Летописец

6.

Собрал скорняков, что работали при доме, и объявил:

— Признаюсь, не хотелось бы, но расходимся с вами, ребятки. — И поклонился. — Спасибо, трудились добросовестно и шибко-то мы не ругались. Ели-пили у меня досыта. А платил я вам то возможное, что учено сказать, не мной, а самой жизнью — экономической жизнью Отечества устанавливается. Поймите, я ведь тоже… Иной раз, рад бы накинуть что-то на готовый мех, ан нет. Глядишь, государыня Нижегородская ярмарка уж ко всему примерилась, уже свою твердую цену ставит — баста! И торопишься скорей сбыть, кабы завтра цена-то на мех еще ниже не упала…

— Куда же мы теперь! — задумчиво подал голос Сергей Иванович Карасев, тот самый, который много позже скажет:

— Умная голова, Николай Михайлович. Был строг, но справедлив. А без строгости в любом деле нельзя. Давно же заведено: дай скорняку сырья на две шапки, а он, такой-сякой, и третью выгадает. Неловко сказать, но глаз да глаз за нами был нужен. А потом… Я вот ровно работал, а другими водочка вертела. Бывало, ярмарка на носу, иной раз, меху много, торопит хозяин, а Ванька запил, Гришка тож задурил.

Это верно. Исследователь народных промыслов А. В. Карпов, родом он из Арзамасского села Кирилловки, рассказывал о бедной, но веселой жизни многих скорняков. Это ведь про них осудительную песню сложили в Арзамасе. Пелась она на мотив известной: «За Уралом, за рекой казаки гуляют».

Как за Шамкою рекой
Скорняки гуляют
И косушкою пустой
За реку бросают.
Скорняки не простаки —
Вольные ребята,
Все на шапках хохолки,
Только не женаты.
Мало робят, мало спят
На битках они лежат…

Сошли скорняки со двора, не надо ходить в управу — не у дел… Книги да бумаги — они одни и спасали от едучей тоски, от тяжелого душевного разлада.

Незаметно пришло лето. Приехал старший сын Михаил и добавил отцу переживаний. После Нижегородской духовной симинарии окончил в 1912–1916 годах и Духовную академию в Сергиевом-Посаде, но сана священника не принял. 28 лет — ученый, по характеру и взглядам во многом светский человек. А сколь всего связывал родитель с этим сыном, ранее исподволь направляя его на изучение богословия. Свой, родовой молитвенник перед Богом — этого ждал тайно и явно отец. Вон он молодой, очень красивый в форменной тужурке школьного учителя ходит по саду с книгой в руке. Болен, смертельно болен, Мишенька. Надо же так: в Москве, случайно, попал под трамвай — измяло ногу и вот чахнет от костного туберкулеза…

Болит сердце и за младшего, Федора. Тот кончил Арзамасское реальное, потом начинал учиться в Лейпциге, в Германии, изучал химию. Тоже жило горделивое мечтанье у родителя: окраска мехов — важнейшая составная часть в скорняжном ремесле. Как бы мог сынок после развернуться в большом предприятии! С той же Германией торговлю завести… На фронте Федор. Вот, надо сообщать ему скорбную весть: родился у него сын Иоанн в июне, а в июле приказал долго жить…

Так быстро летит в старости время… Давно ли, давно ли все согревало душу, наполняло ее радостными надеждами… На дворе уже 1918-й, опять жаркие дни лета, опять Мишенька вернулся из своей школы в Вятской губернии. Он знает свою безысходность, неспокоен, настороженно зол. Все происходящее понимает по-своему, отстраненно. А ведь именно у него, ученого человека, хотелось искать надежной опоры, теплой словесной поддержки.

Снова и снова спрашивал себя и сына Николай Михайлович: что же теперь будет?

На бледном лице Михаила, на белой его рубахе лежали зеленоватые тени от яблони, сидел он за деревянным столом устало, тяжело. Отвечал с какой-то жесткой веселостью:

— Ежели на твой язык перевести, отец, то грозит всем нам наказание за то, что к Богу и царю были не столь усердны. Так ведь вы мыслите? Ах, милые уездные караси… Вам бы, папенька, не только читать старые исторические анналы, но заглядывать и в литературу социал-демократов. Теперь-то, уже поздно, раньше бы, раньше… «Интернационал» слышал? У нас, в академии, ребятки любопыствовали, читали и печать самых левых, большевиков. Радикалы решительные, да-с…

— И что же? — робко подсаживался поближе к сыну Щегольков.

Красивое, страдающее лицо Михаила покрылось натужной краснотой.

— У большевиков все ясно и четко: царя, буржуев разэтаких, купцов, помещиков, мужиков, что покрепче — всех, всех под метлу — ясно?! Теперь у нас восемнадцатый… Давно ли товарищи агитировали на фронте: ступайте солдатики по домам — мир народам! Не успел человек в серой шинели на полатях отогреться, как его опять под винтовку, теперь Советы защищать. Вот и началась, и покатился кровавый вал гражданской по России…

Сын, будто нарочито, пугал словами. Николай Михайлович нервно теребил пегую бороду, прикладывал платок к потеющей лысине и вспоминал свои же слова: пометет революция Россию — это уж так…

— Мишенька, ведь выйдет по Писанию: брат на брата…

— Да, и сын на отца, а отец на сына!

Тяжко вздыхал Щегольков, большими грустными глазами спрашивал: что делать-то?

Михаил нехорошо кривил губы, покусывал усы.

— Вы, папенька, автор книги по истории… Работали вы ее не только в безмятежные часы, но и под бедой. Вспомните, за стенами монастырей гремели мечи, а монахи писали свои свитки — попробуйте стать летописцем и новых времен…

— Нет уж, не менять мне, сынок, ни голосу, ни песен. Я — реставратор прошлого…

— Вы — цельный человек! — коротко польстил родителю Михаил и надолго замолчал.

…Михаил Николаевич умер 27 марта 1919 года. Это было таким ударом, после которого Щегольков уже не оправился.

То, что предрекал сын — сбывалось.

Кровь, голод, холод… Проливалась кровь и там, где не проходила линия фронта.[23]

Контрибуции оставили почти без средств семью в шесть человек. Этого мало. Не однажды, хозяйски громко, стучались в ворота вооруженные. Кой-кому из местного Чека, в революционном рвении, хотелось видеть Щеголькова и под дулом нагана…

После уж, жена младшего сына Федора, Пелагея Сергеевна рассказывала:

— Несколько раз приходили забирать свекра, обыски делали. Все искали ценных вещей, а у нас только иконы в доме самым дорогим, книги да малые ребята.

И рассказывала Мария Алексеевна Фирфарова:

— Культяпый из Ямской слободы — так звали Борисова, что до революции учительствовал, явился раз ночью арестовывать Николая Михайловича, он лежал уже больной. Николай Михайлович и говорит:

— Иван Васильевич, давно ты меня знаешь… На моих руках пятеро внуков, сноха… Не знаю, чем кормить, а ты — капиталы…

И опять слезная жалоба Пелагеи Сергеевны:

— Мы, все домашние, вцепились в Николая Михайловича, под руки его держим, плачем. А он нас утешает.

Втолкнули его в милицейскую повозку.

Только вздохнул:

— Воля ваша…

А то и так бывало. Начнут Николая Михайловича из дому выводить, а на улице толпа — не дает свекра!

Да, еще не все были поражены страхом. Соседи, те, кто еще недавно работал на Щеголькова и, случалось поругивали его, становились стеной перед вооруженными: не дадим Николая Михайловича!

Пелагея Сергеевна заканчивала:

— Которые с оружием-то… Видят, что народ, соседи в гневе и начинают заигрывать:

— Может, граждане, под домашним арестом подержать Щеголькова?

Крикнут:

— Под домашним! Никуда он не убежит…

Разом тогда поседела Пелагея Сергеевна.

В это суровое время за летописца города вступились адвокат Николай Африкантович Вердевский, протоиерей Ф. И. Владимирский, художник А. Д. Иконников. Левацкие наскоки на Николая Михайловича кончились лишь тогда, когда из Москвы пришла грозная бумага: сын Щеголькова — Федор Николаевич — геройский командир Красной Армии, и без законных оснований семью его не утеснять!

Федор писал часто, то из Уфы, то из Астрахани, то из Царицына, по болезни, приезжал домой на побывку, показывал благодарность от самого М. В. Фрунзе, вспоминал известных красных командиров Ласточкина, Кедрова. А с Сергеем Сергеевичем Каменевым, командующим Восточным фронтом, поддерживал связь и после гражданской. Демобилизовался Федор Николаевич в 1923 году, его направляли, как грамотного командира — он отлично знал немецкий язык, в военную академию, но подвело здоровье, да и измучалась, изголодалась большая семья в Арзамасе.[24]

…Запись из семейной хроники Щегольковых:

«А 13 ноября… 1919 года скончался в семь часов утра и сам летописец и общественный деятель Николай Михайлович Щегольков».

Не выдержало измученное сердце… Та же Пелагея Сергеевна после рассказывала:

— Подошел ко мне, тихо пал на руки и говорит скорбно: Полинька, света не вижу, свет выкатился из глаз. Вздохнул и умер.

…Осень в тот год была необыкновенно долгой и теплой. Несмотря на трудное время, на похороны вместе с духовенством, неожиданно много пришло людей от простолюдинов до верхов местной интеллигенции. Шли за гробом раздетыми, тело историка несли на руках, только в этот скорбный час открылось всем то главное, что Щегольков был и гражданином, тем человеком, чье имя уже навсегда стало составной частью истории родного города.

Справа от маленькой, древней зимней церкви Тихвинского кладбища встал большой дубовый крест, свежий могильный холм утонул в венках.

Печальный звон колокола поплыл над Ивановскими буграми, редкая уже листва берез и лип мягко падала на умиротворенную землю, обласканную тихим осенним солнцем…

Затерялись в памяти людской искренние слова на траурных лентах. Но сохранились воспоминания нескольких уважаемых арзамасцев, современников Щеголькова, и мы не вправе умолчать о них.

Казанкин Иван Ильич:

— Был Николай Михайлович симпатичным человеком. Говорил тихо, вежливо. В городе слыл умным человеком.

Перебирая в памяти интересных арзамасцев, доктор медицины, профессор Константин Васильевич Бебешин писал:

«… следует упомянуть о другом арзамасце Николае Михайловиче Щеголькове, очень почтенном человеке, которого я знал при его жизни, очень скромном скорняке, который старательно записывал со слов старых горожан историю города.»

Сын известного писателя П. И. Мельникова /Андрея Печерского/ — Андрей Павлович Мельников — художник, этнограф и историк Нижегородской ярмарки вспоминал о Щеголькове:

«… один из уважаемых граждан Арзамаса, образец честного труженика в коммерческом деле».

Очень чтил своего земляка художник Алексей Дмитриевич Иконников, любовно написавший акварельный портрет летописца.

Краевед Александр Семенович Потехин признавался:

— Щегольков был глубоко порядочным человеком.

Гордилась Нижегородская ученая архивная комиссия своим творческим сотрудником.

Гордится своим сыном Арзамас и сегодня.