Колдун 2

Но опасаясь разоблачения, он так и не решился реализовать свои желания. Вместо этого он продолжал издеваться над скотом, представляя, что перед ним человек. Понимая, что за подобное его попросту выгонят с бойни, он выбирал для своих развлечений такое время, когда никого не было рядом, и после разделывал тушу самостоятельно, не дожидаясь помощников и тщательно следя за тем, чтобы на кусках мяса не оставалось лишних следов.

Началась война. Разумеется, идти добровольцем на фронт Илья не собирался. Пусть воюют дураки, а он просто подождет, когда все закончится. Своя шкура дороже.

Тихо отсидеться не получилось. В начале июля председатель колхоза вместе с остававшимися мужиками отправил его в военкомат.

На фронт не хотелось. Совсем. Там вообще-то стреляют. И убить могут. Значит, надо как-то выкручиваться. Кого на фронт не отправят? Больного и припадочного.

Дождавшись, когда все знакомые мужики отметятся у уставшего военкома, он, засунув в рот кусочек мыла (гадость редкостная, но лучше так, чем на фронт), шагнул в кабинет. Старательно показывая не просто готовность, а аж задыхаясь от рвения защищать Родину и бить проклятых фашистов, он постепенно повышал голос и ускорял темп речи. Его движения стали резкими и рваными, лихорадочными. Тело начала сотрясать дрожь, временами он стал отмахиваться, словно прогоняя муху. На губах появилась пена. Речь перестала быть внятной. Вдруг он рухнул на пол и выгнулся дугой. Его крутило и корежило, с губ летели ошметки густой белой пены. Пришедшие на сборы мужики кинулись к нему, прижали сводимые страшными судорогами руки и ноги к полу, попытались разжать крепко стиснутые челюсти. Кое-как засунув ему между зубами пожертвованную кем-то деревянную ложку, мужики дождались, когда он затих, потеряв сознание, и выволокли его на улицу, в тенечек.

Подремав на травке часиков пять, он снова заявился к военкому и выразил непреодолимое желание отправиться на фронт. Военком, уже едва сидевший от усталости, обложив его заковыристыми конструкциями и просветив по поводу его родословной, выгнал его из военкомата едва ли не тумаками, снабдив бумажкой с надписью «не годен».

Понимая, что в колхоз ему дороги больше нет, Илья добрался до соседнего города и пристроился там к местной больнице истопником. Того, чем кормили в больнице, ему категорически не хватало, а сидеть голодным он не собирался. Стащив один из медицинских халатов, он пробирался к тяжелым больным или людям после операции и утаскивал у них все съедобное, что мог быстро отыскать. Вскоре больница была экстренно переквалифицирована в госпиталь. И он смог развернуться во всю ширь. Раненым солдатам оставляли еду на тумбочках, жители города отдавали последнее, стремясь хотя бы куском хлеба или горстью ягод поддержать своих защитников. Он просто проходил по палатам, и, качая головой и что-то недовольно ворча, собирал еду с тумбочек.

К концу сорок третьего фронт отодвинулся, и госпиталь снова переквалифицировали в обычную больницу. Стало голодно. Он без малейшего зазрения совести забирался в квартиры, в подвалы, воруя у людей последнее. Глядя на заботливо обстиранных и ухоженных немногочисленных калек, вернувшихся с фронта, он сообразил, что жить у женщины будет гораздо удобнее, чем в подвале рядом с кучами угля. И, оглядевшись, принялся обхаживать одну из недавно овдовевших медсестричек.

Оглядывался Илья не просто так. Его не интересовала ни сама женщина, ни ее внешность. Ему было важно, чтобы у той не было близких, которые могли бы вмешаться и заступиться за нее. А у Веры здесь не было никого, кроме маленького сынишки, родившегося за год до начала войны.

Немного поухаживав за Верой, он перебрался жить к ней, а спустя полгода уговорил ее перейти работать на завод.

Оборвав последние контакты жены с людьми, которые могли заступиться за нее или за мальчишку, он резко переменился. На пасынка посыпались окрики и тумаки, жена, попытавшаяся вступиться за сына, была избита до полусмерти. Теперь все карточки, в том числе и те, которые получала Вера на себя и на ребенка, были у него в руках. Женщина с сыном стали откровенно голодать. Нет, карточки он отоваривал, даже сам стоял в очередях ради такого дела, но до Веры с мальчонкой мало что доходило, тогда как этот урод толстел и наливался румянцем.

Вере жизни не стало вовсе. Дня не проходило, чтобы этот мерзавец не поколотил ее либо сынишку. Малой вообще ненавидел его всеми фибрами маленькой души. Веру частенько стали видеть на помойках, внимательно перебиравшую мусор. Все мало-мальски съедобное она тщательно собирала и несла домой, чтобы хоть как-то накормить сына. Но даже эти помои муж отбирал и сжирал сам, если они вдруг оказывались хоть немного съедобными.

Вера уже и не чаяла избавиться от «муженька» — тот присосался к ней словно пиявка. И женщина смирилась. Не способная постоять за себя, она лишь старалась, чтобы сын как можно меньше попадался на глаза мужу, да смазывала его раны и синяки, обильно поливая их слезами. Вера прекрасно понимала, что однажды муж попросту убьет либо ее, либо сына. Но куда ей было бежать? Откуда ждать помощи? Соседки и сослуживицы поголовно завидовали уже тому, что у нее есть муж, и вздумай она пожаловаться, ее бы еще и виноватой выставили. Родственников здесь у нее тоже не было, знакомые за время совместной жизни с ним как-то порастерялись… Все, что женщина могла — это вызывать удар прежде всего на себя, но все равно пацану доставалось часто и обильно.

Мишка видел, что этот дегенерат не брезгует ничем. Он воровал продукты у соседей, снимал вывешенные за окна продукты, «снимал пробу» с готовящихся на общей кухне блюд. Он воровал все и у всех. И чем больше этот урод жирел и розовел, тем больше худели и бледнели его жена и пасынок.

Но ему все было мало. Все чаще и чаще он воровал карточки у кого только мог, пару раз даже попросту вырывал их из рук у стоящих в очередях детей, нимало не заботясь о том, чем ограбленные им люди станут питаться. Частенько добытые карточки он обменивал на что-нибудь повкуснее привычного рациона рабочих, либо на какую-нибудь понравившуюся ему вещь. Аппетиты его росли с каждым днем. Привыкнув к абсолютной безнаказанности и уверовав в свою разумность и неуловимость, он решил далеко не ходить — соседей в общежитии была уйма, и каждый получал продовольственные карточки. Бери и пользуйся.

Первой жертвой и стала Зинаида. Дети всегда остаются беспечными детьми. Илье оставалось всего лишь дождаться, когда те убегут гулять, а занудливая Маринка отправится на общую кухню готовить еду, нимало не озаботившись закрыванием двери на ключ, спокойно войти в комнату и проверить пару коробок, слишком аккуратно стоявших на верхней полке этажерки. Забрав все лежавшие в одной из коробок карточки, он так же спокойно вышел из комнаты Зинаиды и отправился к себе.

Чего он не ожидал, так это того, что Зинаида поднимет такой шум, и сейчас отводил от себя даже малейшие подозрения. Увидев сынишку Веры, прижимавшегося к матери и с жадным любопытством следящего за происходящим, он решил подставить вечно голодного мальчишку. О том, что, если получится, Вере потом хоть в петлю лезь, он не думал. Главное, чтобы никто и мысли не мог допустить, что карточки Зинаиды у него. А так еще и от ненавистного пасынка можно очень удачно избавиться…

— Ах ты сука! — перед Мишкиными глазами все промелькнуло за секунду, и парень, поначалу отшатнувшийся, резко бросился вперед, ухватив подонка за грудки и порвав на нем майку, с перекошенным от ярости лицом впечатал его в стену. Зрительный контакт установился мгновенно, мужик вдруг побледнел и затрясся от ужаса, даже не пытаясь вырваться из Мишкиных рук.

Едва установив зрительный контакт, парень вдруг с удивительной ясностью понял, что сейчас он попросту убьет этого урода. Вот так, одним взглядом, не шевельнув даже пальцем. С огромным трудом удержав то темное, что уже радостно ринулось навстречу свободе, Мишка уставился потемневшими, бездонными глазами на вдруг превратившегося в дрожащий холодец мужика, и, чуть встряхнув, снова припечатал к стене. Где-то в подсознании набатом судорожно билась мысль: «Только бы не убить… нельзя его убивать… В лагеря сошлют, изучать станут… Только бы не убить!»

— Тварь ты последняя! — прошипел ему в лицо Мишка. — Больной ты? На фронт не годный, сука? А мальчишку лупить почем зря и жену третировать да голодом их морить ты годный, мразь? — и мысленным посылом продолжил: «Говори, сука! Говори, кто у Зинки карточки упер!»

— Я… Я… Ты… Да ты… Да я тебе… — заблеял Илья, вяло попытавшись высвободиться из Мишкиной хватки.

— Ты? Мне? Что ты мне? — не выдержав, Мишка коротким замахом со всей силы въехал ему в солнечное сплетение и, не обращая внимания на его хрипы и потекшие сопли и слезы, схватив его башку, с силой вдарил ею об стену. Колени у мужика подогнулись, но парень, в ярости забыв обо всем, продолжал удерживать его за уши, сжав пальцы до побелевших костяшек, не позволяя тому окончательно сползти на пол. Удерживая зрительный контакт, Мишка мысленно продемонстрировал ему, как тот украл карточки. А следом и другие эпизоды с его участием.

Со стороны входа в секцию раздались требовательные голоса:

— А ну разойдись! Дорогу!

Не обращая внимания на начавших потихоньку расползаться зашептавшихся соседей, Мишка тихо, жестко заговорил:

— Ты что, мразь, еще и угрожать мне вздумал? Я тебе не Вера, меня не запугаешь! Пока ты, гнида, трусливо прятался за спинами баб и детей… вот таких детей, как этот мальчишка… которые погибали, спасая твою шкуру… другие, настоящие, шли на пули, защищая тех, кто за линией фронта, за таких, как ты! Ты, тварь, отжирался, воруя последние крохи у раненых и больных, у едва сводивших концы с концами матерей, у мелких… — и мысленно: «Рассказывай, сука, все рассказывай! Или я за себя не ручаюсь! Сдохнешь, как последняя собака, сволочь паршивая!»

— Что здесь происходит? Эй, а ну пусти его! — один из подоспевших милиционеров, расстегивая на ходу кобуру, шагнул в сторону сцепившихся.

Мишка не повел и ухом, удерживая соседа и не собираясь разрывать зрительный контакт, продолжая показывать ему ужасы войны, доводя труса до исступления. В ту же секунду шагнувшего к ним милиционера дернул назад старший:

— Погоди, Вася. Пацан правильные вещи говорит. Дай парню сказать, — на внешне спокойном лице его, пересеченном огромным бордовым шрамом, серыми льдинами застыли глаза, не отрывавшиеся от лица крупного, под два метра ростом, багрового мужика, с которого катился пот крупными каплями, и лишь быстро-быстро бившаяся на скуле жилка и ходившие ходуном желваки выдавали его волнение. — Не лезь пока, Вася. Правду он говорит. Правду…

— Ты фронта испугался, сука? Что убьют тебя, мразь, испугался? А Димка не испугался… — Мишка криво усмехнулся и показал соседу падавшую прямо на него бомбу, показал тот бой, в котором погиб Димка, и, не обращая внимания на заоравшего в ужасе мужика, который попытался прикрыть голову руками, продолжил: — И Степаныч не испугался, и Игнат, и Арсен… — он крепче сжал уши мужика и продолжил показывать картины боя, так легко выпорхнувшие из удаленных уголков сознания, куда он старательно засовывал их. — И Тамара… Девочка… Маленькая девочка… Она не испугалась! Она шла в атаку за таких, как ты! На пули шла! — уже подвывавший от ужаса мужик увидел смугленькую темноволосую девочку с двумя косичками и слишком большим для нее пистолетом в руке, вскочившую на насыпь и поднявшую измученных, израненных солдат в атаку, увидел, как ее прошивает автоматная очередь, как взрывается граната, брошенная фрицами, как рушится стена, погребая под собой маленькое изломанное тельце, осевшее на камни… В его голове зазвучал голос, полный ненависти и презрения: «Признавайся, тварь! Признавайся, или ты вечно будешь смотреть, как гибли люди, защищая тебя, пока ты позорно прятался за спинами женщин и детей! Рассказывай, паскуда!» И в голос: — Они и еще многие тысячи настоящих мужчин, женщин, детей… Они знали, они не забыли, что такое честь и отвага, они отдавали свои жизни за тех, кто был за линией фронта. За тебя, сука, они гибли!