературе и научном мышлении от импрессионизма до абстракционизма, от Джойса и Пруста до абсурдизма, от теории относительности и генетики до психоанализа и кибернетики. Но пожалуй, ничто не вызывало такого бешенства тюремщиков духа, как сюрреализм, разве что генетика с подачи народного академика Лысенко. Сейчас мы, кажется, прозрели и в этом, как во всех остальных заблуждениях незрелого, темного и агрессивного ума.

Да, Мамлеев сюрреалист, если обязательно нужно обозначить условным термином живую субстанцию того рода литературы, которым он занимается. Но убей меня Бог, если я понимаю, почему житейски правдоподобный рассказ "Сережа" об умирающем мальчике, которого никто не хочет отвезти в больницу, или пронзительно точный психологический рассказ "Не те отношения" — сюрреализм, а "Кавалер Золотой звезды" о колхозном рае — реализм да еще с приставкой "соц".

Да и нам ли сетовать на неправдоподобность, фантастичность, неумещаемость в привычных жизненных координатах произведений сюрреализма! Они куда ближе к действительности, куда реальнее, чем наша повседневность.

Мы все ткем из воздуха, изымаем солнечный свет из огурцов и, превзойдя достижения Лапутянской академии, добывавшей питательные вещества из экскрементов, превращаем в экскременты всё чудом уцелевшее на нашей разоренной земле: дары полей, лесов и вод, алмазы и золото, железо и медь, уголь и нефть, детство, отрочество и юность, зрелость и старость, любовь и дружбу, честь, совесть и достоинство и даже великую идею перестройки.

А разве не сюрреализм, когда через всю страну мчались эшелоны, груженные ничем — воздухом, с надписью на вагонах "хлопок"? Как это страшно: со свистом, сквозь день и ночь, несутся поезда, светофоры сигналят им зеленым, путейцы козыряют с платформ, где-то их заботливо осматривают, простукивают колеса, смазывают, и снова поезд-птица прорезает пространство России, неся пустоту на своих осях. И так из года в год, и сотни, если не тысячи людей знают об этом — внизу и вверху, знают и молчат, охмуряя друг друга и самих себя, а главный Лжец-отправитель крутит дырки в кителе для новой Золотой звезды и получает ее из трясущихся рук другого Обманщика и смахивает с крутой скулы слезу благодарности. Такое Мамлееву не снилось и в самых кошмарных сюрреалистических снах.

Под одуряющее хвастовство и рев фанфар, бесконечные победные реляции, под золотой дождь наград иссушались моря и озера, останавливались реки, засоливался чернозем и, убивая последнюю веру молодежи, бесцельно и тупо тянули нитку одноколейки по тысячеверстой зыбкой таежной пустынности. Я почему-то говорю обо всем этом в прошедшем времени, а ведь ничего не изменилось, кроме слов, не кончилось. Уничтожение жизни продолжается.

И никакой сюрреализм не может сравниться с последним съездом КПСС, где люди на глазах всей страны, всего света занимались душевным стриптизом, обнажая такие скверности беспредельного эгоизма, наплевательства на измученный народ, чьим именем привыкли клясться и прикрываться, такую мещанскую приверженность к теплому месту, такую злобу, жестокость и невежество, что, глядя на экран, хотелось взмолиться: только бы дети этого не видели! Никакое порнографическое безобразие не могло бы оказать на юную душу столь растлевающего воздействия.

Мне хочется поговорить о том, как надо читать Ю. Мамлеева на примере рассказа "Утро", которого нет в сборнике. Я делаю это сознательно, ибо не хочу навязывать читателю этой книги своего толкования. Мамлеева можно читать по-разному, это не боевой устав пехотной службы и не классика соцреализма, не допускающие разночтения. Он оставляет читателю большую свободу выбора. Герой рассказа Василий Нилыч Кошмариков очень любил, когда умирали знакомые люди. Соседи по квартире знали его особенность: "Если Кошмариков начищенный ходит, все пуговицы пришиты — значит кто-нибудь из его знакомых помирает". Я взял рассказ "Утро", потому что слышал о нем: непонятно, жестоко, цинично. Ни то, ни другое, ни третье. Луи Селин писал о том, скольким людям за день желаем мы смерти, никак не сосредоточиваясь на этом душой: каждому, кто опередил нас в очереди, придавил в метро, наступил на любимую мозоль в автобусе, купил что-то, нам не доставшееся, обскакал на службе, вообще, получил любое преимущество. Мы желаем нашему ближнему: "А чтоб ты сдох!" вслух или мысленно вовсе не за глобальные провинности. И не надо думать, что это только словесный троп. В любом эмоциональном всплеске такого рода есть частица истинного чувства. Поэтому не стоит о цинизме. Или же признаем, что все мы понемножку Кошмариковы.

Я знаю людей, которые не пропустят ни одних похорон своих знакомых и готовы примкнуть к любой похоронной процессии, и таких вот могильных болельщиков полно на любом кладбище. Они напоминают футбольных фанатов, для которых важен не футбол, а раскрепощение собственных дурных страстей. Они тоже от чего-то раскрепощаются. То ли преодолевая таким путем страх смерти, то пытаясь заглянуть в неведомое, но всем нам предстоящее. Человек играет со смертью в разнообразные игры: высокие и низкие, трагические и смешные. Тайна небытия никого не оставляет равнодушным, а если так, то почему бы не сконденсировать всё зловеще-комическое, что примешивается к трагизму конца, в образе коверного смерти Василия Нилыча Кошмарикова? Нам, единственным среди населяющих землю существ, даровано страшноватое преимущество знать о неизбежности смерти. Мы рождаемся с безжалостным приговором: обречен смерти. И каждому приходится самому устраиваться с этим ужасным и непреложным знанием. Мы и устраиваемся, кто как может, но не любим, когда кто-то заглядывает в наше тайное тайных. Вася Кошмариков — наш бедный брат в человечестве спасается от страха смерти тем, что приучает себя к ней, вот откуда его нервно-веселое любопытство. Не этим ли объясняется всеобщая тяга к чтению некрологов, к уличным происшествиям, к стихийным бедствиям, если они грозят не нам. И ведь толпа злится, когда сшибленный машиной гражданин отделывается легким испугом. А следовало б радоваться. И выходит, что Вася Кошмариков — любой из нас, только избавленный от лицемерия. И может быть, если уж необходимо назидание: прочитавший рассказ в чем-то очистит свое отношение к смерти.

Но сам Юрий Мамлеев далек от назидания и наставничества, без чего никак не может ни советская литература, ни советский читатель.

В одном из рассказов Мамлеев с обычной для него серьезностью и безулыбчивостью устанавливает стадийность смерти. Можно, оказывается, недоумереть, умереть, но не совсем, и некоторое время побывать в упырьевом полуживом роде, хотя есть и упыри-покойники. Настоящий вурдалак — это покойник, и его ночные странствия за человечьей кровью происходят как бы внутри смерти. И недоумершего вурдалака страшит образ вурдалака-мертвеца. Но ведь полупокойники водятся не только среди упырей, но и среди живых. Цельные снаружи, но вымершие внутри, они яростно и отвратительно цепляются за жизнь, губя порой истинно живых, в чьих жилах горячо и гулко бьется кровь. В рассказе можно открыть и социальный смысл, но я вовсе не настаиваю на таком его прочтении. Я настаиваю на другом: Мамлеева надо читать. И читать непредвзято, просто и доверчиво. И не надо бояться, что у него много смертей, покойников, полупокойников, вурдалаков, всяческой нежити. Литература — таинственное дело. Панибратствуя и развязничая со смертью, Мамлеев почему-то не противоречит утверждению Гете, что смерть — это самый красивый символ Творца.