Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Вместе с тем оба поэта старались жить «сегодняшним днем».

В стихотворении «Люблю тебя сейчас…» (1973) Высоцкий говорит: «Навзрыд или смеясь, / Но я люблю сейчас, / А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю», — словно следуя завету Мандельштама: «Жить нужно настоящим»[3036].

И оба демонстрировали свободу и озорство: «Мальчишка-океан встает из речки пресной / И чашками воды швыряет в облака» («Реймс — Лаон», 1937) ~ «В дивном райском саду натрясу бледно-розовых яблок / И начну их бросать по пушистым седым небесам» («Райские яблоки», набросок 1975 года; АР-13-184).

В стихотворении «Ты должен мной повелевать…» (1935), обращенном к Сталину, Мандельштам говорит: «На честь, на имя наплевать» (как уже было в «За гремучую доблесть…», 1931: «Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести своей»). В другой тональности выскажется об этом Высоцкий: «.Досадно мне, что слово “честь” забыто» («Я не люблю», 1968).

Несомненный интерес представляет идентичность ситуации в стихотворении «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!» (1931) и в «Горизонте» (1971), поскольку в обоих случаях говорится о взаимоотношениях с властями: «Держу пари: меня не переплюнуть» ~ «Условия пари одобрили не все <…> Ни обогнать, ни сбить себя не дам» (АР-3-112); «Держу пари, что я еще не умер» ~ «Я жив! Снимите черные повязки!».

В следующих строках Мандельштама: «Держу в уме, что нынче тридцать первый / Прекрасный год в черемухах цветет / И что еще не народилась стерва, / Которая его перешибет». - также видится сходство с «Горизонтом»: «Ни обогнать, ни сбить себя не дам» (АР-3-112). В первом случае враг назван стервой, а во втором — «чертями-дьяволами»: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте» (АР-11-121).

Мандельштам говорит о себе: «Я нынче славным бесом обуян». А Высоцкий обращается с призывом: «Чего-нибудь еще, господь, в меня всели» (АР-11-121). Таким образом, «славный бес» фактически приравнивается к «господу», поскольку оба вдохновляют поэтов на борьбу.

Стихотворение Мандельштама заканчивается констатацией факта: «Я сохранил дистанцию мою». И в похожем духе выскажется Высоцкий: «Но всё ж я сохранил свой шейный позвонок, / Что так необходим интеллигенту» (АР-11-121).

Для полноты картины приведем еще ряд перекличек стихотворения «Довольно кукситься!..» с другими произведениями Высоцкого: «…И, как жокей, ручаюсь головой, / Что я еще могу набедокурить / На рысистой дорожке беговой» ~ «А коль откажется сказать — клянусь своей главою…» («.Дворянская песня», 1968), «Еще побеспокою я. / Сжимаю руку я» («Общаюсь с тишиной я…», 1980); «Меня хотели, как пылинку, сдунуть» ~ «Сгину я: меня пушинкой ураган сметет с ладони» («Кони привередливые», 1972); «Не волноваться! Нетерпенья роскошь / Я постепенно в скорость разовью» ~ «Моря божья роса с меня снимет табу, / Вздует мне паруса, будто жилы на лбу» («Баллада о брошенном корабле», 1970)

Отметим также совпадение мотива и стихотворного размера в стихотворении «Сегодня ночью, не солгу…» (1925) и в песне «Там, у соседа, пир горой…» (1973), тем более что в обоих случаях действие происходит в избе, однако атмосфера мандельштамовской избы напоминает скорее атмосферу «чужого дома» из одноименной песни Высоцкого, которая обнаруживает важные сходства со стихотворением Мандельштама «Полюбил я лес прекрасный…» (1932): «Там живет народец мелкий <…> Там щавель, там вымя птичье» ~ «А народишко — каждый третий — враг. <.. > “Траву кушаем, / Век на щавеле”»: «И скорлупчатая тьма» ~ «Почему во тьме, / Как барак чумной?». Поэтому и душевные качества у этих людей — соответствующие: «О, как мы любим лицемерить...» (1932) ~ «Ах, как давно мы не прямы!» («Случаи», 1973).

Если фаэтонщик у Мандельштама «безносой канителью / Правит, душу веселя, / Чтоб вертелась каруселью / Кисло-сладкая земля» («Фаэтонщик», 1931), то и лирический герой Высоцкого «стоит, как перед вечною загадкою, / Пред великою да сказочной страною, / Перед солоно- да горько-кисло-сладкою…»(«Купола», 1975).

Если у Мандельштама «канцелярские птички / Пишут и пишут свои раппорти-чки» («На полицейской бумаге верже…», 1930), то у Высоцкого в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976) о главвраче, заведшем дело на лирического героя, сказано: «А он, кривясь, бежал к столу / И всё писал, писал...» /5; 391/.

Ну и, конечно, нельзя пройти мимо случаев прямого цитирования Высоцким Мандельштама: «Я молю, как жалости и милости…» (1937) ~ «Отпусти, молю, как о последней милости…» («Дельфины и психи», 1968 /6; 32/)[3037]; «Я должен жить, дыша и болыневея, / И, перед смертью хорошея, / Еще побыть и поиграть с людьми!» («Стансы», 1935) ~ «Ах, гривы белые судьбы! / Пред смертью словно хорошея, / По зову боевой трубы / Взлетают волны на дыбы, / Ломают выгнутые шеи» («Штормит весь вечер, и пока…», 1973)[3038]. А стихотворение «.Декабрист» (июнь 1917), посвященное февральской революции в России: «Всё перепуталось, и некому сказать, / Что, постепенно холодея, / Всё перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея», — отзовется в стихотворении «Маринка! Слушай! Милая Маринка» (1969): «Поэт, а слово долго не стареет, / Сказал: “Россия, Лета, Лорелея”. / Россия — ты, и Лета, где [цветы] мечты. / Но Лорелея — нет, ты — это ты» (АР-2-18)[3039].

Последнее стихотворение могло привлечь Высоцкого еще и тем, что в нем упоминалась «вольнолюбивая гитара», а также фигурировал гражданский аспект: «Еще волнуются живые голоса / О сладкой вольности гражданства!». Кроме того, в словах «всё перепуталось» заключен характерный для поэзии Высоцкого мотив путаницы.

Анна Ахматова вспоминала о встрече с Мандельштамом в феврале 1934 года: «Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: “Стихи сейчас должны быть гражданскими” и прочел “Мы живем, под собою не чуя страны…”»[3040]. Сравним со словами Высоцкого: «“Спойте какою-нибудь из ваших лирических…”. Видите, в чем дело. У меня все песни лирические. Что такое лирика? Вы имеете в виду, наверное, любовную лирику. Такой, в прямом смысле слова, я не пишу. У меня гражданская лирика, скажем»[3041][3042].

Та же Ахматова привела реплику Мандельштама, произнесенную во время их февральской встречи: «Я к смерти готов»В7. А в черновиках «Охоты на волков» лирический герой Высоцкого скажет: «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/. Отсюда — одинаковая атмосфера смерти у Мандельштама и у Высоцкого: «Только смерть да лавочка близка» («Я живу на важных огородах», 1935) ~ «Смерть от своих за камнем притаилась, / И сзади — тоже смерть, но от чужих» («Приговоренные к жизни», 1973). Здесь еще можно отметить общность мотива между «Нашедшим подкову» (1923) и черновиком «Охоты на волков (1968): «Время срезает меня, как монету» ~ «Видно, третий в упор меня срежет, / Он стреляет и с правой руки…»/2; 423/.

Неудивительно, что оба поэта обладали даром предвидения.

У Мандельштама оно было связано с предстоящими репрессиями: «Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных / Я убежал к нереидам на Черное море» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Чую без страха, что будет, и будет — гроза» («Колют ресницы. В груди прикипела слеза», 1931), «.. И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы. / И военной грозой потемнел / Нижний слой помраченных небес…» («Ветер нам утешенье принес…», 1922). А у Высоцкого — с предстоящим арестом или пытками: «Чую — разглядят, и под арест» («Таможенный досмотр», 1974 — 1975; АР-4-206), «А он всё бьет

— здоровый черт! / Я чую — быть беде» («Сентиментальный боксер»1-38), «Но я чую взглядов серию / На сонную мою артерию» («Мои похорона», 1971), «Чуял волчие ямы подушками лап» («Конец охоты на волков», 1977 — 1978).

В августе 1932 года Мандельштам написал: «…меня еще вербуют / Для новых чум, для семилетних боен» («К немецкой речи»), — фактически предсказав приход Гитлера к власти в 1933 году («коричневая чума») и Вторую мировую войну, которая продлится около семи лет.

Когда же тот пришел к власти, Мандельштам сказал Семену Пипкину: «Этот Гитлер, которого немцы на днях избрали рейхсканцлером, будет продолжателем дела наших вождей. Он пошел от них, он станет ими»[3043][3044]. А после возвращения из Воронежской ссылки в 1937 году, полистав свежие газеты, Мандельштам сказал своей жене: «Кончится тем, что мы заключим союз с Гитлером, а потом все будет, как в “Солдате”…»[3045][3046], - имея в виду свое стихотворение «Стихи о неизвестном солдате» (1937): «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте». В августе 1939 года Советский Союз действительно заключил с Германией договор о ненападении и заодно о совместном разделе Европы. Чем это кончилось — хорошо известно.

Поэтому закономерно, что в «Стихах о неизвестном солдате» Мандельштам назвал себя «пророком смертей»: «Миллионы убитых подошвами / Шелестят по сетчатке моей. / Доброй ночи! Всего им хорошего! / Это зренье пророка смертей».

Высоцкий родился менее чем за год до гибели Мандельштама в лагере и, таким образом, частично застал сталинское время. Однако песни он начал писать уже после смерти Сталина, то есть в более «вегетарианское» время. Потому и пророчества, которые он делал, были не столь глобальными. Так, например, в 1966 году он сочинил песню про китайских хунвейбинов «Возле города Пекина…»: «Изрубили эти детки / Очень многих на котлетки». А вскоре события стали развиваться в точности, как в песне: «По прибытии в Москву ты созвал приятелей и гордо заявил им: “Я — прорицатель!”. И пропел друзьям “китайский цикл” на радость всем..»1*1.

А в 1965 году появились строки: «Не пройдет и полгода — и я появлюсь, / Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода» («Корабли постоят…»). Так и случилось

— даты рождения и смерти Владимира Высоцкого разделяют ровно полгода: 25 января

— 25 июля.

В 1967 году Высоцкий вывел себя в образе вещей Кассандры, которая предрекает гибель советскому государству: «Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”». Причем здесь наблюдается важная перекличка с черновиками «Стансов» (1935): «Моя страна со мною говорила <…> И возмужавшего меня, как очевидца <…> Адмиралтейским лучиком сожгла» (с. 493) ~ «Но ясновидцев, впрочем как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах».

В 1976-м Высоцкий также выступит в образе пророка: «Я вам расскажу про то, что будет. / Вам такие приоткрою дали!..». А еще через четыре года, в мае 1980-го, он точно предскажет свою смерть: «Уйду я в это лето / В малиновом плаще».

Более того, по словам актера Георгия Епифанцева (июнь 1986), «он уже за 2 года говорил, что он умрет. Потом за год говорил, что через год умрет. За два месяца говорил, что через 2 месяца умрет. За месяц — что через месяц. И даже сказал, что сегодня ночью»[3047].

Оба поэта боялись одиночества.

Ирина Одоевцева: «…я все же удивлялась многому в Мандельштаме, например, его нежеланию хоть на какой-нибудь час остаться одному. Одиночества он не переносил»[3048].

Геннадий Полока: «Высоцкий постоянно нуждался в человеческом общении. Одиночества он не выносил»[3049].

Валерий Янклович: «.. на гастролях или где бы то ни было он не мог находиться один. В комнате обязательно кто-то должен быть»[3050].