Граф Остерман

В то же время грубый и безмерно честолюбивый князь А. Д. Меншиков, скрывающий свои непривлекательные черты натуры при Петре Великом, распоясался при Екатерине. Адмирал Ф. М. Апраксин уже в первых числах февраля 1725 года жаловался ей, что князь Меншиков чересчур выдвигается вперед, что его надменность оскорбляет его товарищей и что поэтому он, адмирал, умоляет ее величество заставить князя держаться согласно своему долгу, в границах равенства с прочими сенаторами, а не выделяться, как он это делает».

Согласно сведениям Кампредона, императрица в ответ на жалобу заявила Апраксину: «Прост же ты, если думаешь, будто я повелю Меншикову пользоваться хоть единой капелькой моей власти. Я этого человека знаю лучше вас».

Обещание императрицы не делиться с Меншиковым «хоть капелькой моей власти» на деле оказалось пустым бахвальством. Он, никем не сдерживаемый, дал волю своему необузданному честолюбию и сумел подчинить влиянию не только Сенат, Верховный тайный совет, но и слабохарактерную Екатерину I и малолетнего Петра II.

В вышеупомянутом отзыве Кампредона о сановниках, правивших страной, он начинал свои отзывы о них с Меншикова: «Князь Меншиков пользуется величайшей властью, какая может выпасть на долю подданного. Он деятелен, предприимчив, правда, немножко болтлив и несколько склонен лгать, но может быть очень полезен; от него можно добиться чего желаешь, не вдаваясь с ним в откровенность на счет тайных причин желания».

Кампредон был прав, когда отмечал своеволие, произвол и грубый нрав Меншикова. Видимо, с его подачи Екатерина возвратила Шафирова из ссылки ко двору, что вызвало переполох у некоторых вельмож, особенно Остермана, опасавшегося возобновления его прежних обязанностей. По мнению Кампредона, Шафиров «был самым опасным, самым злым врагом Остермана, предавшего его во время конфликта с Меншиковым», и своими тайными происками сгубил его в мнении покойного царя для того, чтобы занять его место. Кампредон опасался, что Остерман настолько был расстроен, что мог «лишить себя жизни». Возвращение Шафирова «крайне раздражит Толстого, не выносящего соперников, и еще более того оскорбит канцлера Головкина, Ягужинского и в особенности Остермана, которые почти одинаково ненавидели Меншикова и Шафирова».

Царица поступила бы опрометчиво, если бы, как полагал Кампредон, согласилась на восстановление в должности человека, который погубил себя честолюбием и вспыльчивостью и который из мести способен принести благо государства в жертву своему злопамятству».

Опасения вельмож оказались напрасными: восстановление Шафирова в должности вице-канцлера, которую занял Остерман, не состоялось и благосклонность к нему императрицы выразилась в возвращении ему большей части конфискованных имений.

30 июня 1725 г., спустя два с половиной месяца после составления цитированных выше депеш, Кампредон приводит нелестное суждение герцога Голштинского о том, к чему может привести нынешнее поведение императрицы: «…если она будет продолжать развлечения, к которым ее приучали целых 15 лет, то Сенат приобретет слишком большое влияние на дела и царица незаметно утратит и часть своей власти, и уважение, и преимущества, заслуженные ее великими дарованиями. Развлечения эти заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня попойках в саду с лицами, которые по обязанности службы должны всегда находиться при дворе». Некоторые вельможи пытаются отдалить от нее наиболее доверенных лиц, которые «отвлекают ее от дел и вызывая отвращение к ней».

Мардефельд был уверен, что «скоро докажут дела, что императрица намерена оказаться более полезною друзьям, а своим врагам более грозною, чем это предполагают теперь». Прусский посланник зря надеялся на способность императрицы проявлять самостоятельность, ее возможности ограничивались поступками частного значения. Единственной акцией общегосударственного масштаба было учреждение Верховного тайного совета. Однако инициатива его учреждения принадлежала не Екатерине, а П. А. Толстому.

Учредительный указ о создании Верховного тайного совета гласил, что он создается для облегчения многотрудных обязанностей, лежащих на императрице. Доля истины в этой мотивировке бесспорно присутствует, но не эта причина побудила Петра Андреевича Толстого подать инициативу об учреждения Верховного тайного совета. При посредстве этого учреждения он пытался ограничить самовластие Меншикова.

Произвол столь же грубого, как и честолюбивого князя довелось испытать не только Толстому, но и Екатерине I. В итоге указом императрицы в феврале 1726 г. в стране возник высший орган власти — Верховный тайный совет, занявший позицию выше Сената, ставшего вместо Правительствующего высоким. В Верховном тайном совете — А. Д. Меншиков, Г. И. Головкин, Ф. М. Апраксин, А. И. Остерман — лица, обязанные своей карьерой Петру Великому. Знатные фамилии были представлены одним Д. М. Голицыным, потомком Гедиминовичей. Немец А. И. Остерман оказался в Верховном тайном совете благодаря протекции Меншикова, продолжавшего его считать своим верным и незаменимым слугой.

А вот Павел Ягужинский, «око государево» при Петре I, продолжал терпеть оскорбления со стороны Меншикова. Современники свидетельствовали, что еще 31 марта 1725 г., когда тело покойного императора Петра I находилось в Петропавловском соборе, к гробу подошел генерал-прокурор Сената П. И. Ягужинский и под воздействием винных паров обратился к нему со словами: «Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять шпагу, чего я над собою отроду не видал». Ягужинский за эти слова мог поплатиться расправой Меншикова, но Екатерине удалось уговорить его довольствоваться извинениями обидчика.

Мардефельд назвал имена членов Верховного тайного совета, среди которых отсутствовало имя П. И. Ягужинского. По сведениям посланника, Павел Иванович этим «был чрезвычайно оскорблен. Царица положительно не хотела назначать его в совет, ибо не считает его расположенным к себе, что следует приписать его неукротимым выпадам против Меншикова и малой умеренности в употреблении вина. Быть может также, что он под влиянием вина больше распространился касательно великого князя, чем это дозволяет щекотливость предмета».

История ничего примечательного не запечатлела в непродолжительном царствовании Екатерины I. Да и вряд ли можно было ожидать от неграмотной императрицы каких-либо неординарных поступков, свидетельствующих о наличии у нее качеств государственного деятеля. Она была удобным монархом для временщика Меншикова. Из свойств характера Екатерины Алексеевны современники отмечали ее спокойствие, доступность и милосердие. После царствования ее сурового супруга Петра Великого перечисленные черты натуры привлекали придворных и вельмож, более не опасавшихся расправы разгневанного императора, но их было совершенно недостаточно, чтобы приобрести репутацию государственного деятеля.

В царствование Екатерины I заметное место в правительстве России приобрел герцог Голштинский — супруг дочери Екатерины I Анны Петровны. Герцог прибыл в Россию в качестве жениха одной из дочерей Екатерины: Анны или Елизаветы. Выбор пал на Анну Петровну. При жизни Петра Великого она была помолвлена, но свадьба состоялась после его кончины. Анна Петровна имела репутацию красавицы и умницы. Прусский посланник Мардефельд был о ней высокого мнения: «Я не думаю, что в Европе нашлась в настоящее время принцесса, которая могла бы поспорить с ней в красоте, а именно в величественной красоте. Ростом она выше обыкновенного; она при дворе выше остальных дам, но талия ее до того изящна и грациозна, что кажется, будто природа создала ее такою рослою для того, чтобы и в этом отношении, как и в других, ее нельзя было сравнивать ни с кем другим.

Она брюнетка и, без искусственных средств, цвет ее лица весьма белый, живой. Все части ее лица до того прекрасны, что если б их каждую отдельно подвергать рассмотрению по правилам античных художников, то и тогда нельзя было бы отрицать совершенство их». Далее следует описание внешности и манер великой княжны. «Когда она молчит, то можно читать в ее больших прекрасных глазах всю прелесть и величие души. Но когда она говорит, то делает это с такой непринужденной ласковостью и, если прибавить сюда, что она имеет прекрасный рот, белые и правильные зубы и две ямочки на щеках, то нельзя себе представить ничего милее ее». Вслед за этим идет описание ее душевных и нравственных свойств. «Она отлично говорит по-немецки и по-французски и предпочитает чтение моральных и исторических книг всякому другому времяпрепровождению, а именно таких книг, которые развивают ее ум и суждения и ведут ее к добродетели и науке. В последних она сделала такие удивительные успехи, что нельзя достаточно похвалить ее проницательность и душевные качества.

Неудивительно, что она, развив таким образом природный свой ум чтением и разговорами с умными людьми, стала глубоко всматриваться в мерзость своей собственной нации, стала лучше различать истину от лжи, совершенно другими и беспристрастными глазами начала смотреть на дела о браке и престолонаследии. Нельзя и описать, с каким гневом она относится к коварству и грязным московитам вообще, какое отвращение она питает к их невежеству, обжорству и пьянству и свинскому образу жизни вообще, и что сама мать ее находит в этом наслаждение».

Невозможно проверить справедливость оценки Мардефельда, но не подлежит сомнению, что Анна Петровна была девицей с привлекательной внешностью и отличалась образованностью, достигнутой чтением книг. Сомнительно, однако, описание Мардефельдом отношения Анны Петровны к собственному народу. Скорее всего, прусский дипломат свое отношение к русскому народу приписал Анне Петровне; но это всего лишь моя догадка.

Не подлежит сомнению и другое наблюдение: по интеллекту Анна Петровна далеко превосходила своего супруга — личность ничем не примечательную и не выдерживающую сравнения со своей супругой.

Вот и Мардефельд, не поленившись дать обстоятельный отзыв об Анне Петровне, уклонился от характеристики ее супруга. Здесь он ссылается на мнения других современников. В депеше от 27 февраля 1727 г. Мардефельд писал об участии герцога «в самых секретных совещаниях» и сообщал, «что русская императрица его весьма уважает и питает к нему полное доверие за его ум и умение сохранить тайну».

Спустя несколько дней после учреждения Верховного тайного совета Екатерина ввела в его состав герцога Голштинского. Назначение было встречено «верховниками» одобрительно. Мардефельд 2 марта 1727 г. доносил королю: «Ее величество царица старается, по возможности, укрепить авторитет герцога в совете, члены последнего, по-видимому, весьма довольны этим, ибо их голоса таким образом не только освобождаются от влияния князя Меншикова при обсуждении важных дел, но также уравновешивается надменное и им ненавистное первенство последнего персоной герцога, почитаемого ими за весьма справедливую беспристрастною особу».