Рассказ Сорокина

Глава 1

Думаю, любому из собравшихся имя мое известно. А если так, то вы знаете – человек я, может, и со странностями, но рассудком здравый. Никогда я не слыл ни шутником, ни тем более выдумщиком. Так что слушайте, господа, а принять на веру или нет – вам решать.

Случилась это, когда я посещал Калужскую губернию с целью сватовства. Там и прослышал я об одной заброшенной церковке верстах в сорока от города. Говорили, что построил ее еще до Смутного времени заезжий архитектор-грек, да в таком дивно-причудливом стиле, что второй такой церкви не то что в губернии – по всей Москве не сыскать.

Сами понимаете, сватовство сватовством, а, улучив момент, я в один из дней взял мольберт с красками да и сел на поезд.

Прокатив станций семь, вышел я неподалеку от рекомендованного места. Сошел с полустанка на дорогу, приметил вдалеке ржавую черточку шпиля да и пошагал бодренько. Кругом благодать. С полей только снег сошел, солнце печет уже по-весеннему, тишина да покой. Небо чистейшее – только и есть на нем, что журавлей клинья. Хорошо на душе… А то, что сапоги в этой самой дороге по щиколотку увязают, так то мелочи уже привычные. Не в первый раз на этюдах.

В общем, иду. С час, может, с другой. Изредка мелькнет только где домишко вдалеке, и опять полное безлюдие. Церковь все ближе.

Вскоре загорбились впереди гнилые дома. Взял мольберт поухватистее – попотчевать бродячих собак, если сунутся, и пошел по заросшей улице к церкви. Никого. Полное запустение. Окна – черные провалы, трубы обвалились, в огородах сухой бурьян мне в рост. А ведь село богатое было – кое-где каменный фундамент мелькнет, некоторые крыши еще металлом рыжеют.

Говорят, принадлежало оно барину, охотнику до карт редкостному. Вот как-то сел он играть с предводителем дворянского собрания, городским головой да каким-то купцом из Малороссии. Свечи оплыть до четверти не успели – уже проиграл купцу десять тысяч. Свечи наполовину сгорели – уже и пятидесяти тысяч след простыл. Делать нечего – отыгрывать надо. Поставил барин на кон все село в пятьдесят дворов. Проиграл. Поставил все души, что там были. Проиграл. Поставил пасеку на двести ульев. Проиграл. Мельницу. Все купцу малороссокому проиграл. Наконец винокурню ставит новехонькую, немцем деланную… Не знаю уж, то ли карта наконец пошла, то ли барин колоду карт подменил на свою, да только, как ночь пошла на убыль, стал он отыгрываться. Раз – мельница вернулась, два – пасека да десять тысяч рублей сверху… В общем, к утру в серьезном выигрыше был барин. Только вот когда кончили игру да стали подсчитывать ставки… Батюшки! Село он выиграл, а крепостных-то отыграть забыл!!!

И вот то ли потом о цене выкупа не договорились, то ли зол купец был на обидный проигрыш, но всех до одного жителей села отправил в Малороссию, на чужую землю…

С тех пор и стоит село пустым, и посреди него высится, ширится красавица церковь, которой не в селе, а даже и в Москве место могло бы найтись. Убрать бы траву с куполов, подновить шпиль, крест покосившийся поправить – стала бы тогда она красивая, что куличик пасхальный.

Время было, так что я отворил дверь и зашел. Внутри только сор да птичьи перья. Росписи на стенах мало где уцелели – одни пятна, только и мелькнет где алый плащ или золотое крыло. Ангелы господни все в плесени, узоры поотвалились вместе со штукатуркой. А под потолком кружит потревоженный мной ворон.

Выбравшись, я походил вокруг, выбрал приглянувшийся ракурс, расставил мольберт посреди давно брошенных огородов, надавил красок на палитру и стал писать, прерываясь лишь изредка, и то только для уменьшения запасов выданных Настенькой, тогда еще моей невестой, бутербродов.

Пробыл я там почти до заката, написав замечательную работу. Напомните показать ее, когда соберемся у меня в мастерской.

Итак… Закончив работу, я собрал мольберт и двинулся назад, не желая опоздать до последнего поезда – но вот уж беда пришла откуда не звали - поднявшийся ветер нагнал тяжелых туч, которые пообещали задать отменный ливень. Разом потемнело. Вдали, над лесом сверкнули всполохи зарниц.

Признаться, мне как уроженцу града Петрова не страшен сколь угодно сильный дождь, но холст! Право, только что написанную картину было жаль.

Я уже прошел, наверно, треть пути до полустанка, когда вдали от дороги показался один из домов, которые я примечал еще по дороге к церкви.

По листьям сухого бурьяна ударили первые тяжелые капли. Стало понятно, что пройдет еще минута, а может другая и дождь рухнет на поле стеной.

Быстро добежав до околицы, я застучал в калитку. Показалась хозяйка. Хрупкая, явно не из крестьянок, она выглядела как классическая городская интеллигентка, которые, перечитав книг, вдруг решаются нести пользу народу и идут в сельские учителя или врачи.

Был уже вечер, но она впустила меня без опасений: мой ли костюм с золотой цепочкой часов, мое ли лицо или мольберт под мышкой, а может, все вместе внушили доверие.

Радушно похлопотав на кухне, она поставила передо мной тарелку очень вкусной каши прямо из печи. Наевшись, я принялся оглядываться. Жила она скромно и явно одна. Вещи только самые необходимые. По стенам пришпилены булавками картинки из журналов. Надо сказать, со вкусом подобранные. Скатерть чистая. Занавески даже претендуют на некоторое кокетство. В вазе на подоконнике полевые цветы.

Меж тем мы перешли к чаю, и мой взгляд вернулся к сидящей напротив хозяйке. Она была не старше меня, но, как выяснилось, уже успела похоронить мужа. Лицо ее было необычайно милым и столь наивным, что, не жди меня в Калуге моя Настенька, я бы, право, вознамерился прогостить в доме до утра.

Больше о ней я узнать ничего не успел – она стала засыпать меня уймой вопросов про картину, про меня самого, и неудивительно, что на третьей чашке чая она уже напросилась на портрет.

К счастью, у меня была с собой хорошая грунтованная картонка, и я, осветив комнату насколько это было возможно, принялся за работу.

Усадив ее около оклеенной недорогими, но милыми обоями стены, я, подождав минут десять, чтобы ее лицо устоялось, начал набросок.

Работа сразу не задалась. Тон кожи не хотел даваться, несмотря на все старания.

Пропорции плыли. Сколько я не бился, лицо на картонке выходило грязным и ломаным. Мне даже стало стыдно за то, что у себя дома я привык брать за портрет по паре сотенных.

Щурясь, я рассматривал ее, ловил пропорции, но, увы, все равно выходила мазня. Я бы даже прекратил работу, но столько до этого наговорил о себе хозяйке, что не справиться не имел никакого права.

За окном было совершенно темно, хлестал дождь, а я все работал. Столь беспомощно я не рисовал даже в детстве… Клянусь. Но я не останавливался, работал над этой малеванной мной рожей, жутким блином лица, все силясь передать красивые черты хозяйки.

Наконец я как-то поймал пропорции, поставил на место нос, чуть обозначил глаза, и, срубив где надо щеки, начал наводить верный тон кожи… Но что выходит? Какая-то мертвая желтизна на скулах. Вместо теней – грязные синяки. Черные волосы вообще прописать не могу – столь отвратно получается. А рот-то какой непропорциональный вышел. Мои преподаватели из академии художеств инсульт бы получили всем коллективом, коль бы увидели, что их любимый ученик, удостоенный малой медалью за рисунок, такое творит. Тем не менее продолжаю трудиться, аж пот выступает.

Но что такое, чем дольше я работаю, тем больше уверяюсь, что нет у меня на холсте ошибок. Клясться могу – тон верный. Желтизна на щеках быть просто обязана, ибо вижу я ее ясно. И вот они, синяки… И этот рот широченный верно вывел. Да и вообще – четвертый час мы с ней работаем, а она хоть бы пошевелилась.

Поглядел я на нее – и оторопел. По глазам ее понял – узнала, о чем я думаю, стерва.

– Ты пиши, мой милый, пиши, что задумался?.. – и голос у нее звонкий, как у соловья, что с кладбища поет.

Мне делать нечего. Пишу. Чем лучше выписываю, тем лучше ее вижу. Кожа жуткая, нос острее, чем у покойника, губы без кровинки, а рот такой, что не тридцать два, а сто тридцать два зуба вместит. И глаза… На этом лице молодые зеленые глаза. И то лишь потому, что я на холсте к глазам пока не приступал еще. Ох, спасибо Врубелю, учил он, что их в последнюю очередь писать надо.

Смотрю исподволь на часы – полночь уже минула. Ну, значит, примется за меня эта тварь, как я работу закончу. Я тяну время как могу. До рассвету, думаю, держаться буду. Где там… Опыт, проклятый опыт, во втором часу уже все прорисовал: что ее, что фон с гнилыми обоями в бурых пятнах. Только глаза пока пустые… А тварь та улыбается.

Еще полчаса выиграл, пока ее платье правил, хотя какое платье – дрань на ней была, вся в пятнах земли и травы… Ах, что ж картонка такая маленькая… А утро весеннее такое позднее…

Наконец решился. Была не была. Дрожу, руки ходят, но прорисовываю получше ржавую цепочку, что у нее на шее висит, да как возьму самую толстую кисть, как наберу на нее охры светлой пополам с кадмием желтым да как в два мазка нарисую на этой цепочке святой крест!

Как эта стерва тогда завизжала! Свалилась на пол да за шею схватилась, будто ее свинцом расплавленным облили! А я тут же бежать. Вслед крик, что-то темное кинулось поперек дороги – так я его мольбертом, что в Дрездене еще брал, да так приголубил – только щепки кругом, и прочь из дому, не разбирая дороги. Бегу и бегу! Ору «Отче наш», ломаю кусты, падаю, встаю и бегу, бегу, бегу…

Когда в себя пришел, уже к утру время шло. Лежу на насыпи железной дороги, дрожу, жилет порван, часов нет, зато ту картину с церковью к себе прижимаю…

Первым утренним поездом вернулся в Калугу. И сразу с вокзала, в чем был – в церковь. И с тех пор, господа, каждый год в одном из храмов губернии я в благодарность за свое чудесное спасение делаю роспись. Такая со мной приключилась история. И можете мне верить, можете нет. Но во вранье меня никто не замечал, а психику мою любой доктор найдет крепкой, если может, конечно, таковая быть у художника.

Сорокин закончил и, поправив пенсне, оглядел собравшихся, явно довольный эффектом, который произвел рассказ. Мало-помалу слушатели начали переглядываться, переговариваться. Принялись обсуждать, дивиться, не верить, переспрашивать, но он остановил вопросы и, постучав по часам, раскланялся.