Вдох под водой
Читать книгу "Вдох под водой"
Вдох под водой
Бывает, хочется исчезнуть: из своей жизни, из жизней окружающих людей, из объединяющей реальности. «Исчезнуть» не в значении «умереть». «Умереть» о прекращении жизни тела и сознания. Ощущение исчезновения связано с сознанием — невозможностью воспринимать мир и отвечать ему.
В подобном отношении сознание равно душе.
Хочется исчезнуть душой, раствориться, разлететься на частицы, рассеяться по вселенной, а тело пусть продолжает существовать, но без меня.
Стук в дверь.
Я поднимаю голову, делаю вдох и открываю глаза. Вдох делаю сейчас, а не под водой. Мне казалось, под водой я дышал, но вот тело содрогается от сильных и быстрых ударов сердца, а голову кружит.
Значит, не дышал.
Выдыхаю и ополаскиваю лицо. Ладони вздутые, скукоженные, а вода, чувствую с движением тела, подостыла.
Выдёргиваю пробку и поднимаюсь. Беру полотенце и открываю дверь.
Ваня смотрит на меня. Брови чуть опущены, губы вытянуты и поджаты, из-за скрещенных рук ощущается напряжение.
Смотрю на лицо, приглядываюсь, да, это раздражение.
Ваня сильно вздыхает через рот, складывает ладони перед губами и закрывает глаза — переводит дух.
— Слушай, — глаза открываются, а ладони опускаются передо мной, — давай сначала я буду принимать душ, а ты потом будешь сидеть в ванной, хоть до утра, о’кей?
— Гений, — я улыбаюсь, — мне-то откуда знать, когда ты там в душ собираешься?
Ваня опять «переводит дух».
— Ты всегда можешь спросить.
— И так каждый раз делать? Да у меня язык отвалится, — я смеюсь.
Ване нечего сказать.
— У тебя бессонница? — спрашивает он.
— С чего ты взял? — я удивлён.
— Ты столько времени проводишь в ванной… ну и тот раз, когда заснул…
Один из тех многих раз, когда я засыпал в ванне.
Я не замечаю, как отключаюсь, а когда просыпаюсь, уже под водой, задерживаю дыхание.
— Ну, недосыпа у меня нет, — не знаю, что добавить, — просто так выходит, смирись, — напоследок улыбаюсь и ухожу к себе.
Ваня снова вздыхает.
Возможно, его утешает то, что за воду плачу я. Мне бы такого утешения не хватило.
Вытираюсь и заваливаюсь на кровать. Ваня ждёт, когда вода стечёт, и закрывает дверь.
Становится тихо. Глухо.
Внутри меня примерно так же.
Это состояние не похоже на спокойствие или умиротворение. Для меня спокойствие пусть и нейтральное чувство, но светлого, позитивного оттенка с отпечатком лёгкости и непринуждённости.
То состояние, в котором нахожусь я, больше похоже на чувство негативного спектра: как спокойствие со знаком минус, которое выражается в отсутствии эмоций. Отрешение. Отчуждение. Отупение. Поэтому в одиночестве тихо и глухо. Никто не говорит, никто не отзывается. У тишины нет прилагательных — её нет, и вместе с ней меня.
В ванной шумит душ и распыляет воду струями.
Такое состояние характерно для одиночества. С Ваней, с другими людьми я чувствую себя иначе: я улыбаюсь, шучу, смеюсь, испытываю радость, удовольствие, не слышу никакой тишины: ни в себе, ни в мире.
Я думал, может быть, я притворяюсь? перед остальным? Но нет: я улыбаюсь от души, вкушаю с восторгом жизнь, меня распирает от чувств, они рвутся наружу словами и действиями, они получают отклик от других — его я тоже чувствую, и самое главное — я откликаюсь на чувства, слова и действия других. Как подделать жизненный поток энергии? Как заставить его возникать по желанию притворяться? Как управлять им и не задумываться над контролем?
Если я не притворяюсь перед другими, значит, притворяюсь перед собой? когда один? Неосознанно обрубаю поток энергии, прекращение которого принуждает думать об исчезновении? Это возможно? Это имеет смысл? Я даже принять предположение не смог.
Однако, если два состояния истинны и неподдельны, почему они такие разные? Могут ли одновременно существовать в человеке два столь разнонаправленных состояния?
Я знаю, что в разных условиях люди ведут себя разными образами, положение относится и к чувствам, но могут ли эти образы так различаться? Находиться на противоположных концах измерения? Могут ли чувства и состояние так сильно изменяться благодаря наличию или отсутствию людей?
Вода льётся, утекает. К ней хочется вернуться и в ней хочется раствориться, но единственное, что ждёт тело от долгого пребывания в воде, — разложение.
Я не этого хочу. Я…
Шум воды пропадает, затем слышится движение: Ваня задевает стиральную машинку, ругается — я улыбаюсь, и хлопает полотенцем.
Значит ли то, что я хочу исчезнуть, то же самое, что и умереть?
Исчезновение сознания, души есть смерть человека, личности, но она отличается безболезненностью. Смерть неестественного порядка насильственна и сопровождается страданиями: от болезни, острого предмета в теле, удавки на шее, от столкновения с асфальтом.
Я хочу исчезнуть без следа, без органической отметки.
Ваня выходит. Я не теряю возможность проявить чувства:
— С лёгким паром! — да, это ирония.
— Спасибо! — «спасибо», в котором благодарность не на первом месте.
Я смеюсь, Ваня слышит, но не отвечает. Уходит в свою комнату.
Уходят смех и улыбка.
Дома переходы состояния наиболее заметные. Ваня то появляется, то исчезает, повторяя за ним, скачет моё состояние.
Наверное, я заметил разницу только благодаря его присутствию.
Прижимаюсь к полотенцу и закрываю глаза, следом задерживаю дыхание. Непроизвольно. Заставляю себя дышать.
Возможно, отключение дыхания — один из способов «исчезнуть»: не замечу, как задохнусь. Но я не хочу задыхаться — лучше утопиться.
«Утопиться» ближе к понятию «раствориться». Так же человек, пусть и в другой форме, структуре, та же вода.
Это как вернуться к истокам — вернуться туда, откуда вышли предки.
В Мировой океан.
Однако происходит лишь отмирание клеток, если я правильно помню прочитанное.
Важен каждый вдох. С наполнением лёгких воздухом кровяные тельца получают кислород и разносят его каждому органу, каждой клетке. Если поставка оборвётся, хоть и на время, организм придёт в смятение, некоторые клетки умрут, потому что не получат необходимого микроэлемента. Более чувствителен к кислородному голоданию мозг — с каждой голодовкой отмирают нейроны, целые их поселения — кусочки серого вещества.
Должно быть, результат не слишком заметен на фоне минутного голодания — у организма есть резервы, потери незначительны, компенсируются другими клетками и новыми связями, но если голодание будет более частым и продолжительным, организм не будет успевать себя восстанавливать, и изменения станут ощутимыми.
Поэтому надо дышать. Поэтому важно дышать. Поэтому надо не сидеть в закрытом помещении. Поэтому важна циркуляция воздуха. Если не придерживаться правил, можно сильно пострадать и при этом остаться живым: телом и душой.
Трель звонка.
Ваня идёт открывать, потому что находится ближе.
Я прислушиваюсь, когда понимаю, что тишина, после открытия двери, затянулась.
— Богдан! Это к тебе.
Не вспоминаю никого, кто предупреждал, что зайдёт.
— Сейчас!
Натягиваю трусы и футболку. Выхожу, а на пороге Руслан. Ваня стоит рядом, прижавшись к стене и скрестив руки.
— О боже, — я ощущаю разбитость. — Что тебе? — я недоволен.
— Надо поговорить, — как бы сдержанно не хотел произнести слова Руслан, он произнёс их свирепо.
Ваня обращает на голос внимание и поэтому с осуждением смотрит: не как на меня в ванной, холодно и серьёзно.
— О’кей, — я насмешливо улыбаюсь и предлагаю рукой пройти, — давай поговорим.
— Снаружи, — звучит и подаётся как угроза.
— А здесь что не так? — строго спрашивает Ваня.
Руслан реагирует на тон и чуть ли не звереет: лицо искажается как в разбитом зеркале и застывает, как уродливая морда средневекового чудовища на холсте, тупыми глазами он взирает на Ваню. Я съёживаюсь, Ваня не вздрагивает, не отступает.
— Ты — не так, — высказывает Руслан.
— Вань, забей. Я выйду.
— Богдан! — шипит Ваня.
Я возвращаюсь в комнату, Ваня нагоняет и с силой хватает за плечо.
— Ты с ума сошёл? Выпроводить его и дело с концом. Он же… больной на голову. Чёрт его знает, что сделает.
— Ну, знаешь, — я ощущаю облегчение, наверное, потому что снова не один и могу испытывать чувства, — отправим мы его сегодня, а он завтра придёт, или вообще под дверью останется, прикинь? Он же больной на голову, — переигрываю Ваню и тычу его локтем. — Ну, или на край доживёт до вторника и «поговорит» со мной на парах, ты же знаешь.
Ване не нравятся мои доводы, но больше всего его сбивает моё приподнятое, почти ликующее настроение: на лице отчётливо, без необходимости прояснения, застыло выражение непонимания и растерянности.
На его месте я бы тоже не отпустил, пусть и не друга — знакомого, соседа по квартире, с человеком, который пытался его убить.
Однако беспокоиться не о чём. После того, как я сказал: «Да, убей меня», всякое желание убивать у Руслана пропало.
Не с концами, я уверен, он желает мне смерти и сам бы рад убить, но только если бы я того же не хотел, а раз хочу, он не позволит себе исполнить моё желание.
Он меня ненавидит.
— Если что-то случится, я тебе позвоню, — стараюсь унять волнение Вани, но вызываю протест.
— Когда ты решишь позвонить, будет уже поздно.
— Ну, такая жизнь, не предугадаешь.
Едва ли влияю. Я почти чувствую вину перед ним.
— Скоро вернусь, — улыбаюсь Ване и закрываю дверь. Его тёмное лицо с тяжёлой эмоцией для меня нечитаемо.
С Русланом выходим из подъезда: я останавливаюсь, но он продолжает идти.
— И куда ты намылился? Мы «снаружи».
— Дальше, — краток и озлоблен: ни одна буква не обходится без гневного выделения.
— Я давно не ел и не хочу далеко уходить.
Замечаю, что до выхода голода я не ощущал.
Тоже из-за состояния.
— Будто меня это волнует.
— Ну раз нет, пока. Сам с собой поговоришь, — я улыбаюсь и разворачиваюсь.
— Тридцать минут, — говорит Руслан: свирепость обращается просьбой, что выискивает расположения.
Если бы я хотел всё рассказать Ване, я бы добавил, что Руслан не причинит мне вреда, потому что сам того не хочет.
Мы уходим недалеко. Скрываемся в тени соседнего здания и занимаем лавку.
— Что скажешь? — я спрашиваю и чувствую усталость.
Сцена повторяется как неудачный дубль. С каждой встречей у Руслана меньше новых мыслей и слов, поэтому мне становится скучно его выслушивать.
Сейчас он не знает, с чего начать.
Кажется, он даже не знает, зачем пришёл.
Если спросить его о прошлых посещениях, ответа тоже не будет, или ответ составит одно: «Поговорить».
Ему не нужно со мной говорить, но он уверен в обратном.
— Ты… как ты сейчас? — он придерживает лоб парой пальцев и с сомнением переводит глаза на меня. — Нормально? — я чувствую: он близок к осознанию тщетности своих приходов и пустых разговоров, именно осознание не позволяет ему вести себя привычно и говорить уверенно и заносчиво.
— Ага, нормально, — я говорю громко и довольно. Мой тон вызывает у него порицание.
Он считает, что я не могу так говорить, не имею права.
— Смешно, да? — недовольство снова нарастает. Секунду назад передо мной был, похоже, настоящий Руслан — беззащитный ребёнок, который не может складно выражаться, но после моего вызывающего ответа он опять скрылся за слоем из злости и гнева, за которыми его бессилие не разглядеть.