Б.Б. и др.

* * *

Историю я не то что знал, я ее придумал. Не придумал, а просто однажды проговорил — не помню кому. Кому-то, кто был рядом: не так уж много на эту роль — оказаться со мной рядом — наберется кандидатур. На язык попался Б.Б., и мне в голову пришло сказать: «Интересно бы запереть на месяц в одной квартире Б.Б. вместе с… — и я назвал еще два имени законченных эгоистов из общих знакомых, — а еды им дать на одного и посмотреть, кто останется». И мы хором ответили: «Разумеется, Б.Б.». Так что я попросил Андрея: «Напомните — может, и слышал».

Его друг открывал галерею, в середине девяностых. Русского поставангарда — которого действующие лица, все за малым исключением, уехали к этому времени на Запад. Его свели с Б.Б., сказали, что он промышляет, хотя и без большого успеха, авангардом настоящим, но знает и поддерживает отношения с несколькими из пост. И прибавили: только будь начеку, внешне-то он хлебный мякиш в пальцах мнет, а когда его однажды заперли в одной квартире с двумя чемпионами по кровососанию, то через месяц он был как огурчик, а они отдыхали над вечным покоем.

Сюжет, захотелось мне перебить рассказчика, был в те дни не выдуманный, напротив, разработанный практически. Во-первых, откуда-то с Таймыра или с Чукотки унесло на льдине в открытый океан пограничный наряд, трех рядовых и старшину. Фамилия старшины была Зиганшин, одного из солдат — Поплавский: запомнил только потому, что тогда по радио и с эстрады и во всех кабаках беспрерывно пели итальянский шлягер «Воляре», с припевом «воляре — о-хо, кантаре — о-хохохо!», а остроумцы и вольнодумцы сразу переделали в «Зиганшин — о-хо, Поплавский — о-хохохо!» («Поплавский — не..?» — не удержался, имея в виду поэта, спросить Андрей. — «Никакого отношения».) Через месяц льдину, тающую и раскалывающуюся, донесло до вод, где ее заметили с американского военного корабля. Или с вертолета, неважно. Все четверо были живы, хотя и в плачевном состоянии. Начался ор на весь мир, и наши не сразу, но признали, что да, унесло, да, месяц назад, а не объявляли, потому что велись интенсивные поиски, и вот-вот бы мы их сами нашли, не хотелось заранее нервировать население. Говорят, на Политбюро сшиблись линии трактовать солдатиков как героев — и как дезертиров: возобладал, как любили сказануть во все советские периоды, разум. Не то всем, не то только Зиганшину по возвращении дали Героя Советского Союза. Возвращались через Париж, где Кристиан Диор или другая такая же шишка успел сшить им новые шинели взамен военторговских, пришедших в негодность. Во всех газетах были фотографии, как они в затылок идут парадным шагом по ковровой дорожке от самолета — в этих шинелях! Ну, от-кутюр! Конец света! — если пользоваться любимым возгласом Бродского. Шутка, что, мол, было пятеро, но одного пришлось пустить на растопку, имела хождение, однако вялое и короткое. Довольно быстро увял и хит «Зиганшин-буги, Зиганшин-рок, Зиганшин съел один сапог» на мотив «Рок-эраунд-о’клок».

Второе большое событие, отдававшее тем же экзистенциальным духом голого человека на голой земле, продолжалось год и было обнародовано, только когда кончилось. Трех людей посадили в капсулу размером со стандартную квартиру в новостройке, полностью изолированную от внешнего мира, никаких окон, никаких звуков. Электричество оставили. Снабдили некоторым запасом еды, но главный упор сделали на самообеспечение. Какие-то грядки и аквариумы со съедобными растениями, какие-то грибы под полом. Самое изобретательное — рекуперация воды: перегонкой их собственной мочи. Эксперимент назывался «имитация условий долговременного пребывания в космосе в крайних обстоятельствах». Женам сказали, что Байконур, секретный сбор перед полетом. Через скрытые в потолке окуляры наблюдали, справляются ли, адекватно ли поведение. Пропагандистский расчет был на противопоставление серьезной подготовки к жизни в околоземном и более отдаленном пространстве американскому шоу с высадкой на Луне — про которую девять из десяти советских граждан были уверены, что поставлена в Голливуде. Сообщение об опыте появилось в нескольких центральных газетах одновременно, но сенсации не произвело — может быть, потому, что почти вся страна жила похоже, только похуже. Через неделю от одного из «клаустронав-тов» ушла жена, сказав, что не хочет жить с человеком, пившим свою мочу.

Между прочим, тот самый Сеня Шляпентохс Камчатки, отважный малый, который, по его словам, лазал в мрачные бездны земли, погружался в пучины моря и делал на острие шпиля петропавловской крепости, когда с нее был снят для реставрации ангел, стойку на руках, однажды пришел к Найману невероятно таинственный и то порывался что-то открыть, то запрещал себе, пока наконец не рассказал, выведя Наймана на улицу, что его в скором времени посылают на Луну. Что все испытания пройдены, под водой он просидел без дыхания четыре минуты, в самолете в невесомости плавал на сорок секунд больше положенного, потому что пилот не мог выйти из пике, в центрифуге очень тошнило, но удалось сдержаться, и, в общем, пока, не поминай лихом. Найман напрягся, ища доводы для опровержения, и нашел неотразимый — что нельзя себе представить номер газеты «Правда» с сообщением ЦК и правительства о запуске на Луну космонавта Шляпентоха и Сенину фотографию с еврейским носом… Но я вас, Андрей, перебил. Рассказывайте.

Сходятся в одно историческое время, а именно в ваше, в одном кругу, а именно бывших молодых людей с запросами, три небывалых себялюбца. Дикий поэт Валерий Шварц, дикий математик то ли Коноплян-ский, то ли Потоплянский, не помню, и дикий Б.Б. Некто Шахматов, который с кем из них учился, с кем гулял, с кем подторговывал, в общем, одна компания, делает порядочные деньги — на антиквариате. Самый большой его интерес и удовольствие, почти наслаждение, было узнавать, а лучше бы наблюдать, как люди обделываются. Разницу между тем, как человек выглядит и что есть на самом деле, он понимал исключительно как что на самом деле всегда гаже, чем выглядит. И если подтверждение не приходило само, он старался подстроить обстоятельства так, чтобы низость подопытных не могла не проявиться. Он потом разбогател по-настоящему, на каких-то полезных ископаемых, но это другая история, ординарная и скучная.

Он предлагает этой троице по тысяче рублей за проживание на заброшенной дачке в течение месяца втроем, при условии, что дачка будет заперта, даже забита извне, а в трех холодильниках, открывающихся каждый своим ключом, будет оставлено по десятидневному рациону на одного. В случае «нарушения правил», как объявил Шахматов, и пояснил: «то есть каким-то образом освобождения до срока — или смерти, увы, увы» — такую он с юности культивировал эпатирующую манеру разговаривать — любого участника двое оставшихся делят его вознаграждение между собой. Остается один — забирает все. Шварц согласился сразу, математик через полминуты, Б.Б. сказал: три тысячи. Средняя месячная зарплата крутилась тогда вокруг ста рублей. Шахматов предложил две, Б.Б. ответил: тогда четыре. Шахматов выложил по три — разделил по трем шкатулкам, запиравшимся на такие же, как у холодильников, замки, и вручил вместе с ключами соревнователям.

Шварц из всего услышал только тысячу рублей и нетерпеливо ждал, когда тот кончит, чтобы быстро сказать «да». Математик был болезненно любопытен и при этом один из всех честолюбец, он просто мгновенно все рассчитал, задачка показалась ему нетрудной. Б.Б. так же просто знал, что через месяц получит минимум три, максимум девять тысяч. Он взял с собой рюкзак книг, чтобы за месяц подготовить монографию об — испанской? французской? — поэзии от Средневековья до современной и имел в виду сколько-то использовать Шварца для перевода стихов стихами. Шварц захватил Музиля, которого не читал, хотя и говорил, что читал еще в школе по-австрийски. У математика все было в уме. Откуда-то взялся священнослужитель, общий знакомый, и отслужил недолгий деликатный молебен «о тридцатидневном странствовании в пустыне».

Шварц умер первый… Я наконец спросил: «Кто такой Шварц?» — «Вы его не знали?! Валерий Шварц — “широко известный в узких кругах”, вы не могли о нем не знать. Про него ходила масса легенд. Врун, жуткое трепло, фанфарон — и шикарные стихи. Поэт — как мы все представляем себе поэта». — «Не псевдоним, вы уверены? Была такая поэтесса Шварц, в Ленинграде…» — «Что значит “была”? Есть и сейчас. Не имеет к ней никакого отношения. Одно время говорил, что они были женаты, поженились, когда ей исполнилось двенадцать, но она запустила школу, и пришлось разойтись. Потом — что она его внебрачная дочь». — «По стилю напоминает одного тоже фантазера, моего знакомого…» — «Вы хотите сказать Рейна? Рейн Рейном, а это Шварц. Мы будем сейчас издавать его полное собрание. Вы меня не разыгрываете? Его знала каждая собака. Жил между Донецком, где родился, Берлином, куда женился, и Москвой, где тоже родился, тоже женился, которую абсолютно собой заморочил и под которой умер. Довольно бесславно, но все равно — как поэт».

Грузный Шварц съел свой запас за первые трое суток. Он провез под фуфайкой грелку с коньячным спиртом и устроил круглосуточный пир. Кормил-поил партнеров, которые, впрочем, ели-пили аккуратно. На четвертый день лежал вздыхал, к вечеру стал взывать: «Поднесите хоть стакан рассолу, если жидитесь на бокал золотого, как нива, ау!» Наутро встал голодный, был уверен, что все равно как: поделятся те с ним, или вообще отдадут свои ключи, или придется отнять у них силой — но сыт он, безусловно, будет. Его эгоизм был такой же наивный и сокрушительный и основанный на беззащитности окружающих, как у детей: при чем тут окружающие, когда вот — я! Если мне интересно, что в чужом письменном столе, в буфете, в блокноте — открываю ящики, дверцы, блокнот. Понравилась книжка на полке, лыжная шапочка на вешалке — тащу книжку, тырю за пазуху шапочку. Спросил на банкете у соседа: «Вы крабы любите?» — «Люблю». — «Я — обожаю», — и вывернул себе на тарелку всю горку с блюда. Никто не знает, что там на даче произошло, слух был, что в какую-то минуту он полез драться и в перепалке ударился об угол холодильника — потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже не до еды. Математик и Б.Б., друг с другом не разговаривая, вынули из его холодильника все полочки и решетки и поместили в полусидячем виде тело.

Эгоизм математика брал безукоризненной целеустремленностью. Если он выделял время для чтения с часу до пяти, то с часу до пяти могла, подавившись чаем, задохнуться его мать, истечь кровью, порезавшись, дочь — он запирался в кабинете на ключ и дверь не открывал ни на стук, ни на плач, ни на взывание к его совести. Попав в набитый автобус, он на протяжении нескольких остановок по сантиметру — по дюйму прокладывал себе путь к ближайшему поручню, сжимал его ладонью, подтягивал тело, припадал плечом и наконец обвивал грудью, животом и ногами — хотя бы ему уже на следующей было выходить. Пойдя на эксперимент, он сделал ставку на аскезу, о которой, как и обо всем на свете, читал в специальных книгах с часу до пяти. Элементарно свел потребление пищи до трети ежедневного рациона, лежал на диване и выдумывал и решал все новые и новые теоремы и в ус не дул. Опять же по слухам, день на седьмой-восьмой у него по пути в уборную закружилась голова, схватился, падая, за шкаф, шкаф на него — и тем же макаром, что Шварц, он расположился в своем холодильнике — пополнив съестные запасы Б.Б.