Милая моя (сборник)

Обидно было терять с трудом набранную высоту, но знали, что эта высота еще не главная. Спустились вниз, на поляну.

Тем же вечером на пик Коммунизма отправилась группа Шатаева, чтобы занести кое-какое транспортировочное оборудование под вершину. Кочнев отпустил Корипанова с шатаевцами. Тот знал точное место, где лежал Голубков.

Пришел вертолет. Стали уговаривать летчика слетать с ними, сбросить кое-что из продуктов, транспортировочные сани — так называемую акью. «Куда лететь?» — «Чем выше, тем лучше». — «Нет, и не думайте! У меня ресурс плохой…» Он еще долго повторял слова «ресурс», «трансмиссия», «в ящик сыграть», но в конце концов согласился. Летел сторожась, боялся, что сбросит его с плато, кинет в страшную пропасть ледника Фортамбек, где уже не выбраться из нисходящих потоков, — как ни давай тягу на винт, ссыплешься вниз, на белый ад висячих ледников — может, какой подшипник и вытает лет через десять… Однако сбросили удачно: рядом с пещерой 5600. Вернулись. Остался основной поход.

…Пик Верблюд. Пик Парашютистов. Ночевка в пещере 5600. Нашли заброску, стащили в пещеру. Оказалось, что пещеру вырыли плохо, вернее, плохо зачистили потолок, — только подышали и разожгли примусы, как с потолка пошел настоящий дождь. Но в восемь все повалились как подкошенные. Однако в девять вечера на фоне темно-синих снегов увидели, что сверху спускаются двое. Потом показались еще четверо. Шатаевцы. Подошли, на вопросы не отвечают, да и без вопросов все ясно: неземные лица, глаза-блюдца сверкают на натянутой, как барабан, коже. Скулы, лохматые от ожогов. Все высыпали из пещеры, даже те, кто успел заснуть под проливным дождем с потолка. Окружили ребят молчаливым кольцом, смотрели, как на вышедших из окружения… Развели двадцать литровых банок сока, напоили. «Ну что?» — «Были на вершине». — «А Блюм?» — «Лежит…»

На следующий день все в мокром, затвердевшем на остром утреннем морозе снаряжении добрались только до Большого барьера; там, в доменной печи раскаленного солнечного полудня, все сбросили с себя, разложили, высушили, поставили палатки и, отгородившись от безумных красот памирского высокогорного заката куском брезента, заснули. И никто из них не знал, что это была их последняя спокойная, не отягощенная непогодой, болезнями, бессонницей, кошмарами ночь. В следующий раз вырыть пещеру они уже были не в силах.

Поставили на гребне палатки, снизу подошел Машков с двумя своими ребятами. Но дуло так, что ночью вышли, напилили снежных кирпичей, поставили вокруг палаток стенки. День утомительной, однообразной работы… Следы заметает — третий уже идет как по чистому снегу… Добрались до перемычки 6900.

Утром развиднелось. В желтоватом небе быстро летели кисейные розовые облака. Над самыми головами. Пошли. Двойной вибрам, гагачий пух, лучшая шерсть, водо-, ветро- и еще бог знает что непроницаемое — все продуто насквозь, навылет, ледяные лезвия ровного беспрерывного ветра проходят сквозь самую душу… В четыре часа дня на снежном выполаживании, рядом с невысокими скатами, увидели: черный мешок, оставленный шатаевцами, желтую каску. Камень, поставленный на ребро… Блюм Голубков…

Утром двое вообще не вышли из палатки. Спать никто не спал. Поели, как дети: из-под палки. Первый тайм был в пользу гор — четверых уже надо было спускать вниз. Они, щупая ледорубами снег перед собой, словно слепые, двинулись вниз навстречу пути, одно воспоминание о котором сжимало сердца… А остальным надо было идти наверх, впрягаться в веревки, налегать на них всем корпусом, глотать красным горлом острый, как бритва, воздух… Надо было или отказаться от всего, или рисковать. Вариант с риском был, но Кочнев сначала из головы гнал эту мысль, но потом она укрепилась как единственно приемлемая: надо спускать через ледопад. Опасно, сложно, но зато и короче. Нетрудно было догадаться, что через два дня работы на длинных, пологих, глубокоснежных склонах, где нельзя использовать никакие уловки, только силой давить, — все лягут на снег и не поднимутся.

Утром распределились: Коршунов, Кочнев — разведка. Власов страхует сверху. Четверо оставшихся — Пятифоров, Белозоров, Карасев и Климов (на них вся нагрузка) — тащат спереди. (По всем гласным и негласным законам и порядкам о спасательных работах обычно в транспортировке пострадавших принимают участие двести-триста человек, а спускали Голубкова с высочайшей горы нашей страны семь.) В туманных разрывах перед альпинистами показалась километровая пропасть ледопада — совершенно синий предрассветный снег, лед невообразимых форм, показывающий на сколах акварельно-зеленые плоскости… Договорились не кричать, не шуметь, идти с максимальной осторожностью. Едва они ступили на ледопад, увидели буквально тысячи тонн снега, которые, будто любопытствуя, свесились над их головами, готовые в любую секунду рухнуть вниз… Впрочем, они знали, на что шли. Одна была надежда — с обеих сторон ледопада ясно видны следы двух только что сошедших лавин, и можно было ожидать, что раз только что сошли, то в ближайшее время не сойдут. Опасность была и под ногами — не раз под ними потрескивали страшные «снежные доски»: полости напряженного внутренними пустотами снега, обычно дающие начало смертельным лавинам…

Все работали с полной отдачей, знали, что к вечеру, к темноте, надо миновать ледопад и выйти на плато. К восьми часам вечера мокрые, задыхающиеся семь человек вытащили тело Блюма Голубкова на лавинный конус, оттуда спустили на плато. На последних углях того невероятного нервного напряжения, испытанного за день спуска по ледопаду, поставили палатки. Спать не хотелось, казалось, что откуда-то взялись новые силы, но это было уже начало спада, расплата за годы, прожитые в один день… Когда уже совсем стемнело, сверху послышались какие-то голоса. Оказывается, их догнали больные. Доктор Машков буквально пригнал их к пещере. Садились на снег, спали… Была пройдена половина пути, однако над головой уже ничего не висело.

Когда Блюм был доставлен на пик Парашютистов, Кочнев обратился по радио ко всем на поляне с просьбой о помощи.

Почти вся команда Кочнева лежала на пике Верблюд. Так бегун, порвав горячей грудью финишную ленточку, падает тут же без чувств. Эти семь человек совершили настоящий подвиг. Они вышли на последнюю прямую, а добежать до ленточки уже не было сил. Но их эстафета не остановилась.

Москвичи Владимир Шатаев, Игорь Рощин и ученый из Приэльбрусья Валентин Гракович вышли в пять утра на помощь группе Кочнева. Неоднократный чемпион СССР по горноприкладным видам спорта Валентин Гракович нес с собой 600 метров тонкого стального троса, специальную лягушку и блоктормоз собственной конструкции и изготовления. Предстоял спуск по ребру Буревестника, которое, находись оно на Кавказе, было бы расценено как скальный маршрут высшей категории сложности. Без тросового хозяйства Граковича, без его опыта не представить, что делать на таких скатах. Все трое не взяли с собой ни мешков, ни продуктов: считали, что управятся до темноты, благо погода стояла отличная.

Четверо кочневцев и трое шатаевцев собрались на вершине. Они видели, как на ребро выходят душанбинцы из группы Гетмана — освежить веревочный путь на гребне и поставить несколько палаток. На всякий случай.

Гигантский провал… весь гребень в провалах. Стали натягивать трос. Звенит тонкая сталь, как струна гигантской гитары длиной в двести пятьдесят метров… В кровь изодрав руки, натянули… Первый спуск. Трехмиллиметровая стальная нить почти не видна, и кажется, что акья медленно, как упавший лист, плывет по воздуху от одной скальной вершины к другой… Рощин сверху смотрит за камнями и руководит всеми работами по радио. Гракович, Кочнев — на тросах. Шатаев работает непосредственно с акьей, сопровождает и страхует ее. Однако хлопот оказалось гораздо больше, чем предполагали. К темноте не управились, кое-как перебились в палатках душанбинцев; едва стало светать, снова принялись за работу. К утру Рощин, сменивший Шатаева, входит в узкий, смертельно опасный скальный кулуар, по которому и просто так идут с предельной осторожностью, связавшись, на максимальной скорости преодолевают этот участок, опасаясь каменной лавины. Рощин работал там около двух часов, непрерывно высвобождая застревающую акью, увертываясь сам и по возможности оберегая ее от идущих сверху камней. Ребята наверху дышать боялись, боялись спустить на Игоря камни, но все же надо было работать, камни все равно шли, и самое страшное было то, что им некуда было деваться, кроме узкого кулуара, в котором были два их товарища: один мертвый, другой живой… Миновали кулуар, миновали живую осыпь. Рощин вызвал по радио красноярцев, их человек тридцать шло цепочкой по леднику. Троса не хватило каких-нибудь несколько метров… Надвязали веревки. Акью взяли красноярцы. Всё!

Три дня шел снег. Такой снег, будто плакал Памир. Потом пришли вертолеты. Памир — Душанбе, Душанбе — Домодедово. В дождливое воскресенье Блюма Голубкова похоронили на Долгопрудненском кладбище в глинистой земле.

Так закончилась тринадцатидневная работа на предельных для человека высотах. Так завершилась эпопея, не имеющая себе равных во всей истории мирового альпинизма. Так по-новому предстало перед нами мужество.

Еще раз хочется вспомнить прекрасные слова писателя и альпиниста Станислава Лема: «Каждый человек должен знать, что другие не оставят его ни при каких обстоятельствах».

И добавить: даже мертвого. 1972