На игле

— Всё, что там можно купить, это пластмассовые каски полицейских, уличные таблички, с надписью «Карнаби-стрит» и дерьмовое пиво за бешеные бабки, — фыркнул Кайфолом.

— Если им нужно перепихнуться, то они найдут гораздо более дешёвые варианты в гостинице твоего приятеля — как его, бля, звать-то? — ну, этого мудилы греческого.

— У Андреаса? Да это последнее, что нужно этим засранцам, — говорит Кайфолом, выравнивая рамкой шары. — А этот Рента вообще полный мудак. Он уже хрен знает какой раз пытается соскочить с ширева. Тупой козёл просрал отличную работу и клёвую квартиру тут по соседству. Боюсь, что наши пути с ним после этой сделки разойдутся.

— Впрочем, он оказал нам охуйтелыга большую услугу, согласившись посторожить хабар. Я бы не доверил этого Кочерыжке или Грозе Ринга.

— Ага, — говорит Кайфолом.

Он обдумывает тем временем, как бы ему сбросить с хвоста Бегби и отправиться на поиски женщины. Он перебирает, кому бы он мог позвонить. Или, может, попытать счастья с туристкой?

В гостинице Андреаса Рентой страдает от ломки, которая, впрочем, не настолько сильна, как он наврал своим дружкам. Он выглядывает в садик на задах гостиницы и видит, что там Андреас скачет вокруг своей подружки Сары.

Он смотрит на сумку с надписью «Адидас», туго набитую наличными. В первый раз с самого начала операции Бегби оставил эту сумку без личного присмотра. Рентой вываливает всё её содержимое на кровать. Он никогда в жизни не видел так много денег. Почти машинально он пересыпает содержимое сумки Бегби с надписью «Хед» в пустую сумку «Адидас». Затем он запихивает деньги в сумку Бегби и кладет поверх денег свою одежду.

Он бросает быстрый взгляд в окно: Андреас запустил руку в сиреневые трусики Сариного бикини. Сара хихикает и вскрикивает:

— Андреас, ну не надо! Андреас!

Схватив цепко сумку с надписью «Хед», Рентой поворачивается и украдкой выскальзывает из комнаты, спускается по лестнице и пересекает вестибюль. Перед тем как выйти на улицу, он на мгновение оглядывается. Если он сейчас напорется на Бегби, то он пропал. Как только он позволяет этой мысли сформироваться в сознании, он чуть не падает в обморок от страха. На улице, впрочем, пустынно. Рентой пересекает её.

Он слышит, как кто-то горланит песню, и замирает. Группа юнцов в куртках с эмблемами «Селтик», возвращающихся, очевидно, с концерта «The Pogues», пошатываясь, бредет ему навстречу. Они пьяны до полной невменяемости. Он, сжавшись в комок, проходит мимо них. Они, впрочем, даже не замечают его. К огромному своему облегчению, Рентой видит приближающийся автобус № 253. Он вскакивает на него и покидает Финсбери-парк.

На автопилоте он доезжает до Хакни, чтобы пересесть там на другой автобус, идущий до Ливерпул-стрит. Сжимая в руках набитую деньгами сумку, он страдает от мании преследования и растерянности. Каждый встречный кажется ему потенциальным грабителем или уличным хулиганом. Стоит Рентону увидеть чёрную кожаную куртку, похожую на ту, которую носит Бегби, как кровь застывает у него в жилах. Приближаясь к Ливерпул-стрит, он даже начинает подумывать о том, чтобы вернуться обратно, но, засунув руку в сумку и нащупав там пакет с банкнотами, приходит в себя. Доехав до цели, он заходит в филиал «Эбби нэшнл» и добавляет девять тысяч наличными к своему счету, на котором уже лежит двадцать семь фунтов тридцать два пенса. Кассир даже бровью не поводит. В конце концов, это — Сити.

Оставшись всего с семью тысячами, Рентой чувствует себя сразу гораздо лучше. Он отправляется на железнодорожную станцию и покупает билет туда и обратно до Амстердама, намереваясь использовать его только в одну сторону. Он смотрит, как за окном проносится графство Эссекс и как бетон и кирпич сменяются пышными лугами по мере того, как поезд приближается к Харвиджу. На набережной Паркинсон ему приходится ждать ещё целый час парома, отплывающего в Хук-ван-Холланд. Для него это не проблема — торчки ждать умеют. Несколько лет назад он работал на этом самом пароме стюардом. Он надеется, что никто его не вспомнит.

На борту парома паранойя стихает, но её место сразу же занимают угрызения совести. Он думает о Кайфоломе и обо всём, через что они прошли вместе. Они знали и хорошие времена, и плохие, но они всегда делили все пополам. Кайфолом вернет себе потерянные деньги — он прирожденный эксплуататор. Дело не в деньгах, дело в предательстве. Он уже видит знакомое выражение на лице Кайфолома — выражение, в котором больше обиды, чем гнева. Однако вот уже долгие годы их дороги все больше и больше расходятся, их взаимный антагонизм, когда-то бывший просто шуткой, которую они разыгрывали на потеху окружающим, постепенно превратился в силу повторяемости ритуала в повседневную реальность. Лучше уж так, думает Рентон. В каком-то смысле Кайфолом поймёт его и даже будет злобно завидовать его поступку. Злиться он будет в основном на самого себя, за то, что ему не хватило духу сделать это первым.

Не требовалось особых усилий, чтобы сообразить, что Грозе Ринга он оказал, в сущности, услугу. Ему было, конечно, жаль, что Гроза Ринга вложил в дело деньги, полученные в качестве компенсации от бюро по возмещению криминального ущерба. Однако Гроза Ринга настолько поглощен самоуничтожением, что вряд ли даже замечает, когда кто-нибудь другой вносил в этот процесс посильную лепту. С одинаковым успехом ему можно было бы дать выпить бутылку гербицида или выделить три штуки на пропой. Первый способ просто быстрее и безболезненнее. Некоторые, признает он, станут утверждать, что таков выбор Грозы Ринга, но разве природа его заболевания не такова, что лишает его возможности сделать осознанный выбор? Рентой ухмыляется над иронией того, что он — торчок, только что обобравший своих товарищей, — рассуждает подобным образом на темы морали. Впрочем, торчок ли он? Верно только, что он снова вмазался, но промежутки между приемами героина в последнее время становились всё более продолжительными. Однако на этот вопрос он не мог дать сейчас однозначного ответа. Дать его сможет только время.

Подлинную вину Рентой чувствовал только перед Кочерыжкой. Он любил Кочерыжку. Кочерыжка никогда никому не причинил зла, если не считать, разумеется, неприятных минут, которые он доставлял ближним из-за своей привычки обчищать их карманы, кошельки и дома. Люди, впрочем, придают этому чересчур много значения. Они слишком привязаны к вещам. Кочерыжка не виноват в том, что наше общество насквозь-материалистично и к тому же страдает потребительским фетишизмом. Кочерыжке всегда не везло. Мир давно на него насрал, и его друг просто присоединился к миру в данном вопросе. Тем не менее если кому-то Рентой и хотел вернуть деньги, то только Кочерыжке.

Оставался Бегби. Рентой не испытывал ни малейшей симпатии по отношению к этому засранцу. Психопат, который использовал заточенные вязальные спицы для того, чтобы свести счёты с каким-нибудь беднягой. Меньше вероятность попасть в ребро, чем ножом, хвастал он. Рентой вспомнил, как однажды Бегби чуть не до смерти порезал розочкой в «Виноградной лозе» Роя Снеддона. А парень всего-то и был виноват тем, что у него пронзительный голос, а Бегби как раз мучился сильным похмельем. Это было отвратительно, мерзко и бессмысленно. Но отвратительнее самого поступка Бегби было то, как все, включая Рентона, стали сразу же изобретать различные сценарии произошедшего, которые оправдывали бы поведение Бегби. Таким образом они просто укрепляли статус Бегби как парня, с которым лучше не связываться, надеясь, что тем самым, косвенно, подобный же статус приобретут и они сами. Теперь он понял, какая это была трусливая низость с их стороны. В сравнении с этим ограбление Бегби представлялось почти благородным поступком.

Забавно, но именно Бегби играл во всём случившемся ключевую роль. Обобрать друзей было самым страшным преступлением в его кодексе, и за него он потребовал бы сурового наказания. Рентой использовал Бегби, использовал для того, чтобы сжечь за собой мосты. Бегби был гарантией того, что Рентону нет дороги назад. Он сделал наконец то, чего хотел больше всего. Он не мог теперь вернуться назад ни в Лейт, ни в Эдинбург, ни в Шотландию. Там он никогда бы не стал никем другим. Сейчас, порвав с дружками, он мог стать тем, кем хотел. Он устоит или погибнет. Мысль о жизни, которая ждала его в Амстердаме, одновременно возбуждала и ужасала Рентона.

~