Карантин

Тен Владимир Константинович
Карантин

ПРОЛОГ-ПОСВЯЩЕНИЕ

Обычно-то я обычен. Будничен и даже с некоторым налетом оптимизма. Но иногда накатывает, и я начинаю видеть все в черном свете. Впрочем, я воспитан оптимистом. Мне его всю жизнь прямо или косвенно навязывали. Я пропитан им насквозь. Постоянный оптимизм — невероятно тяжелая штука. Мучительная. Поэтому, видимо, я порой впадаю в очернительство. И ничего с собой не могу поделать.

…Зло неизбывно и вечно. А Добро имеет свой предел. Добро и Зло — два полюса, на которых единицы личностей, впавших в маразм, или психологически ущербных. И если упрощенно представить Зло черным, а Добро — белым, смешиваясь, они дадут ровный серый цвет. Это — все мы. Это то болото, которое служит питательной средой для всякой мрази. И если мерзость произрастает из меня самого, то, что такое я?

Умные люди в ответ на такие вопросы морщатся и рассуждают о душевной незрелости и юношеских рефлексиях. Но меня это действительно занимает. И, очевидно, я так и останусь рефлексирующей питательной средой для всякой нечисти до тех пор, пока из нынешнего биологического и химического состояния не перейду в иное, дабы служить питательной средой для злаков и плевел истинных. И взойду уже в виде какой-нибудь полыни, лебеды или, например, цветной капусты. Что успокаивает и опять, конечно же, вселяет бодрость и оптимизм.

И, может быть, любимая, за скудным завтраком ты съешь осьмушку голодного хлеба, который пополам с лебедой, буйно вымахавшей из моего вялого сердца, не сумевшего любить тебя так, как должно. Воображаемая сцена умиляет до слез и опять вселяет оптимизм.

Ты была беременна не моим ребенком, но наивно и подло пыталась доказать, что это не так. А я — сволочь-оптимист не смог смиренно принять это. Недостаточно любившее сердце сумело самораскалиться до избыточного ослепляющего гнева. Ну, что мне грозило?! Осмеяние удачливым соперником и иже с ним? Постные лица и задавленный смех в портьеру за моей спиной? Экая малость…

Все еще будет. (Как из меня прет оптимизм!). Все еще будет. И Каин убьет Авеля. И Иуда продаст Учителя. И голод, и мор посетят благословенный край. И хлеб здесь будут печь пополам с лебедой. И ты съешь мое вялое сердце. Искуплю ли я этим свою вину? Не перед тобой — перед тем, чужим, разорванным на части безжалостной гинекологической сталью в твоем нежном и лживом чреве? Которого я предал.

Любимая, я тебя ненавижу…

И новый Каин убьет нового Авеля. Но нам не будет больно, и не будет совестно. Можно спокойно встать с гинекологического кресла, не мучаясь угрызениями совести, вырванной из нас прогрессом.

Любимая, я тебя…

И снова душа, сочащаяся сукровицей и гноем прошлых ран, разрывается пополам. Но мне не больно. Ведь я оптимист и бодряк.

Любимая! Когда я прохожу мимо твоего дома и жадно вглядываюсь ненавидящими глазами в окна, отсвечивающие сырым и холодным неоном, когда ощущаю под ногами исхоженный тобой асфальт, я, как кровью, исхожу душой. И она, мыча от боли и ужаса, ползет за мной по пыли. И к утру, когда я, бесчувственный и спокойный лежу во сне, она — душа — доползает до постели и снова вселяется в меня. Чем не повод для очередного приступа оптимизма?!

Любимая, я тебя ненавижу. Как ненавижу подлость и обман. А этого так много в мире. Так много носителей этого. Наверно, я и сам несу в себе их. Когда душа под утро вползает в меня, на ней следы ног, плевки и блевотина.

Любимая! Я тебя ненавижу, за то, что ты не дала дорогу новой жизни. Говорят, жены пораженных лучевой болезнью выкидывают недоношенный разложившийся плод из своего нежного и лживого чрева. Гниющий, недоношенный, мертвый. Это наш символ. Иные символы не сбылись. Расчлененные они попали в медицинскую кювету для отбросов. Божественные младенцы, рожденные мертвыми.

* * *

Обычным душным летним вечером в конце жаркого безветренного сезона, когда усталая старая планета продиралась сквозь каменные завихрения Плеяд, ускоряясь от вращений миллионов вентиляторных пропеллеров и замедляясь от встречных ледяных струй миллионов кондиционеров, отравляя Вселенную клочьями автомобильного выхлопа и табачного дыма и смрадом обугливающегося на огне мяса, и пылью, взбаламученной людской суетой перемещений, в кабинет Вершителя стараниями его помощника попала одна важная бумага…

Бог мой! Какая же стояла духота!.. Лень было поднять голову, уткнуть утомленный взор в малообещающее небо, исчерченное траекториями всяческих НЛО, глумливо освещаемое сполохами непонятного бледного света…

В такие вечера ничего не случается. А если даже случается, то проходит мимо, скользя над сознанием, прибитым зноем, чтобы бесследно кануть в бесконечной череде душных вечеров, гигантским пуховым одеялом накрывших отныне и навеки независимую республику Оркистан и его блистательную столицу Заргар, на главной площади которого сверкает в лучах тысячесвечовых прожекторов монумент Свободы, олицетворяя извечную мечту народа страны.

Правда, до некоторых пор на том же пьедестале высился бронзовый Ильич со своей вечно вытянутой рукой, указующей, видимо, путь к светлому будущему. Впрочем, расчет творцов Свободы был до смешного прост: время, как вода, или песок, стирает все. И теперь не всякий сможет вспомнить, какой же рукой Ильич указывал единственно верный путь. А современное поколение школьников и Ильича-то не знает. А монумент Свободы воспринимает, как нечто вечное и нерушимое, вовсе не задаваясь вопросом: почему рубленые уступчатые формы постамента из бурого порфира так не гармонируют с округлостью земного шара, насаженного на штырь, торчащий из постамента. Земной шар изготовлен из металла серебряного цвета, на котором в соответствии с классической географией, как на контурной карте, отчеканен абрис материков и океанов. Но в этом масштабе Оркистан безнадежно затерялся бы, поэтому было принято решение контур территории республики увеличить примерно в десять раз против истинного масштаба и выполнить его рельефно с последующим напылением золота, добытого, что очень важно, из недр независимой республики. Надо сказать, что географически территория Оркистана напоминает каракулевую шкурку, содранную с ягненка. Шкурку эту после первичной обработки распяливают на колышках на открытом солнце для просушки. А самый ценный каракуль — это шкурка неродившегося еще ягненка, которого добывают из чрева, зарезав ярку за несколько дней до окота. Такой каракуль с лихвой окупает и ягненка и овцу. Впрочем, рачительные хозяева не много теряют, продавая мясо шашлычникам. Именно поэтому в это время знающие люди устремляются в многочисленные шашлычные, чтобы полакомиться особенно нежным, тающим во рту мясом.

Поскольку каракуль издавна являлся одним из символов Оркистана, в этом усмотрели некую высокую символику и горделиво наложили золотое руно на округлый бок серебряного шара, ничуть не озаботившись тем, что шкурка ягненка на западе придавила полЕвропы, на востоке — большую часть Китая, а на юге ноги юного барашка полоскались в Индийском океане.

…плотная голубоватая бумага, содержавшая срочное секретное сообщение, что легла на стол Вершителя, содержала информацию о начале эпидемии неизвестной смертельной болезни в одном из отдаленных горных районов страны и несла печать чуть заметной паники, охватившей людей, составивших это сообщение. Но поначалу, новость, изложенная на листе плотной голубоватой бумаги, столь любимой Вершителем, не произвела, не проняла… И только благодаря многолетнему тренингу, опыту и несомненной мудрости, вообще присущей всем причащенным, Вершитель стал реагировать. Конечно, первым делом он немного брезгливо отбросил бумагу, потерев при этом друг о друга пальцы, которыми держал бумагу, словно она сама несла в себе непонятный вирус, и только после этого изрек. А слово, изреченное Вершителем, тем более в его дубовом кабинете за благоговейными резными дверями, оно, как камень, падающий с самого верха каменной осыпи, что вызывает обвал, увлекая в некое, объяснимое гравитацией и привычкой к подчинению, стремительное движение всю осыпь.

Справедливости ради, надо, конечно, сказать, что сначала это сообщение попало в кабинет шефа службы национальной безопасности. Когда тот ознакомился с ним, он первым делом отзвонил по вертушке главному санитарному врачу. Тому только что позвонили из областного центра. Словом, он тоже был в курсе.

— Что это за херня?! — замогильным голосом спросил главный чекист. Главсанврач зачастил:

— Я только что получил сообщение. Пока деталей не знаю. Нет клинической картины. Мы пока не знаем, что это за вирус. В общем, в Астрабаде погибло уже сорок два человека. Знаю только, что с момента недомогания проходит сутки-полтора и больной умирает…

— Ладно, не брызгай слюнями. Что собираешься делать?

— Пока не знаю…

— Ты главный санитарный врач, или кто?! Что ты мямлишь!

— Ну, надо установить карантинную зону и послать бригаду медиков, чтобы установили причину заболевания и тогда можно начинать лечение.

— Ты хоть можешь предположить, что это за болезнь?

— Ничего не могу сказать пока. На чуму, или холеру не похоже. Что-то новое, непонятное.

— Ладно. Слушай меня. Составь бумагу и срочно курьером направь главному. Сам тоже поезжай. Я буду там.

* * *

Срочно прибывшие к Вершителю силовики плюс главный санитарный врач республики, через пять минут, проведенных за благоговейными дверями, торопливо разъехались по своим ведомствам, где вовлекли в обвальное движение геометрически прогрессирующее число своих подчиненных.

Вряд ли стоит распыляться в попытке проследить движение каждого камешка в этом внезапном обвале. В противном случае всю линию повествования просто накроет, как медным тазом, и похоронит эта неодолимая лавина. Целесообразнее будет проследить за движением отдельных камешков, проследить их траектории, столкновения, рикошеты и углы. Что позволит не утонуть с одной стороны в чрезмерном количестве лишней информации, а с другой стороны, более подробно описать эволюции отдельных элементов, которые, возможно, позволят дать более объемную, выпуклую, так сказать, картину.

Первым результатом от стремительного движения лавины стало мероприятие, называемое угловатым и неприятным словом "карантин". В общем, в обстановке строжайшей секретности в течение одной ночи отдаленный горный район республики был изолирован от остального мира сплошным трехслойным военно-санитарным кордоном.

А теперь попытаемся вглядеться в картину обвала более пристально. И начнем с самого верха.

* * *

…Люди всегда употребляли и будут употреблять всяческую дурь, начиная с табака и алкоголя и кончая гадостью типа экстази, ЛСД или галлюциногенных грибов. Вершитель знал это и полагал, что большой беды в этом нет.

Почему этим душным жарким вечером, осененным зловещей эпидемией, Вершитель, сразу после совещания с силовиками, думал о наркотиках? Дело было в том, что отдаленный район республики представлял собой горное ущелье, где существовало несколько нищих деревень, населенных людьми, значительная часть которых занималась выращиванием опийного мака. Плантации мака приносили совсем неплохой доход и горцы — народ в общем злой и непокорный — особо не досаждали властям. Просто их не надо было трогать. И паритет сохранялся. А сытно рыгающая Европа, безостановочно посылающая в республику своих эмиссаров, требующих ужесточения борьбы с наркотрафиком, слишком всерьез относилась к этому делу.