Он увидел

— Ты чего бегом, Иван Данилович? — прикрикнула на него Санька. — Хватит с меня покойников, мне живые нужны. Ты давай пешком — шибче будет.

— Счас, счас, — торопливо кивал Косов. — И то… Счас я.

И точно, стал двигаться без натуги, и пошло скорее. Затопили баню, Косов достал с сеновала трав, наготовил отваров, перетащил Григорьева на лавку, Саньку шугнул, и она не противилась — в этом он лучше знает. Натер городского человека травяной кашей на спирту, велел пить молоко с медом, и медом же тер и, запахнув в простыни, уволок в баню, нежарко парил по-своему, Заставлял дышать парным духом череды и можжевельника. Сначала Санька сторожила в готовности в предбаннике, потом уверилась в здравом смысле дела и вернулась в дом, лишь через какое-то время наведываясь под дверь бани и спрашивая, не надо ли чего.

— Иди, дочка, иди, — глуховато и степенно доносилось из-за набухшей, тяжелой двери. — Иди, делай свое.

И она делала свое: затопила печь, нагрела про случай побольше воды, приготовила скорую похлебку и картошку для здоровых и поставила топиться молоко для больного.

Ни деревенской печи не топила она раньше, ни ухвата в руках не держала — управилась, будто сроду этим занималась. Проведала дедовскую козу, напоила, накормила, выгнала пастись, натолкла вареной картошки петуху и трем курам.

Косов колдовал над Григорьевым третий час и сказал, что останется в бане до вечера, но топку будет поддерживать сам, чтобы не было для болящего угнетения воздуха, а Санька пусть приносит какой ни то еды, а для своего мужика — того же молока с медом.

Санька приносила что требовалось, между делом затеяла уборку в доме и лишь в ранних сумерках осталась без занятия, села на низкий порожек бани и, растворившись в нежилой тишине умершей деревни, плакала, не замечая слез.

Укутанного в два одеяла Григорьева перенесли в дом. Григорьев покорно делал все, что велели, и быстро заснул, и дышал ровно.

На следующий день он был светлым и держал Сашенькину руку в своей. На закате, долго глядя на зажатую тучами зарю, плакал одними слезами, не меняясь в ясном лице. Опять взял Санькину руку и проговорил без усилия:

— Простите меня, Сашенька. Простите…

И не нуждаясь в ее ответе, опять заснул долгим, возрождающим сном.

* * *

Старик Косов щепал сосновое полено на лучину.

— Ты, девка, того… Не простит тебе мужик-то.

— Чего не простит? — спросила Санька, не переставая чистить ровненькую овальную картошку и с брызгом кидая ее в плечистый чугун.

— А что помешала ему дело сделать, — усмехнулся Косов.

— Это помереть — дело?.. — вытаращилась Санька, чувствуя, однако, что удивляется лишь наполовину, а еще наполовину вроде бы понимает, о чем говорит старик.

А старик и доказывать не стал, словно знал, что она поняла, и повел дальше:

— Замает он тебя. Он теперь из-за тебя — безработный как бы. Ты его основной точки лишила.

— Это какой же точки? — с ходу взъярилась Санька и бросила в чугун нож с не дочищенной картошкой. — Всемирное кладбище ему точка?..

— Дак чего кричать-то? — спокойно сказал старик. — От неудобства распределения кричишь-то.

— Какого распределения? — спросила Санька потише.

— А что достался тебе мужик с загогулиной.

— Не достался он мне, я сама за ним пошла. Потому что — совпало. Потому что он возмутился. Он соглашаться не захотел. Один на всех попер, чтоб не очень кичились. Он к жизни требование предъявил, а она обанкротилась. Только перехлестнуло его где-то. Ну, понимаю — сердце зашлось… А ты чего меня допрашиваешь? Сам с точкой, и чтоб у другого точка? Родню учуял? Ты вот почему здесь один?

— Как это почему? Ты чего на меня? Родился здесь и помирать буду здесь.

— И этот помирать! — в сердцах сказала Санька, вылавливая потопленный в чугуне нож и снова принимаясь за картошку. — Да ты не раньше как лет через двадцать концы отдашь, Иван Данилович. И что — так и будешь ни для кого шаркать? У тебя что — внуков нет? Тебе научить нечему? Ты помочь никому не в состоянии? Ты почему здесь один, как репей среди поля?

— Ну, ты это, ты это… Ты потише, разбудишь мужика-то. Вот ведь… А если — деревню разорили?! Если — с корнями оборвали? Видишь — пустая?..

— Вижу. Ты Григорьева хочешь сманить. Чтобы мы здесь остались, тебе для компании, раз ты честный и предавать не хочешь. Только в какую сторону твоя честность? Может, в обратную? Совместить тебе не хочется, чтоб и вперед — тоже честность? Чтобы и назад, и вперед не предавать.

— А как я совмещу, если неправильная жизнь образовалась?

— А здесь правильная? Сидишь как сыч. Строил-строил, выпиливал-выпиливал, а кому надо?

Старик аккуратно устраивал лучину на загнетке, чтоб просушилась к завтрашней растопке. Пальцы его вздрагивали, щепа мешалась, он терпеливо ее поправлял, медля повернуться к Саньке.

— Иван Данилович, да я так… Красивый у вас дом, чего тут. Это же сколько терпеть надо было, чтоб так построить…

Но Косов молчал, не поворачивался.

И Григорьев молчал. Было уже очевидно, что Санька и старик сообща справились с его болезнью. Теперь они неназойливо ждали, когда вырванный из небытия человек обрадуется возвращенному миру. Но ясность, посетившая Григорьева на следующий день после кризиса, растворилась в докучливом шорохе осеннего дождя и больше не являлась. Григорьев все чаще отворачивался к стене и недвижно лежал часами, нехотя принимал еду и питье, которые точно по расписанию протягивала ему Санька. Сначала он благодарил, потом только кивал, а потом не делал и этого — съедал поданное и застывал в неподвижности, будто его смертельно обидели.

В какой-то из дней отработанный, как у подопытной дворняжки, инстинкт сообщил ему, что пора быть обеду. Но никто не гремел заслонкой натопленной печи, не шуршал по золе вытаскиваемым чугуном, не брякал ложкой о миску. Григорьев нетерпеливо прислушался, стараясь уловить вдали осторожные шаги Саньки, но в доме стояла порожняя тишина, лишь тикала добросовестная внутренность будильника без ножек и футляра, боком положенная на чистый подоконник, да скатывался по отпотевшим стеклам безветренный дождь.

Отмерив себе для обиды час и отлежав его до последней минуты, Григорьев поднялся и вышел на крыльцо.

Санька и старик сидели напротив в распахнутой двери сарая и чистили грибы.

— Проснулись, Николай Иванович? — ровным голосом спросила Санька. — Наверно, есть хотите? Там обед в печке.

Ни на миг не прервав своей спорой работы, Санька продолжала скоблить толстый груздь, а закончив чистить, полюбовалась отчетливой архитектурной завершенностью гриба с равномерно поджатыми упругими краями и наклонно вздымающимися пластинками в современном стиле.

— Надо же, — удивленно сказала Санька. — Будто дворец в центре города.

Лицо Григорьева стала заливать медленная, необоримая краска. Он резко повернулся и скрылся в доме.

— Ох, девка… — качнул головой Косов. — Характер у тебя.

Санька отключенно застыла над новым грибом.

— Я не в няньки пришла, — возразила она прежним ровным голосом.

— М-да, — снова качнул головой Косов. — Крутой ты ему похлебки наваришь.

— Мне продолжение нужно. — Руки Саньки споро задвигались. — И жизни продолжение нужно. Мужчина должен очищать жизнь для своих детей. А он забыл, для чего возмутился, и все перепутал. Только я не позволю путать. Я хочу, чтобы мои дети жили в правильном мире.

Старик посмотрел на свое украшенное жилище и почему-то не ощутил радостного удовлетворения.

— Вечно вы, бабье племя… — пробормотал он, отодвигая ведро с грибами. — Что мне теперь — жизнь на старости лет ломать?

— Прошло — так разве вернешь? — тихо спросила Санька. — Чего ж без пользы цепляться и обижаться на всех? Совсем другое надо. На будущее надо воздействовать, чтоб не привыкли окончательно без души…

— На кой вы пришли-то? — закричал старик. — Ты чего никому спокойно помереть не дашь? Где я тебе сил для жизни возьму?

Отворилась дверь. Старик замолчал. На крыльцо вышел Григорьев. Он был одет и приготовился в путь.

— Сашенька, — позвал он. — Нам пора, Сашенька.

Еще не встав, Санька стала снимать фартук. Лицо ее выразило готовность к терпению и труду долгого пути.

— Да ты куда? — всполошился старик. — Рано еще в дорогу-то!

— Нет, — ответил Григорьев. — Давно пора.

Он спустился с крыльца под мелкий дождь. Старик, опрокинув грибы, шагнул ему навстречу. Они остановились посреди двора на пригнувшейся мокрой траве, помедлили и обнялись.

— И не поговорили… — бормотал старик, сжимая жилистыми руками узкое тело Григорьева. — И не подумали…

— Спасибо тебе, Иван Данилович, что терпел нас, — тихо сказал Григорьев.

— Да ну-ко, да полно… — бормотал старик, тыкаясь носом ему в плечо. — Не поговорили вот только…

Старик вышел за ворота и смотрел вслед. Санька, не соскоблив темного грибного налета с пальцев, шла за Григорьевым по узкой тропинке, неуверенно протоптанной через заросшую деревенскую улицу.

Перед избой бабки Григорьев остановился и смотрел, вслушиваясь.

— Нет, — мотнул он головой. — И это не дом.

И двинулся в сторону вспаханного поля, за которое уцепилась низкая сизая туча.

Они поднялись на взгорок. Санька оглянулась. Было тихо и пустынно во все стороны, раскрытая плоть земли дышала паром, и тяжелой черной птицей шагал по ней наклонившийся вперед Григорьев. Промокшая деревня скорчилась на склоне. Сквозь пелену дождя, как осколок в сердце, темнел косовский дом.