Через реку вброд

Он подошел, откашлялся, она повернулась к нему, и он тут же понял, как ошибался: вблизи она была настоящей, от нее шло тепло, и улыбка у нее была замечательная и прыщик, едва заметный, рядом с переносицей делал ее еще очаровательнее.

— Добрый день, — она протянула ему ладонь, — так мы с вами работаем? Я так волнуюсь!

— А уж как я волнуюсь, — в тон ей ответил он и представился.

— Но мы же справимся?

— Обязательно! — ответил он уверенно, хотя уж точно не испытывал и толики уверенности в том, что у них выйдет хоть что-то. Он работал с натурщиками и представлял, насколько тяжело уловить правильное настроение, которое требуется художнику. И у них задача не проще.

— Работаем! — фотограф подошел к ним, вместе с целой свитой. — Поехали!

Наталья сбросила халат. Кроме туфель на высоких каблуках на ней не было ничего.

— Обними ее за талию, но не прижимай, — последовало указание, — придерживай, никакой защиты, никакой страсти, отстраненность...

Указания сыпались одно за другим, а он думал о том, что рано списал себя. И наплевать сто раз, что эта Наталья ему уже во внучки годилась, телу было все равно, оно реагировало само. Все силы ушли на то, чтобы сохранить равнодушный вид и унять желание открутить Родиону голову.

«Ладно, зато какое развлечение, — думал он, когда они перешли чуть в сторону». Теперь они стояли поодаль друг от друга и смотрели в разные стороны, но фотограф настойчиво требовал от них «незримой связи».

Потом была фотография, когда с него стащили пиджак, они сели, он обнимал ее, глядя поверх спины, она прижималась к нему, как могла бы прижиматься дочь, если бы не была так обнажена. Через пару часов он чувствовал себя выжатым и уставшим. Сделали перерыв, им принесли кофе. Родион ошивался тут же.

— А знаете, мы же нашли вам не просто партнера! Художника! — заявил он Наталье, словно это было его личной заслугой.

— Ого! Как вам удалось? — кажется, она заинтересовалась искренне.

— Непризнанный и уже давно не подающий на это надежды, — сказал он честно, надеясь, что этим разговор будет исчерпан.

— Ван Гога тоже при жизни не признавали, — сказала Наталья. Он удержался от реплики, о том, что удивлен ее эрудицией.

— Так то Ван Гог, я — не он. Ничего нового я точно не привнесу в живопись и... мои картины банальны, а это худшее, что может быть.

— Художники часто не объективны и слишком самокритичны, ведь так? Мне было бы интересно посмотреть. Если можно.

— Приходите, — выглядело так, словно между ними завязывается флирт. Родион понимающе улыбнулся и отпил кофе.

Съемки продожились.

В какой-то момент он втянулся, почувствовал драйв и кураж. Наталья тоже расслабилась и фотограф, словно почувствовав это, переснял их снова в тех же позах, с которых начинал. Последней была сессия, когда они стояли в комнате у открытого окна. Легкие занавески развевались на ветру, за их спиной солнце касалось кромки воды, а они с трудом сдерживали смех — в комнате старого, полузаброшенного дома был кавардак и почти что разруха.

— Такой диссонанс! — сокрушалась весело Наталья.

— Вот в каких декорациях меня снимать надо, в майке-алкоголичке, а не во фраке, — усмехался он.

— А меня в бигуди и халате с цветочками! — она с трудом сдержала смех.

— Хватит ржать уже! — гаркнул фотограф. — Мне нужна грусть, понимаете? Грусть от того, что оба понимают — их отношения не вечны, а вы веселитесь!

— И почему это вызывает у них грусть? — спросил он. — Можно подумать, все остальное вечно.

Но Наталья дисциплинировано согнала с лица улыбку, потупила глаза и положила руку ему на грудь. Едва слышно вздохнула, и он, откликаясь, посуровел сам, глядя прямо в камеру.

Все не вечно. Все не вечно. Какая новость!

Подошла к концу и их работа. Наталья собралась споро, быстро, на прощание записала его телефон, тепло пожала его руку и обещала навестить. Он сел в сторонку, пожалел, что не курит, сейчас сигарета была бы кстати. Остальные собирали реквизит. Родион, организующий процесс, спросил, закуривая и обволакивая дымом:

— Ну как вам?

— Никак. Слишком много суеты, не стоит того.

— Не-а, — Родион покачал головой, — Митька у нас гений. Реально — гений. Вот посмотрите, какие фотографии будут, поймете, вы же художник! Кстати, я тут позвонил вашим, уж простите, узнал вашу фамилию и погуглил — клевые у вас работы были. «Труженики» — это ж такой стеб! Как это в то время их пропустили? А вы...

Тут Родиона позвали, и он убежал, не договорив.

«Труженики» — стеб? Серия картин «Труженики» была его самым стыдным, неприятным воспоминанием. Это был единственный раз, когда он решил «продаться» и ничего путного и этого не вышло. Он пил беспробудно все время, пока работал, потому что писать эти портреты, лживые до самого донышка, в трезвом состоянии не мог — его подташнивало от ненависти к себе и к теме. Вставая утром, он опрокидывал в себя рюмку водки, закусывал чем попало и потом выпивал, стоило только голове хоть немного проясниться. Ему казалось, что худшей халтуры свет не видывал, но «Труженики» были приняты благосклонно, в том числе соратниками-художниками, критики усмотрели в них «новую струю», ему даже дали какую-то премию, которую он тоже пропил и ни разу не пожалел об этом. Он был бы рад забыть этот эпизод своей жизни, но именно из-за премии, из-за хороших отзывов везде, где — больше случайно, чем закономерно — упоминалось его имя, упоминались и «Труженики». И в каком-то Гугле, судя по всему тоже.

— Вот ведь черт, — пробормотал он. Как был в смокинге, рубашке, туфлях, которые уже порядочно жали, он побрел к работе, благо идти было недалеко. Родион догнал его почти у самого бизнес-центра и пообещал через недельку «кинуть бабки по курсу на карту».

— Или наличкой лучше? — спросил на бегу.

— Наличкой лучше.

— Знаешь что... можно на «ты»? Приходи на тусу, в субботу? — предложил Родион.

Он щепетильно относился к «вы» и «ты», не переносил, когда тыкали, тем самым сокращая дистанцию без спроса, резко и быстро. Но в «ты» Родиона он услышал не столько панибратство или невоспитанность, напротив, Родион тем самым включал его в клан своих, творческих, показывал, что они на одной стороне.

— Не знаю.

— Да ладно! Будет круто, обещаю. Не понравится — уйдешь!

— Мне не в чем, у меня джинсы и...

— Да хоть голым приходи! Сейчас всем насрать кто в чем. У нас же не модная вечеринка, — произнес Родион делано московским говором, растягивая гласные, — точняк говорю!

— Я подумаю.

Конечно, он не пошел, вместо этого вытащил из кладовки томящихся там сто лет «Тружеников», расставил по стенам портреты и сел напротив. В серии было всего десять картин, почти все так или иначе перекочевали в коллекции провинциальных музеев и частных коллекций, у него осталось всего три работы, но и этого хватило. Он пытался уверить себя, что в картинах есть бОльший смысл, чем он привык видеть, что, будучи пьяным, он сумел вложить в них больше, чем хотел. Что это — да, скорее пародия и именно поэтому коллегам-художникам картины понравились, а Родион сейчас назвал их «стебом». А критики... ну что могли написать критики? Реализм? Несомненно, токарь выглядел как отмытый, в завязке алкоголик. Известная балерина так высоко задрала подбородок, что двух мнений о ее характере сложиться не могло. Правда, биографы умудрялись превращать ее надменность и желчность в гордость и разборчивость, но пусть это будет на их совести. К вечеру он убедил себя, что картины и правда, вполне ничего, если рассматривать их не как заказные полотна, а как карикатуру на весь сонм портретов социалистического реализма.

Но утром воскресенья он поменял свое мнение и опять засунул картины в чулан.

Следующие несколько недель он старался не вспоминать ни фотосессию, ни своих «Тружеников». Пытался войти в обычную колею, с плохим настроением по утрам, когда надо идти на работу, и с хорошим, когда не надо, с прогулками под начавшими осыпаться листьями, с упорной работой, с привычным недовольством собой и вечными внутренними диалогами. Но это оказалось чуть сложнее, чем он думал. Во-первых, Родион, не желавший, чтобы его игнорировали, все время останавливался поболтать у его стойки. Другие охранники подшучивали и, кажется, немного завидовали, видимо опасаясь, что он внезапно сделает головокружительную карьеру.

Однажды Родион принес журнал, многозначительно приподнял брови и кивнул — из журнала торчал уголок конверта. Он кивнул тоже, как заправский шпион, убрал журнал в сумку, порадовавшись, что сегодня его напарник — учтивый до безразличия Игорь, а не любопытный без меры Виталий.

Сумма была именно той, которую обещал Родион, но вот так, в виде шуршащих, новеньких банкнот она выглядела более внушительной, чем запись на салфетке.

На следующий же день он купил все, что собирался: и коньяк, и новый этюдник, и кисти, и множество мелких, но таких нужных в работе вещиц, и краски, именно те, которые давно хотел опробовать.

Он принес свои сокровища домой, вытряс на стол, рядом поставил этюдник.

На кухне нарезал лимон, обтер бутылку чистой влажной тряпкой, налил коньяк в бокал и сел, с блаженством вытянув ноги.

Все-таки оно того стоило. И пусть все идет, как идет. Сейчас, на своей маленькой кухне, в своей одинокой квартире, он был полностью и абсолютно доволен, а мысли о том, что через час это чувство уйдет, оставив его наедине с привычной тоской... ну что ж, пусть так.

Он осушил бокал и пошел разбирать покупки, напевая под нос старую, как он думал, навсегда забытую песню.

Эта песня всегда была связана с одной девушкой, вполовину не такой красивой, как Наталья, но в сотню раз более притягательной для него. Он помнил до мельчайшей ненужной подробности один вечер: она стояла на балконе, он смотрел на нее из комнаты. Юбка из какой-то легкой, так и норовившей взлететь, ткани, то обтягивала ее ноги, то подлетала вверх от порывов ветра. Она смотрела куда-то в сторону, высовываясь все дальше и дальше. Потом оглянулась, спела пару строчек песни и протянула к нему руки. Он навсегда запомнил то сладкое чувство предвкушения... И потом был поцелуй, и не один и валяние в кровати до утра. И обещание встречать самую короткую в году ночь обязательно в Ленинграде именно так — каждый раз вот так. Но ничего не получилось, и расстались они без надлома и страданий, как бывает, когда впереди чудится только прекрасное, главное, настоящее, а то, что здесь и сейчас — все неважно... Ему казалось, он все успеет, все: стать самым лучшим художником, прославиться, найти свою любовь, да что там — любовь! Слетать в космос — успеет! И вот он сидит на кровати, старый, никому не нужный и даже ему самому себя не жалко, потому что — что тут жалеть? Не было в его жизни таких преград, на которые можно было бы свалить свои неудачи, не было драм и трагедий. Все относительно ровно, все как у всех. И никаких шансов «сломать систему».

Следующие недели он наполнил до краев живописью. Ему давно так хорошо не писалось. Он ездил в Пушкин, долго бродил по старому парку, выбирая место, доставал этюдник, и каждый раз ему все чудилось, что где-то играет та самая старая песня. Это было его и только его бабье лето: не второй шанс, а скорее еще одна возможность почувствовать, как это бывает, когда ты полон надежды. Он не обманывал себя и не ждал, что вдруг он напишет шедевр, знал — не напишет, но впервые за много-много лет это знание не так сильно отравляло жизнь.