След «Семи Звезд»

Пролог в прошлом. Как по мосту, по мосту…

Санкт-Петербург, зима 1758 г.

Поутру хотелось водки. Прямо мочи не было терпеть муки адские.

Голова звенела, словно там поселился рой диких пчел. Сохло во рту. Руки мелко дрожали. Да что там руки – все тело ныло, как после доброй порции розог.

А в карманах, как на грех, пусто. Впрочем, как всегда. На последние деньги вчера устроил разгуляй-поле с академической братией. Теперь вот мучайся. Еще целых пять дней, покамест не подоспеет Прохоров пенсион.

Что бы он делал без «птичьих» денег на свои-то пятьдесят целковых в год – жалованье копииста? Хорошо, хоть еще Михайла Василич, добрая душа, не обижает. Даром, что профессор и академик, а нужду молодых знает. Сам через это прошел. Поддерживает своего помощника, чем может.

Сходить к нему, что ли? Нет, совестно. Уже дважды в сей месяц наведывался к благодетелю.

Но пять дней! Этак и с голодухи окочуриться можно.

Гос-споди! Как же затылок-то ломит. Ударил бы кто кулаком, право. Прочистил мозги грешнику.

Пять ден! Но потом рай-житье: шутка ли – двадцать семь, а то и все тридцать рубликов!

Год на год не припадало. Поначалу, двенадцать годков тому, как в отцовский дом принесли клетку с ученым вороном, на содержание птицы было положено двадцать рублей в год. Так решил покойный граф Яков Вилимович Брюс, с которым поэт, будучи четырех лет отроду, случайно познакомился в церкви, где правил службу его батюшка. (Царствие небесное им обоим.)

Но уже на следующий год прислано было двадцать с полтиной. Отец Семен еще удивился. Вот ведь как – жизнь вздорожала, и денег стало больше. Словно кто-то прикинул убыль.

Так и пошло. Двадцать два, двадцать три с гривенником, двадцать четыре с четвертачком. А то снова двадцать три… Последние две выплаты, ровно с начала войны с пруссаками, оказались особенно щедры: двадцать семь и двадцать восемь рублев!

– Кормилец ты мой! – умиленно взирал на Прохора поэт.

Ворон скромно отмалчивался. Что есть, то есть. Он обычно в молчанку не играл, так и сыпал чеканными фразами. Все больше латинскими, к которым его приохотил еще приснопамятный отец Семен. Но особенно любила вражья птица распевать похабные песенки сочинения своего молодого и непутевого хозяина. Ох, и пакостница!

Как-то поэт решил похвастаться питомцем самому профессору Ломоносову. Приволок клетку с Прохором в дом Михайлы Василича.

Отобедали, чем Бог послал. Перешли в гостиную.

– Нуте-с, – ласково прищурился на Прохора академик. – Чем порадуешь старика?

– Раба Федра, императора Августа отпущенника, баснь «Волк и Ягненок»! – торжественно возгласил гость, протягивая руку к клетке.

Прохор отрицательно покачал головой.

– Никак, не желает латынских виршей сказывать? – подмигнул профессор дочери.

Лизавета Михайловна тихонько прыснула, глядючи, как раздосадованный пиит выделывает коленца вокруг непокорного ворона.

– Давай, ну, давай же! – шипел он.

И даже пригрозил:

– Котам скормлю!

Такого несуразного поведения Прохор от хозяина не ожидал. Не заслужил, можно сказать.

Посмотрел он искоса на поэта желтым глазом. Набрал в грудь побольше воздуха. Да и выдал:

О! Общая людей отр-рада,
П…а, веселостей всех мать!
Начало жизни и пр-рохлада,
Тебя хочу я пр-рославлять!

А вот это уж дудки! Никого прославлять Прохору не позволили. Схватив в охапку клетку и треуголку, поэт шампанской пробкой вылетел из дома благодетеля. Ему вослед несся здоровый мужской гогот гения России.

О конфузии господина копииста Ломоносов никогда не поминал. Только как-то раз, когда они вместе разбирали очередное трудное место из Несторовой летописи, вдруг хитро прищурился на помощника и поинтересовался:

– Ты это что ж, мою оду императрице сорок седьмого года имел в виду?

И тут же продекламировал для сравнения:

Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина…

А потом ни с того ни с сего продолжил с того места, где был прерван Прохор:

Тебе воздвигну храмы многи
И позлащенные чертоги
Созижду в честь твоих доброт.

– Ну-ну… – и непонятно было, что хотел этим сказать профессор: то ли осуждал дерзкого подражателя, то ли признавал его превосходство над собой.

…Однако ж организм требовал опохмелиться.

Поэт стоял на мосту и тупо поплевывал вниз, на покрытую льдом реку. В голове уже не пчелы гудели, а Большой Лаврский колокол бил.

Мимо поэта пару раз прошелся блюститель порядка, но поначалу приставать к праздно шатающемуся прохожему, одетому хоть и неряшливо, но прилично, не стал. Только подметив, что время идет, а господинчик убираться восвояси явно не намерен, слуга закона приблизился и громко кашлянул.

Молодой человек обернулся:

– Чего тебе? – вперил глаза, полные неизбывной муки.

– Не положено, – заявил олицетворенный порядок.

Поэт хотел вначале послать прилипалу куда подальше, но сдержался. Лишние неприятности ему сейчас были ни к чему.

– Что так?

– Потому как першпектива, – пояснили ему. – Сама государыня ездить изволят. Так что проходите-ка лучше, сударь.

Он еще что-то говорил. Нудное и правильное. Но слова его не доходили до сознания поэта, а только еще больше ранили больную голову, стуча назойливыми молоточками по вискам.

– У тебя алтына нет?

Заплывшие жиром глазки вояки часто захлопали.

– Ась?

– Спрашиваю: есть ли у тебя алтын?

Правоохранитель враз приосанился, подобрался и грозно надвинулся на попрошайку:

– А ну убирайся отседова!

Поэт плюнул ему под ноги, развернулся и побрел восвояси куда-то в сторону Васильевского острова.

– Ходют тут всякие! – вонзился ему в спину рассерженно-змеиный шип стражника.

Александр Петрович еще раз окинул хозяйским глазом накрытый к завтраку стол и благодушно вздохнул.

Хоть и Великий пост да денежные неурядицы, а жить можно. Тем паче, что особой рьяностью в соблюдении церковных традиций господин Сумароков по моде нынешнего века отнюдь не отличался. А потому не удивительно, что среди блюд и мисочек с тертой редькой, солеными огурцами, кислой капустой, мочеными груздочками и клюквой (под анисовую – самое то) стояли тарелки с «запретными» плодами.

Ну, тройная уха с налимами и молоками не в счет (не суточные же щи, в самом деле?). Да и блинки с икоркой и снетком – это ж не устерсы: дорого и не сытно, не по-русски. Хотя когда кто угощал, Александр Петрович не отнекивался.

Вот на нынешнюю Масленицу у его сиятельства Ивана Ивановича Шувалова. Съел за обедом две (или нет, кажись, три) дюжины этих самых «frutti di mare», нарочно из Италии доставленных. Ох, и маялся же потом животом! Два раза кровь отворяли. Уж верно, не свежие попались. Знамо дело – из такой-то дали везти. Хоть и на курьерских…

Балычку что-то скуднехонько нарезано. А вот куренок вроде порядочный: размером с хорошую утицу. Постаралась драгоценная супруга. С любовью выбирала. Жаль, что нет ее сейчас. Вчера к вечеру уехала вместе с детушками в деревню, проведать захворавшую тетушку.

С чего бы начать? Знамо дело, с нее, со знаменитой «сумароковки». Эта славная настойка известна многим из столичной писательской братии. Даже и тем, кто не вхож в дом Александра Петровича. Бывало, посылал он кому бутылочку-другую: от хвори или к празднику. Тому же Василию Тредьяковскому, хоть и недруг.

Конечно, он не Ломоносов, химии не учился, но составить букет из российских трав и кореньев сумел не хуже любого академика. Чабрец, зверобой, душица, анисовые зернышки и… Нет, сие есть тайна великая. Еще три компонента никому не сказывал. И не записывал, чтоб не проведал кто часом.

Взяв в руки вилку, примерился к закуси. Вот, недурственный груздок. Или лучше огурчик – махонький, с мизинчик? Из Нежина привезен. Для самого гетмана Разумовского. А глава Академии расщедрился да и подарил первому российскому драматургу и пииту мешок сих славных плодов.

Александр Петрович даже подумывал оду сочинить по этому случаю:

Малороссийская олива!
Под солнцем щедрым возросла
Ты в том краю, что осчастливлен
Великим мужем, чьи дела…

Ну, и так далее, в том же духе. Писать подобные вирши легко и прибыльно. Глядишь, не только адресату понравятся, но и самой его высочайшей покровительнице. Тогда не то что огурцами, деньжатами могут одарить. Или деревенькой. Хотя планида российского стихотворца тяжка и неприбыльна. Не то что альковная служба… Вот где настоящие деньги и возможности.

Ну, во здравие!

Ух, чтоб тебя! Чуть не подавился водкой.

– Тебе чего? – зло окрысился на зашедшего не вовремя слугу.

– Господин Рассейской Академии копиист Иван Семеныч Барков пожаловали! – объявил тот. – Просить, что ли? Али сказать, что нету вас?

Знал, что хозяин всегда терял покой после визитов означенной персоны.

«Вот же принесла нелегкая! Или у него нюх на водку с закуской?»…

Пока думал да гадал, в столовую, решительно отодвинув в сторону слугу, прошествовал злоязыкий буян. Не доходя до накрытого стола и глядя не на яства, а лишь на Александра Петровича, глаза в глаза, он застыл и протянул руки вперед.

– Виват, Сумароков, первый российский стихотворец!

Провозгласив сие торжественно, незваный повернулся и направился прочь.

У господина сочинителя от неожиданности отняло речь. Он лишь мог что-то невнятно прошипеть да проскрипеть. Однако ж ему хватило сил показать знаками дворовому, чтоб задержал визитера.

Рюмка «сумароковки» помогла прийти в память.

– Иван Семенович, любезнейший, да куда же ты так быстро?!

Вскочил на ноги и мигом очутился рядом с нечаянным гостем.

– А откушать? Чем Бог послал?!

Барков не стал долго чиниться и упираться. Уселся за стол и сразу по-хозяйски налил себе водки. Да не в хрустальную рюмку, а в стакан. Хлобыстнул одним махом. Хакнул, не закусив. Посидел минуты две-три. Было видно, как перед тем зеленушное лицо его порозовело, а в глазах заплясали веселые чертики.

– Чем новеньким порадуете читателя в ближайшее время? – благодушно поинтересовался у хозяина.

Тот словно ожидал позволения. Приволок из кабинета пухлую рукопись и давай вдохновенно декламировать только что законченную трагедию. Чуть было о завтраке не забыл. Слава богу, гость напомнил. Разлил «сумароковку» (на сей раз уже в рюмки) и провозгласил тот за Ея Величество Поэзию Российскую. Александр Петрович охотно поддержал. Закусили. Потом горяченького. За ним – курица-балычок. И вирши, вирши… Подлинное застолье духа.

Господин копиист по ходу чтения делал замечания, и драматург часто дивился, как же это ему самому в голову не приходило, карябал тут же на полях, чтоб не забыть поправить при переписке набело.

Наконец, Барков с видом сытого кота откинулся в креслах и деликатно отрыгнул:

– Александр Петрович, не одолжишь ли рублем дней на пять?

Сумароков в душе похолодел, но внешне вида не подал.

Рубль. Ведь не вернет, поди. А деньги немалые. Полведра водки купить можно.

– Э-э-э…

– Ежели нет, так нет. Без обид.

Как же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.