Звезда пленительного несчастья

Солнечный удар

Эмме было страшно. Страшно любопытно. Почему папеньку положили в большой деревянный ящик? Почему маменька надела всё чёрное, красивое, конечно, с кружевами, с вуалью, скрывающей заплаканное лицо, но всё чёрное? А эта загадочная женщина с глазами-льдинками, в чёрном монашеском одеянии, кто она? Назвать её старухой, Эмма не могла – слишком прямая спина и взгляд, как у Великой княгини, которую она видела во дворце – тоже великий, или, как сказала, маменька, горделивый. Почему ящик опустили в приготовленную яму, а маменька плакала, прижимая её к себе? Почему, когда они вернулись домой, женщина с горделивым взглядом так пристально на неё смотрела?

После осенней кладбищенской сырости в квартире, которую они снимали на Екатерининском канале, было уютно: натоплено и пахло пирогами. И поминальный ужин был готов. Кухарка постаралась. Эмма сняла пальто и ботики и долго отогревала озябшие пальцы у изразцовой печи.

– Познакомься. Эта твоя бабушка, – просто сказала маменька, подводя девочку к горделивой монахине, сидящей в креслице с резной спинкой, так любимом папенькой. – Матушка Калиса, это Эмма.

– Приятно познакомиться, Эмма, – сказала женщина, медленно вставая и протягивая морщинистую белую руку.

Эмма пожала сухую, как бумага, ладонь. Бабушка села обратно в креслице. Маменька погладила девочку по золотистым кудрям и ушла к гостям – полковым сослуживцам папеньки, подругам, бывшим фрейлинам при дворе её Высочества Великой Княгини, где её и повстречал бравый гусар Ростоцкий и сразил сердце юной фрейлины наповал. Без единого выстрела. Только пышными подкрученными усами. Так маменька сказывала.

– Сколько тебе лет, дитя? – спросила бабушка Калиса.

– Пять исполнилось в минувший четверг.

– О, да ты совсем взрослая, – удивилась женщина в чёрном. – А я ничего о тебе не знаю. Например, в кого у тебя такие зелёные глаза? Чисто изумруды.

– Я тоже о Вас ничего не знаю. Почему Вы не приезжали к нам раньше? – спросила Эмма и нахмурились. Изумруды сверкнули гневливо.

– Я далеко живу, на Урале. Да и батюшка твой покойный не приглашал меня в гости.

– Он – Ваш сын? – догадалась девочка.

– Да. И он не понимал моего ухода в монастырь.

– А почему Вы ушли в монастырь? – настаивала на рассказе Эмма.

– Понимаешь, у меня не было больше детей, а твой отец вырос и ушёл служить в армию. Муж мой, твой дед, погиб. Куда мне было идти?

– К Богу? – опять догадалась внучка.

– Верно, – сказала бабушка и улыбнулась лучистыми льдинками глаз. Эмма даже зажмурилась, так ярко они светили. – А ты умная девочка, как я посмотрю. Приедешь ко мне в гости летом?

– В монастырь? Я что же тоже буду монахиней?! – испугалась девочка.

Бабушка засмеялась, прикрывая рот морщинистой рукой, но внучка успела разглядеть щербинку – промежуток между передними зубами. Как у папеньки. У Эммы два нижних зуба уже выпали. Молочные, как сказала маменька. Интересно, а много ли в них молока?

– Нет, не будешь. Если сама не захочешь уйти в монастырь, – сказала бабушка Калиса, отсмеявшись.

– Эмма, пойдём, я тебе что-то покажу!

В комнату с криком вбежал рыжий лопоухий Николенька Радов, сын маминой подруги, тоже бывшей фрейлины. Она хотела ещё поговорить с этой женщиной – надо ли называть её бабушкой? – к которой её удивительным образом тянуло, даже больше, чем в кондитерскую на углу, но Коля схватил девочку за руку и потащил показывать новых оловянных солдатиков. Как будто ей они интересны. Ох, уж эти мальчишки!

Зато летом всё изменилось. Эмма упросила маменьку отправить её на Урал. Матушка Калиса регулярно писала, справляясь об их делах, и маменька разрешила навестить бабушку.

Разрешила! И теперь Эмма спит в келье – так в монастыре называются спальни, ест вкусную кашу на молоке, ходит с любимой бабушкиной собакой Альфой купаться на озеро близ монастыря, забирается на крепостные стены под присмотром сестры Евдокии и смотрит вдаль, закрывая глаза от яркого солнца ладонью. Так в старину женщины-воительницы осматривали окрестности и, если нужно, защищали подданных от врагов. Бабушка ей читала такую книгу на ночь.

– Чем ты сегодня займёшься? – спросила внучку матушка Калиса за утренней трапезой.

– Дел много: сначала будем читать Евангелие, потом помогу послушницам кормить кур, уток и свинок, – ответила Эмма, загибая пальцы.

Альфа подала голос. Девочка посмотрела на собаку, сидящую у бабушкиных ног.

– Если будет жарко, пойдём с Альфой на озеро купаться, – добавила она.

– Ты кое-что забыла в своём списке, – с укором сказала бабушка.

– Что?!

– Помолиться.

– Ой, простите, матушка-настоятельница. Совсем вылетело из головы, – сказала Эмма, хлопнув по лбу ладонью. – Сегодня же служба.

– А ещё я покажу тебе школу для крестьянских детей и больницу.

– Так тут что, есть ещё дети? – обрадовалась Эмма.

С ними можно было играть! Сестра Евдокия мало знала игр и была неповоротлива – бегала медленно, кидала близко, видела плохо.

– Нет. Школа летом закрывается. Крестьянские дети работают в поле: сено косят, урожай собирают. Дел у них сейчас много.

Эмма приуныла.

– Не горюй, – сказала матушка с улыбкой, погладив внучку по золотистым кудрям. – Завтра я тебя познакомлю с удивительным человеком – старцем Козьмой.

– Что в нём удивительного?

Она не понимала, что может быть интересного в старце – в старике с длинной седой бородой. То ли дело крестьянские дети – с ними и поиграть можно, и побегать, и попрыгать.

– Это непростой старец. Он помогает людям, умеет лечить, много читает и знает.

После завтрака и обязательного чтения Евангелия Эмма, наконец, вышла из дома. Начинался новый день, и жизнь в монастырском дворе вовсю кипела. Сестра Евдокия запрягала лошадь в бричку, отправляясь по делам в город, послушницы – кто подметал, кто работал в огороде. Деревенские мужики чинили крышу амбара. Самое интересное происходило на скотном дворе. Эмме нравилось следить за поросятами и утятами. Последние так потешно щипали травку, а первые бултыхались в луже. Девочка порой звонко смеялась. Становилось жарко. А потом вдруг свет померк.

Тем-но-та.

Чер-но-та.

– Девочка моя, ты меня слышишь?

Эмма открыла глаза. Над ней склонилась матушка Калиса. Синие глаза-льдинки смотрели встревожено.

– Слышу. Я ведь не глухая, – ответила девочка и зажмурилась от боли.

От произнесённых слов в голове загудело, как будто на неё надели ведро и ударили по нему палкой.

– Солнечный удар, – сказал кто-то из обступивших её монахинь.

Оставшийся день Эмме надлежало провести в келье и много пить. Квас, молоко, морс. Чего ей только не давали. К вечеру ей стало лучше. На следующий день бабушка повязала ей белый платок на голову и сказывала не снимать. На солнце долго не играть, заходить в тень. Осторожничать!

Эмма вышла во двор. Всё как будто выглядело по-старому, и всё же что-то было не так. Девочка не понимала, что именно. Она на днях стащила смешные окуляры сестры Евдокии, нацепила их на нос, посмотрела – мир вокруг расплывался. Как старая монахиня их носит? Зачем? Ничего не видно толком, одни очертания. Так вот. Сейчас Эмма всё видела чётко, но по-другому. С ней что-то произошло. Внутри. В голове. В душе. Солнечный удар, наверно, проник внутрь.

Она посмотрела на крестьян, перекрывающих крышу амбара, и сердце ёкнуло.

"Сейчас! Вот прямо сию минуту что-то случится!"

Мужик не удержал толстое бревно. Оно с грохотом скатилось и рухнуло на землю. Лошадь, стоящая неподалеку, взбесилась и лягнула любопытную Альфу. Да так сильно, что собака отлетела на три аршина и ударилась о камень.

– Альфа! – вскрикнула Эмма, подбегая к любимой бабушкиной собаке.

Альфа жалобно заскулила в ответ. Девочке показалось, что глаза собаки наполнились слезами боли. Нет, не показалось, она почувствовала страдание животного. Ноги отшибло, на туловище зияла открытая рана, сочилась кровь. Она опустилась на колени. Правая рука сама потянулась к увечьям и замерла в вершке от собачьего тела. Эмма закрыла глаза, её трясло. Рука горела огнём. Сколько она так сидела, непонятно. Как будто в сон провалилась.

– Экая у тебя десница. Чудотворящая, – произнёс густой голос за спиной.

Эмма оглянулась. Седой старик в холщовой подпоясанной рубахе стоял и наблюдал за её деяниями.

"Старец Козьма, о котором сказывала бабушка", – догадалась девочка.

Ладонь покрылась тёплой влагой. Эмма посмотрела, что там. Альфа, только что умиравшая в пыли двора, стояла на четырёх лапах и лизала ей внутреннюю часть руки, виляя хвостом. Рана не кровоточила. Больше того, она полностью затянулась. Чудеса!

* * *

К осени Эмма, подросшая и загорелая, вернулась в Петербург. Зимними вечерами, сидя у тёплой печи и листая толстые пожелтевшие страницы Библии – бабушкин подарок, она вспоминала вольную жизнь в монастыре у озера, предвкушая летние каникулы. Однако на следующий год маменька повезла её на море, на воды, на юг. Купаться в солёной воде, сверкающей на жарком солнце, и бегать с Николенькой Радовым по набегающим волнам и брызгать, голыми пятками топая по морю – всё это здорово, конечно, но Эмма скучала по бабушке. Она увидела уральский монастырь только через пару лет.

Матушка Калиса немного осунулась, но глаза-льдинки всё также смотрели на неё с любовью. Эмма бросилась к бабушке, та обняла её, прижала к себе, наклонилась и поцеловала шершавыми губами в щёку. Сестра Евдокия тоже обняла Эмму и расплакалась.

– Вернулась, – сказала, всхлипывая, монахиня вместо приветствия. – Пойду распоряжусь, чтобы келью для тебя приготовили.

– Вот уж океан солёный напустила. Смотри, окуляры твои утонут, – напутствовала подругу матушка-настоятельница, пытаясь скрыть свои подступающие слёзы.

Покалеченная позапрошлым летом Альфа бегала по двору как ни в чем ни бывало. Только взвизгивала от радости встречи и лизала ладонь, когда немного успокоилась – вспомнила спасительницу. Так любимый ею некогда скотный двор переменился – кур стало больше, утят меньше, построили новый свинарник, добротный, на десять рыл и пятачков. Девочку ждал сюрприз.

– Хочу посмотреть! Ну, пожалуйста! – канючила Эмма, упрашивая бабушку разрешить ей присутствовать при опоросе.

На третий день по приезду начала пороситься свинья. Толстая, с чёрными пятнами на боках, Машка визжала, выстреливая из себя розовые комочки с миниатюрными копытцами. Старшая скотница грузная сестра Феоктиста, только и успевала их ловить в серую суконную тряпицу, поглаживая Машку по пятнистому боку.

– Святые угодники! – выругалась монахиня.

Закатанный рукав рясы обнажил белую руку с ручейком струящейся крови. Поранилась. Сестра Феоктиста наспех перевязала порез тряпицей и, тяжело дыша, продолжила принимать поросят. Разродилась свинья, слава тебе, Господи!

Но вот один из них, самый шустрый, заверещал. Какой шустрый! Не успел появиться на свет Божий, уже требует сиську. Или монахиня его неаккуратно переложила? Машку как подменили. Материнский инстинкт свиньи проснулся вместе с криком поросёнка "Мама, меня обидели!". Машка повела пятаком в сторону пореза – кровь почувствовала, обнажила клыки и бросилась на руку монахини.