Верный друг. Рассказы о собаках

III

Я сидел на верхней палубе, под тентом. Море было покойно. Погода великолепная. Пароход шёл хорошим ходом с лёгкой дрожью от мощной работы винта. Народу было порядочно. Две девчушки, в красненьких коротких платьях с пышными бантами и в белых туфельках, резвились на палубе, как пунцовые бабочки, шаловливо заглядывая в лица. Худощавая особа, в соломенной шляпке с васильками, прямая, как вязальная спица, сухим, скучным тоном то и дело останавливала их по-немецки:

— Дети, не шалите, вы мешаете другим.

Мальчуган, лет десяти, тонкий и вертлявый, как молодая обезьяна, с плутоватой рожицей, дразнил тросточкой что-то пристроившееся под ногами немки, и оттуда слышалось злобное — рррррр-ым-га-га… — что очень напоминало мне старого мопса-соседа, кровного врага Марса.

Почтенный человек торговой складки в засаленном картузе и поблёскивавшем пиджаке исследовал свою записную книжку, водя жирным пальцем, и бормотал загадочно, оглядываясь по сторонам:

— По шесть рублей ежели… сто двадцать… Да накинуть ежели… по четыре копейки… да за бочки…

Для него, казалось, не существовало ни моря, пенящегося за кормой играющим кружевом, ни резвых грациозных дельфинов, стрелой обгонявших пароход, ни милых красных бабочек, теперь с боязливым любопытством засматривавших в его строгое, деловое лицо.

— Тридцать бочек, по восемнадцать рублей с пуда… да ежели положить на провоз, да утекёт обязательно… — ворчал деловой человек, подымая лицо и что-то разглядывая в натянутом над палубой тенте.

«Ррррр-ы-гам-гам…» — с остервенением отзывалось из-под скамейки.

Сидевший неподалёку господин с газетой строго из-под очков поглядел на бойкого мальчишку и покачал головой. Но тросточка продолжала своё дело.

— Дети, не шалите. Вы мешаете другим.

На палубе появилась барыня, погрозила мальчугану пальцем и села рядом со мной. Она читала при помощи лорнета маленькую, изящную книжку.

Я сидел и наблюдал. Все ушли в себя. У каждого свои интересы. Вот только две девчурки рады болтать со всеми, милые и простые. Какой-то старичок в бархатном картузе присел рядом со мной и принялся за газету.

Что-то рычавшее под скамейкой потеряло наконец терпение. С неистовым рёвом вынырнул мопс и цапнул-таки мальчишку за ногу. Поднялся переполох. Барыня с лорнетом начала историю со спицей, мальчишка ревел и рвался к мопсу, мопс укрылся под лавку и ожидал, когда его начнут драть. Деловой человек оторвался от книжки и строго поглядел на всех:

— Постегать парня бы…

Старичок сообщил мне, что страдает головными болями, не терпит шума и потому всё лето совершает морские прогулки, так как только на пароходе находит тишину. От поднявшегося переполоха, оказывается, у него снова начались «колющие боли». Только девчушки с боязливым любопытством глядели и слушали, отойдя от рычавшего мопса на приличное расстояние.

Наконец всё успокоилось, и вдруг тонкой, острой ноткой донёсся вой. Он шёл с другого конца парохода, с носу. Ещё нотка, ещё… Тоном выше… И я узнал голосок Марса. Старичок передёрнулся и поглядел на меня, точно я был причиной воя.

— Вы слышите?

— Слышу. Чья-то собака воет.

— Конечно, собака. Но ведь это же неприятно!

Господин с газетой обвёл всех глазами через очки, точно хотел сказать: «Это что такое?»

Вой усиливался и начинал переходить в какое-то завывающее рыданье.

— А, чтоб тебя! — вырвалось у делового человека. — Волк чистый.

Маленькая девочка сделала огромные глаза и навострила ушки.

— Фрейлейн, это волк? — спросила она плаксиво сухощавую немку. — Я бою-усь…

Вой рос и тянул за сердце.

— Уди-ви-тельные порядки! — строго сказал старичок. — Насажают полный пароход собак, и вот извольте тут…

Вой поднялся ещё тоном выше и задрожал самой захватывающей за душу вибрацией. Из-под лавки отозвался мопс. Он показал свой чёрный курносый нос, выпучил глаза, словно собирался чихнуть, и всплакнул. А с носовой части лились уже целые воющие и перекатывающиеся аккорды. Очевидно, мой Марс нашёл себе отклик у других заключённых. Мопс взял тоном выше и получил лёгкий щелчок по носу от фрейлейн.

— Замолчи, Тузик! У, глупенький.

— За хвост да в воду, — сказал деловой человек. — Вот собак навели…

— Я не понимаю, не понимаю. Какие идиоты всюду таскают собак за собой! — сердился старичок. — Ещё бы коров захватывали! Ведь верно?

Он глядел на меня, ожидая хотя бы сочувственного отклика.

Надо сказать правду, вой становился невыносимым. Купец сложил книжку и угрюмо глядел на море. Господин в очках крупными шагами ходил по палубе. На мостике появился коренастый капитан, и по его лицу было видно, что он слушает и недоволен. Около него появился помощник и что-то объяснял. Капитан энергично размахивал рукой и показывал на носовую часть парохода.

Смотрю, мой старичок поднимается и направляется к капитанскому мостику.

— Господин капитан! — умоляющим тоном восклицает он. — Прикажите принять какие-нибудь меры, прошу вас! Голова раскалывается… Ведь прямо невыносимо!

Он прав, он тысячу раз прав. Вой и рёв дерут по нервам. Кажется, что весь пароход, с трюма и до палубы, перегружен собаками, и они стараются вовсю, точно их жгут железом или тянут жилы. Смотрю, появляется на мостике, должно быть специально вытребованный, третий помощник капитана и объясняет что-то, держа руку под козырёк. И снова рука капитана энергично рассекает воздух. Старичок зажимает уши и трясёт головой.

— Это ужасно! — жалуется барыня с лорнетом. — Послушайте, уймите хоть вашего-то! — обращается она ко мне.

— Я его сейчас палкой! — кричит мальчуган.

— Вилли, Вилли!

— Тузик, замолчи, мой маленький! Моя бедная собачка. Он плачет! Смотрите, он даже плачет!

— За хвост да в воду! — энергично отзывается деловой малый и сердито глядит на немку.

Третий помощник капитана показывает в мою сторону и что-то объясняет. Ну, конечно, говорит: чья собака? Я уже начинаю чувствовать себя виноватым. Но в чём же я в самом деле виноват? Что природа наградила собак крепкими глотками и не приучила их к клеткам? Я уже вижу обращённые на меня неприязненные взгляды.

Третий помощник капитана спускается с мостика и направляется ко мне. Он разводит руками и старается придать голосу мягкость:

— Видите… Послушайте… Ваша собачка переполошила всех собак. С нами едут ещё четыре пса, и теперь воют все. И ещё в каюте едет больная особа… Капитан просит… Может быть, вам удастся унять…

Старичок смотрит на меня так выразительно, что я живо вспоминаю его фразу о некоторых, которые и т. д.

— Ах, пожалуйста, уймите! — говорит ещё кто-то. — Это ваша собака.

На меня обращены взгляды. От меня ждут. Меня обвиняют. Мопс поёт в забвении и даже закрывает глаза, как соловей по весне. Весь пароход поёт. Рыжий матрос посмеивается у борта и перемигивается с другим. Они, видимо, довольны переполохом.

Иду на нос. Здесь ад невероятный. Пассажиры третьего класса густой толпой обступили клетки с собаками и слушают. Протискиваемся с помощником капитана через толпу, и я — у клеток. В самой крайней красавец сенбернар упирается головой в низкий потолок и издаёт какое-то воющее рычанье. Рядом с ним остроухий дымчатый дог с налитыми кровью глазами мечется по клетке, тыкаясь головой в стенки её, и скулит отрывистым тявканьем. И наконец — Марс. Он великолепен. Он лежит, вытянув морду и закатив глаза, и воет, и воет в самозабвении.

— Этот вот, рыжий-то, всех и взгомозил, — говорит кто-то. — Он самый коновод и есть.

Я подхожу к клетке и делаюсь героем толпы. Все ждут от меня чего-то необыкновенного.

— Марс!

Он точно проснулся и встряхнулся. Вой оборвался сразу, и Марс заскулил жалобно-жалобно. И в соседних клетках прекратились рыдания.

— Что значит хозяин-то, — говорит кто-то. — Привязчивы эти самые собаки, страсть.

Марс бьёт лапами по решётке. Но что же я могу сделать? Я отлично знаю, что стоит мне отойти, как снова начнётся история. Говорю третьему помощнику, что ничего не выйдет, и делаю при всех опыт. Все сильно заинтересованы. Отхожу в сторону, так что Марс не видит меня. Проходит с минуту, начинается лёгкое повизгивание и переходит в вой. Дог и сенбернар подтягивают. Лица зрителей улыбаются.

— Его необходимо выпустить, — говорю помощнику. — Иного средства нет.

Помощник идёт за разрешением и скоро возвращается. Разрешено выпустить. Марс прыгает сразу на всех лапах и извивается с громким лаем. Мне даже стыдно за него. Идём во второй класс. Марс считает, очевидно, пароход за улицу и ведёт себя самым легкомысленным образом, за что и получает тычок шваброй от матроса с рыжей бородой. И даже имеет нахальство огрызаться.

Мы явились на палубу под десятком устремлённых на нас глаз. Но Марс чувствует себя великолепно. Он юлит и не знает, чем доказать мне свою признательность. Но я неумолим и во избежание разных неожиданностей затискиваю его под лавку. Публика успокоилась и занялась своим делом. Человек в засаленном картузе снова принялся копаться в записной книжке и теперь высчитывал операции с чухонским маслом. Господин в очках уткнулся в газету.

Старичок отдался красотам природы и отдыхающими взглядами блуждал по горизонту. Мальчуган с порванным чулком снова пырял мопса тросточкой, стараясь отплатить. Красные бабочки занялись игрой в мяч, уронили его в море и поплакали.

— Дети, вот вы шалили и лишились мяча, — изрекла немка.

Но они скоро утешились.

Марс лежал смирно. Он одним глазом наблюдал за девчурками, выжидая удобного случая примкнуть к игре в прятки. И знакомство завязалось. Одна из девчушек, похрабрее, подошла к нему и вытаращила глаза:

— Собачка…

И поманила пальчиком.

Марс шевельнул хвостом и постучал.

Подошла вторая бабочка и сказала тихо:

— Красная собачка…

Марс постучал решительней и зевнул. Наконец поднялся, подошёл вплотную и ждал. Девчурки отступили, поглядывая то на меня, то на Марса. Но Марс раздумывал недолго. Он не забыл милой привычки играть с ребятами на бульваре, позволять трепать себя за уши и даже таскать за хвост, чего бы он, конечно, не позволил взрослым, особенно мальчишкам, как тот, что подкрадывался теперь с тросточкой сзади.

Он прыгнул, извиваясь кольцом, и с налёту лизнул своим розовым языком румяную щёчку красной бабочки в белых туфельках.

— Ай!

Обе стрекозы закатились ярким серебряным смехом.

— Фрейлейн! фрейлейн! Он поцеловал Нину!

— Он меня облизал, фрейлейн! Облизал!

Марс вертелся ужом, отлично понимая произведённый эффект. Но торжество скоро кончилось.

Фрейлейн поднялась с решительным видом и двинулась к нам в сопровождении жирного, прячущегося за юбку мопса.

— Нельзя позволять грязной собаке лизать лицо, Нина! Ты будешь наказана дома. Выучишь десять строк дальше.

Очевидно, остальное было понятно и Нине и фрейлейн. Розовое личико омрачилось, и носик сморщился. Кое-что и я прочитал в красноречивом взгляде, которым подарила меня фрейлейн, стройная, как вязальная спица. Если бы только могла, она закатила бы мне строк с сотню «дальше». Хотя причём я? Но, должно быть, она изучала юриспруденцию и почитывала устав о наказаниях, где вполне ясно сказано об ответственности хозяев за вредные действия домашних скотов. А Марс был скот в самом настоящем смысле.