Следствие недосмотра за правилами

Следствие недосмотра за правилами

В детстве у меня был друг.

Вспоминая его сейчас, как о друге я о нём не думаю.

Есть дети жестокие. Есть дети, которые принимают эту жестокость за проявление заботы, сильных и волевых качеств, авторитета.

Он относился к первым. Я — ко вторым. Он вёл за собой, отдавал приказы, смеялся над моей непутёвостью. Я был ведом, исполнял приказы и просил прощения, не думая, что могу быть не виноват, что качества мои и они неплохие только потому, что не нравятся ему.

Возможно, я бы никогда не стал размышлять о подобном, если бы он остался жив. Так и продолжал бы идти за ними и следовать его указаниям.

Когда он умер, можно было услышать: «Такие по-другому не заканчивают», «Оно и к лучшему», «Так ему и надо».

Я думал, что потерял друга. Который на самом деле им и не был. Но я пережил весомую утрату.

* * *

Через несколько лет случилось странное. Тогда, без повода, я не вспоминал о нём. Но пришлось.

Я познакомился с человеком, который внешне очень походил на него. Был моим одногодкой. И носил его имя. Конечно, Герман вполне нередкое имя, и придавать особое значение ему не стоит, но факт сходства подкупил.

Я даже успел поверить, что это — он. Но вспомнил день похорон: бледное тело в гробу. Его погрузили в яму. Засыпали землёй. Тот Герман мёртв. Окончательно.

К тому же, кроме имени и внешности, сходств больше не было. Характер живого — противоположен мёртвому. Ведом. Мало инициативен.

* * *

Наша встреча тоже не казалась мне сильно обычной. Не особо странной, но и не такой, какими были все остальные.

На улице я увидел группу людей. Она быстро разошлась, веселясь и хихикая. Я бы мог не придавать ей значения, но придал — из-за него. Там, откуда ушли они, остался он. На четвереньках, не в состоянии подняться.

Люди проходили мимо, оглядывались, не помогали. Я стоял и смотрел. Во мне не отзывалось желание помочь или пожалеть. Я думал: поможет ли кто-нибудь? Не помогали так долго, что я решил сделать это сам.

— Вставай уже. — Сказал я даже грубо, протягивая руку.

И когда он поднял на меня глаза, без слёз, без понимания, я вспомнил о Германе. Подумал, что таким я никогда бы его не увидел. Он не показал бы такого себя. Не позволил увидеть.

Парень встрепенулся. Оживился. Разглядел и понял, о чём я говорю и почему протягиваю руку.

Без страха он ухватился за меня, но пальцы его дрожали. Кровь на ладонях, как на локтях и коленях, слабо выступала. Но кожа свисала белой шелухой и даже всколыхнула во мне волнение.

— Спасибо, — сказал он, как на автомате, и нелепым пружинистым движением попытался привести себя в порядок. Собрать. Не поморщился от боли.

На нём была огромная футболка и слишком короткие для парня шорты, которые торчали в стороны, как девчачья юбка.

Его вид вызывал больше вопросов, чем негодования по поводу социальной глухости посторонних.

Ростом он был почти с меня, но весом — намного меньше. Оттого выглядел дистрофично и не пропорционально. Ещё более нелепо в шортах, которые вытягивали его и без того неровные ноги. Они были как у новорождённого оленя — вопрос в том, как он мог твёрдо стоять на них.

Пока я изучал его, я не отпускал руку.

Он тоже.

* * *

Следующая встреча была не лучше первой. Примерно в том же месте, у торгового центра, при людях, которые предпочли делать вид, что ничего не видят и не слышат.

Он был в компании трёх-четырёх парней и явно желал быть от неё подальше. Один стоял позади, держал за руки и — я всё ещё надеюсь, что мне показалось, — не отлипал от шеи. Присосался губами. Другие смеялись, что-то шутили. Находили это крайне забавным и увеселительным.

Я снова ждал, но уже не так спокойно и отдалённо. Я был ближе мыслями и чувствами, и от того, что я видел, мутило. Вызывало неприятный водоворот из желудочного сока, овощей и кофе.

Ему это тоже не нравилось: он пытался вырваться, дёргал головой, когда трогали за лицо, но упрямо сжимал губы и краснел. Не просил помощи.

Было это преобладанием гордости или стыда, я разбираться не стал.

— Отвалите. Или вам проблем не хватает? — Я кивнул на мелькнувшего охранника.

Парней не запугал. Они рассмеялись, но отступили. Поразвлекались и ливанули.

Герман освобождённо вздохнул и прижался к стене. Выглядел он нормально: в футболке своего размера и в обычных джинсах. Это направило мысли о его прошлом прикиде в сторону недоразумения.

У него было напряжённое, уставшее лицо. Которое не держало маску настырного сопротивления.

Я купил ему воды. Мы перебрались на тротуар, под солнце.

— И часто к тебе так пристают? — Несмотря на увиденное, мой голос не проявлял жалости. Казалось, я никогда не войду в его положение.

— Нет.

На руках блестели цветные пластыри с рисунками.

— Началось после пьянки.

Я изрядно удивился: какая пьянка для оленёнка-переростка?

— Перебрал. Когда понял, что целуюсь с третьим, отрезвел.

Отпив воды, он потёр губы. И завис. Не остановился. Не задумался. Именно завис.

Впечатление обманчиво.

— Ответить слабо? — Кажется, меня он волновал не настолько сильно, насколько я подумал.

— Да, — ответил он без обиды, но бутылку сжал, а глаза опустил.

Он был совсем другим: податливым, не возражающим, на галёрке. Им можно помыкать. Не противостоит.

Кажется, по собственному решению. Хотя бы отчасти.

* * *

Иногда доводилось встречаться. Я всегда был резким, когда слышал от него о том, что парни приставали к нему. Он извинялся. В другие встречи старался не говорить об этом, но синяки, всякого происхождения, сразу меняли мой взгляд.

Спустя несколько месяцев я понял, что этот Герман вызывает раздражение. Кажется, потому что не похож характером на того, которого я знал. И которого стал играть.

* * *

— Хотел бы я быть как ты, — сказал он с завистью.

— Что мешает?

— Я-то не такой.

— Я тоже не всегда был таким.

— Да?

Предпочёл не повторяться. Потребовал ответа на свой вопрос.

— Как бы сказать, изнутри не идёт.

— Не идёт что?

— Изменения.

— Спровоцируй извне.

— Как?

— В твоём случае даже стараться не надо. — Герман не понял. — Приставалы. Они раздражают, не?

— Немного. Больше я боюсь. — Он уклончиво отвёл взгляд. В нём что-то промелькнуло.

— А меньше?

— Хочу ответить.

— Как я?

— Как ты.

Он умалчивал.

— На самом деле… я давно не чувствую себя собой. В полной мере. Не могу поступать так, как хочу я. Меня сдерживает.

— Родители?

— Н-нет.

— Кто же?

Он начал мять пальцы.

— Быстрее. — Пригрозил я.

— Ну… это я.

— Вот теперь не понимаю я.

— Это сложно. — Он испустил извиняющий вздох и потупил взгляд. — М-мне ведь даже эти пластыри с животными не нравятся.

— Так выкини и купи нормальные.

— Не могу. Мне-то они нравится! И… и вот с этим живу: что-то терпеть не могу и люблю сильно. Одна сторона говорит избавиться, а другая говорит, что так нельзя, и просит оставить.

— А с какой стороной я сейчас разговариваю?

Только если он не психически больной.

— С… с их слиянием. То есть я не могу быть каким-то одним, всегда смесь. — Он сплёл пальцы, показывая мне результат объединения того, кто говорит избавиться, и того, кто просит оставить.

— К мозгоправу сходить не хочешь?

— Нет.

Я его обидел.

* * *

Он не показывал, дулся про себя. Был разочарован моим ответом. Кажется, он хотел поделиться чем-то очень важным и очень личным, а я повёл себя не так, как надо было.

Я не знал, как надо было вести себя.

Я его не понимал, но образовавшийся клок между нами меня не устраивал.

Я предложил прогуляться. Предложил мороженное и прохладительные напитки. Предложил даже вести себя «нормально», только и он, и я знали, что так не будет.

Было удивительно то, что я пытался предлагать.

* * *

— Долго будешь дуться?

— Ты меня обидел.

— Так вот в чём дело было. Если бы ты не сказал сейчас, я бы не догадался.

— Как же, — ступленно проговорил он, не отрывая взгляда от кладки.

— И что же тебя обидело?

— Ты… ты же меня ненормальным считаешь.

— Не считаю.

— И не поэтому к психиатру отправил?

— Не, а что ещё думать? Есть два меня: один такой, другой сякой. А тот, с которым ты говоришь, их помесь. Знаешь, что? Все такие. Это нормально вообще-то. Где-то ты позволишь себе вести себя как последняя дрянь, а при ком-то будешь проявлять самые изысканные и тонкие эмоции. Эта штука приспособлением называется.

Сначала мне показалось, что Герман снова завис. Но он задумался. Остановился. Его лицо медленно напряглось. Руки затрясло.

— Тогда я, наверное, ненормальный.

— Почему?

— Ну а разве, — с надеждой спросил он, — ты не ведёшь себя так, потому что знаешь, что заставляет быть таким? Ты понимаешь, почему и зачем так надо. И к чему это приведёт, если поступишь не так, как надо. Но… но когда это происходит со мной — меня словно держат изнутри. Не позволяют. Это… я чувствую, словно это происходит на самом деле — кто-то там внутри, в сердце, держит. С кем-то ещё я разделяю собственные мысли. И когда он считает, что нужно поступить иначе, начинается какая-то бойня. В голове. То есть на самом деле кто-то сражается. И тот, кто сильнее, побеждает. Мне приходится делать то, что хочет победивший.

По нему было видно, что проблем это расщепление приносит намного больше, чем приставалы.

У меня затряслось сердце.

Звучит и впрямь как повод наведаться в психушку. Когда смотришь на него, не складывается впечатление вранья. Симуляции. Желания привлечь меня. Он ведь уже привлёк меня, а это — странное дополнение.

— Давно это у тебя?

По взгляду было понятно, что давно, и сам он говорил, но я хотел услышать конкретную цифру.

— С двенадцати лет.

И насколько же он был во мне уверен, раз решился рассказать. Разве достаточно «хочу быть как ты» для этого?

— Попал в аварию. Тогда началось.

Причинно-следственная связь образовалась сама собой: несчастный случай, травма головы, отчуждение себя от себя.

— Я думал, что умер. Но выжил. И, когда открыл глаза, мир как-то переменился.

Оказаться на койке, в гипсе и бинтах, под транквилизаторами — с чего бы мир не переменился?

— Это… было очень необычное чувство.

Он замолчал.

— И какое же?

Он смотрел без понимания.

— Не знаю. Мне казалось, что и тело не моё, и мысли не мои. Всё казалось чужим.

— Ты рассказывал родителям?

Он помотал головой. И, когда открыл рот, я подумал, а не случился удивительный сюжетный твист, где главный герой, попав в аварию с родителями, остался единственным в семье.

— Когда я их увидел… я даже не понял, кто они. У меня не отшибло память. Я действительно знал, что их я не знаю и что мои родители выглядят по-другому. И в тот момент появились другие мысли. Они говорили, что эти люди — мои родители. Этот другой человек знал их, был рад их видеть. Он их любил. Но… не я. Он хотел обнять их и удивлялся, почему я не двигаюсь. Почему он не двигается. И тогда этому человеку становилось так же плохо, как и мне, — он не понимал, что происходит, почему он не может ничего сказать. Он кричал. В голове. Я хотел, чтобы он заткнулся. Орал на него — тоже в мыслях. Но… от этого становилось только хуже. — Без сил высказал он и беспомощно сжал губы.