Набоковская Европа

В какой-то момент Вадим полез в карман брюк за носовым платком, чтобы вытереть лицо от потока слез, и вскрикнул от боли, наткнувшись на что-то острое. На кончике пальца выступила капелька крови. Это она, дурная кровь с болезнью Гоше, из меня прорывается, – подумал Вадим и вспомнил про другую такую же капельку, но уже на Машенькином пальчике. Что это за мистика такая? Вадим еще раз сунул руку в карман и вытянул из глубины сломанного спичечного человечка из «Тоталитарного театра Виктора Кифалиди». Человечек сломался, но продолжал крепко сжимать бумажный плакатик, обагрившийся кровью из пальца Вадима. Вадим осторожно развернул бумажку и увидел, что на ней начертана черная литерная буква «У». Этот дурацкий сломанный человечек с не менее дурацкой бумажкой-судьбой разозлили его своей неуместностью в храме. Тем более, анализируя свою поездку в Прагу, он понимал, что ни в какой-такой театр они с Машенькой не сбегали, и вообще, многое из того, что он представлял себе про это странное Рождество, на самом деле никогда не существовало. Откуда же эта спичечка? Наверное, завалялась давно, когда ставил чайник на кухне, – догадался Вадим. – А бумажка прилипла от коробка.

Истерический, религиозный экстаз закончился так же внезапно, как и начался, но сейчас Вадим был абсолютно пустой внутри, как будто вместе со слезами и всхлипываниями из него вышло все человеческое дерьмо, как бы физиологично это ни звучало. Он вышел из храма, и эта пустота стала наполняться сомнениями и страхами, посторонними звуками из здешнего мира – проезжающими машинами, птичьим граем, плевками, хлюпаньем и отрыжкой чего-то, что называется цивилизация.

– А, собственно, в чем моя вина? В том, что я хотел убить отца и любил свою мать? В том, что жизнь раздражает своей бессмысленностью? В нелюбви к нежеланным детям? В том, что родился евреем, а себя таковым не считал? Или в этом самом, в том, чего не было? Ведь вот это животное во мне не я создал, и мир такой не от меня произошел. Как это в молитве сказано? «От меня это было…» Понятно, что не от меня, а от того, кто так мог про себя сказать. А если я такой нелюдь, душегуб, как называли меня тесть с тещей, пусть тогда покарает меня божья десница, пусть сейчас же, как у Островского, грянет гром, молния, и весь мир ужаснется, что живет такой недочеловек! Ага! То-то же! Все, вы все такие же, и солнце будет светить, и птички петь, потому что я – часть этого провидения. А я, кто же все-таки я?

В этот нелепый танец на ступеньках храма, в эту дурацкую чечеточку, Вадим вложил сейчас всю свою прошедшую жизнь с нерешенными вопросами: и тоталитарного монстра с всепоглощающим жерлом-глоткой, в которой пропали лучшие годы его жизни. И невозможность разгадать загадку «му». И боль от незнания своей сущности – что в нем, по словам Иисуса, погубит его, а что спасет. Да еще Набоков со своим лукавством: «это тайна, та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе». И еще многое, многое другое…

Мимо него пронеслась роскошная иномарка с затемненными окнами. Однако Вадим был уверен, что из темноты нутра машины кто-то пристально смотрит на него. Машина притормозила на перекрестке, пропуская рванувших перед ее носом пешеходов из числа рисковых.

– Вот и новые прожигатели жизни проехали. Ишь, оградились от всех своими окнами с затемнением, не догадаешься, что там у них внутри происходит – баб трахают или пьянство безобразничают, таких-то совсем не мучают вопросы души. Ну, что? Хотите знать, кто это тут за верой к католикам подался? Хотите знать, кто я? А я – экуменист из Праги, здрасьте… – с дурацкой улыбкой, отвесив поклон вслед машине, Вадим прошелся опереточной чечеткой от входа в храм вниз по ступеням, на секулярный тротуар, на грешную землю… «У-у-у», – рыдали по нему деревянные человечки.

Митрополит Кирилл сегодня с утра проходил медицинское обследование и сейчас торопился в свой офис. На сегодня было назначено много официальных встреч, связанных с подотовкой к новому законодательству по религиозным вопросам, день предстоял тяжелый. Его личный шофер знал, что митрополит старается при возможности избегать пути мимо старого католического собора, но сегодня, как назло, надо было выбирать именно эту дорогу, ехали из находящейся неподалеку больницы, а времени на объездной путь не было.

– Ну, я же не суеверный, что с того, что проедем мимо? Я-то знаю, почему не люблю здесь ездить – это напоминает мне разговор с патриархом о том, что надо как-то решать вопрос об отношениях с католической церковью.

Решение пока не приходило, боялись разрушить то, что еще не успели достроить в своей епархии за этот короткий период нового исторического контекста. Думая все это, он таки скосил взгляд в сторону собора. На ступеньках в каком-то отчаянье, с явным ожесточением отплясывал сумасшедший.

– Вроде не пьяный, – усмехнулся митрополит, который никогда не видел подобных плясок на православных папертях, но тут же устыдился своей иронии: «Господи, прости меня за грех осуждения. Вот и ветхозаветных пророков считали сумасшедшими или пьяными». И как подтверждение его мысли, налетела и материализовалась из воздуха, как специально посланная с небес благой вестью, простая строчка: «Пляшет перед скинию Давид…»

«Воистину, не судите, да не судимы будете…» – перекрестился митрополит и вернулся в мыслях к прерванным мирским думам.