Русский бунт. Начало

* * *

Под громкий церковный набат я ехал по Оренбургу. Казаки лавой растекались по улицам, давя последние очаги сопротивления. То тут, то там раздавались выстрелы, крики… Улочки все расширялись, мы проехали пустые базарные ряды, соборную церковь, дома богатых горожан и купцов. Пугачевцы врывались в здания, тащили наружу добро. Зачастую вместе с хозяевами. Я скрипнул зубами.

– Где Подуров? – крикнул я Ивану.

Ко мне подскакал полковник, поклонился в седле.

– Звал царь-батюшка?

– Тимофей Иванович! Уйми казачков. Чай не вражеский город берем.

Произнеся это я увидел, как какой-то азиат из калмыков или башкир в рысьем малахае выкидывает в окно меховую рухлядь своему соплеменнику. Теперь еще и беков со старшинами накручивать?

– Помилуй бог, Петр Федорович! – Подуров подкручивает ус – Рабята только барей трясут. Святое дело!

Понятно. Грабь награбленное. Но сейчас остановить беззаконие невозможно. Закона то уже нет. Потом награбленные богатства помещиков и правда придется забирать. И тут есть одна мыслишка.

– Чтобы к завтрему в городе все было тишь да гладь!

– Добре! – Подуров горячил коня, ему хотелось в бой – Что делать с казачками оренбурскими? Это сотня атамана Могутова.

– А что с ними? – я напрягся. Не все казаки присягнули Пугачеву. Были и те, что остались верными Екатерине. А ведь Пугачев посылал Могутову письма, пытался договориться…

– Заперлись в чернореченском бастионе, тебя, царь-батюшка, требуют!

Требуют они…

– Пошли за бомбардирами Феди Чумакова. Ставьте единорог, выбивайте двери. Кто сдастся – того разоружайте и сажайте под арест. Остальных – я провел рукой по горлу.

– Сурово! – полковник покачал головой, но оспаривать мой приказ не стал – Все сделаю, не изволь беспокоиться.

Миновав большой цейхгауз, гостиный двор, через знаменитые в будущем Елизаветенские ворота, мы выехали на центральную площадь к губернаторскому дому. На нем весел государственный флаг, придуманный Петром III – черный двухглавый орел на желтом фоне – и штандарт губернии. У здания только что закончился бой. Куда-то брел окровавленный солдат. На секунду он отнял руки и я увидел, что ударом пики ему выбили глаз, глазное яблоко моталось на толстом нерве, как маятник.

Меня замутило, но я не отвел взгляда.

– Добейте! – промычал солдат в нашу сторону. Раздался выстрел, голова мужчины дернулась и он упал на брусчатку. Туда, где лежали его сослуживцы – трупов солдат на площади было много.

– Споймали! – к нашему отряду подбежал, придерживая саблю в ножнах рукой, Чика.

– Кого поймали, Иван Никифорович? – я спрыгнул с лошади, поднялся по ступенькам парадного крыльца губернаторского дома.

– Рейнсдорпа! Сначала этот, шаматон[2], отстреливался, потом шпажкой своей решил помахать. Хлопуша ему по голове кистенем вдарил, но вроде жив и даже оклемался.

– Перевяжите его и тащите сюда – я присел на последнюю ступеньку, перевел дух – А также всех офицериков давайте також на площадь. И народа, сгоните, народа. Ах, да! Скажи Хлопуше, чтобы в особняке ничего не смели дуванить! Это теперь все государево.

– Поставим караулы – Чика заухмылялся, послал несколько казачков передать мои приказы.

Набат, наконец, прекратился, спешившиеся пугачевцы начали утаскивать трупы. В городе еще была слышна стрельба и даже несколько пушечных залпов, но постепенно бой сходил на нет.

Я посмотрел на небо. Распогодилось. Облака разошлись, показалось солнце. И даже немного потеплело.

Первым на площади появились вовсе не офицеры, а благочинный Егорьевской церкви священник Михаил. Пузатый, чернобородый поп шел в окружении моих полковников, осеняя всех крестом. Зачем он это делал – было загадка. После представлений, Михаил принялся просить о снисхождении к горожанам. Пока мужчина распространялся о милосердии, мы с Подуровым переглянулись. Тот провел рукой по горлу. Ясно. Могутов все.

Вокруг крыльца постепенно начала собираться толпа из пугачевцев и жителей Оренбурга. Испуганный народ галдел, кто-то даже плакал.

– А ну тихо! – я рыкнул и гвалт стих. Поп тоже замолчал.

– Что отец Михаил… Семинарию кончал? – спросил я священника громко.

– В самом стольном городе Питере! – гордо отвечал благочинный, оглядывая свою паству.

– А царя Петра Федоровича видел? – я нахмурился. Сейчас мы проверим как работает харизма Пугачева.

– Видел, как не видеть.

Я встаю со ступеньки, пристально смотрю в глаза священника.

– Узнаешь ли меня, Михаил? Своего царя, Петра Третьего?!

Повисает тяжелое молчание, глаза попа бегают. Ну же!

– Признаю царь-батюшка! Ты наш амператор, Петр Федорович!

Народ на площади охает, начинает шушукаться.

– Все слышали? – оборачиваюсь к жителям Оренбурга – Готовы ли присягнуть своему царю?

Раздается дружное «Да» и «Готовы».

– Иван – я подзываю Почиталина – Зачти указ о воли и пущай начинают присягать.

Казак кивает, разворачивает манифест. Начинает его читать громким голосом. Реакция горожан более сдержанная, чем пугачевцев. На руках меня никто не носит – но лица светлеют, народ машет руками, одобрительно кричит. Начинается присяга.

Оренбуржцы выстраиваются в очередь. Иван записывает имя и звание, люди произносят «клянусь» и целуют мне руку.

– Ваше величество! – сквозь толпу пробивается румяный, бритый мужчина в черном длиннополом казакине. На кожаной лямке через плечо висит перепачканный мазками красок деревянный ящичек – Меня Володимир Непейвода кличут. Обрелось во мне усердие рисовать разные картины. Разрешите – заискивающе улыбнулся живописец – Запечатлеть ваш лик в столь торжественный момент!

Полковники переглянулись, заулыбались. А зря! Тут все серьезно. Пропаганда нового царя среди населения – великое дело. Мы еще с этой живописи лубочных картин наделаем и разошлем по городам и весям.

– Рисуй. И чтобы в точности все было. Народ дает присягу, пишется в списки – я кивнул на усердно корпящего Почиталина, которому даже вынесли из резиденции стол и стул.

– Все исполню, царь-батюшка!

Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, Непейвода начал рисовать. А я повернулся обратно к отцу Михаилу.

Теперь надо избавиться от священника, ибо то, что здесь сейчас начнется – я заметил, как на площадь стали заводить пленных офицеров – не для его глаз.

– Иди, с богом батюшка, готовь благодарственный молебен – приду – я ласково улыбнулся священнику – Все будет ладно.

Поп осеняет всех крестом, поворачивается уйти…

– Стой! – тут мне в голову приходит не очень приятная мысль.

Священник с тяжелым вздохом поворачивается.

– Кого в многолетиях поминать будешь?

Посла литургии, при оглашении проводящим службу священником 'Многих лет', обычно поминают патриарха, местного епископа и членов правящей династии.

– Кого епархия указала, того и буду!

– Нет! Катьку запрещаю поминать! Грех на ней великий. Покушалась на жизнь мужа свого.

Казачки одобрительно закивали. Михаил оглянулся, помрачнел. Посмотрел вопросительно на паству.

Я решил не дожимать его. Мало ли… Ссорится с духовными властями – себе дороже.

– Иди с богом, вечером буду в храме.

Поп уходит, а на крыльцо поднимаются полковники. Подуров встает справа, Мясников слева. Лысов с Чумаковым встают позади. Появляются и башкирский старшина Юлай Азналин с киргиз-кайсацким ханом Нур-Али. Салавата Юлаева не вижу, зато вспоминаю о Лидии Федоровне Харловой.

– Чика, скачи в лагерь, привези вдову майора с братом – подавая руку для нового поцелуя, я разыскиваю взглядом Зарубина – Только не сразу. Через пару часов.

– Так нет у меня часов то… – удивляется полковник – Как расчесть время? Может к обедне? Когда прозвонят?

– А вот тебе царь-батюшка золотые часики – сквозь толпу подходит Максим Шигаев с широкой улыбкой – От всего нашего обчества дар.

Подает мне золотые часы-луковицу на цепочке. Откидывает крышку, играет простенькая мелодия. Дорогая штучка. И наверняка украденная при захвате города.

– Что с боя взято – то свято – понимает мои сомнения полковник.

– Добре – я иду на сделку с совестью, передаю часы Чике и тот вскакивает на коня. Очередь горожан тем временем не уменьшается, народ на площади прибывает.

Наконец, Хлопуша выводит губернатора. Высокого пожилого мужчину с гордым лицом, в старомодном парике, испачканным кровью. На лбу у Рейнсдорпа повязка, мужчина прихрамывает. Руки у него связаны спереди уздечкой, глаза бешенные.

Губернатор ругается, мешая датские слова и русские.

– Fols[3]! Сей же час отпусти! Арекбузирую! Варвары, beskidte sviner[4]…

– Иван Андреевич! – я и не думаю вставать со ступеней – Ну зачем же так? Оконфузились? Сдали город? Имейте честь держаться достойно…

Теперь уже в мой адрес летит порция ругательств. Опять мешая слова, Рейнсдорп кричит, что я заклейменный вор Емелька Пугачев. О чем ему давно известно.

Тут губернатор подставляется.

– Господа, полковники, честной люд! Вы видите на моем лице клейма? – тут я уже привстаю, оборачиваюсь к горожанам. Слышу выкрики «нет», «не видим».

– А слышали как меня признал отец Михаил?

– Да!!

Народ волнуется, принятие присяги остановилось.

– Это ты, немец, вор! – я обличающе указываю пальцем на дергающегося в руках Хлопуши губернатора – Своего царя предал ради Катькиных подачек!

Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.

– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить судя по цветному нашейному платку молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.

– Тащи губернатора к остальным – я машу рукой в сторону толпы пленных.

– Царь-батюшка, енерала то мы не смогли взять – Подуров подходит ближе, вздыхает – Порубили его казачки.

– Какого генерала?

– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.

– Ну и пес с ним – захохотал полковник Лысов – Сейчас и этих порешим.

Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.

– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…

Почитаев уходит к пленным, а я заглядываю в картину Неплюйводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).

Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.

– Десять прапорщиков – начал докладывать Иван – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!