Цветы невинности

Цветы невинности

Одиночество — не худшее из наказаний. Порой оно становится спасением. Комната, в которой я находилась, одновременно была для меня и тюрьмой, и крепостью: стены с волшебными витражами вместо окон, тяжёлой мебелью из резного дерева и дверью без замка и ключа. Казалось, что комната пронизана нитями магии, искрящимися и обжигающими, стоило к ним прикоснуться.

Я не прикасалась. Знала — бесполезно. После долгих месяцев заточения и десятка безуспешных попыток побега я почти смирилась с тем, что стала пленницей.

Порой это было сносно, порой — невыносимо и больно. Всё зависело от того, кто из двух тюремщиков наведывался ко мне вечером. Первый был чудовищем с уродливым лицом, кроваво-красными глазами, острыми, как у змеи, зубами и на редкость скверным характером. Его было очень легко разозлить.

Первое, что я усвоила за время своего заточения — злить его не стоит. Никогда и ни за что. Урок был выучен на зубок, вбит в голову вместе с болью, вырезан на коже уродливыми шрамами, что кольцами обвивали мои запястья.

Мой второй тюремщик был настолько же прекрасным, насколько первый вызывал отвращение. Если первый любил калечить, то второй — исцелять. Его руки были самыми ласковыми и мудрыми; я часто искала в его объятьях утешение.

Что искал он — трудно было понять. Всё, о чём просил тюремщик:

— Согрей меня. Пожалуйста.

И я грела. Как змея, обвивала вокруг него свои руки и ноги, стараясь хотя бы немного стать ближе, желаннее. Отогревала и согревалась сама. Пила его дыхание, позволяя делать с собой всё что угодно.

Всё, чтобы снова почувствовать себя хотя бы на мгновенье свободной. А потом наступало утро, и он уходил. И так раз за разом, день за днём, пока я не потеряла счёт времени.

* * *

Иногда мне разрешали погулять на улице, в саду Грёз, как любили называть его мои тюремщики. В этот раз на прогулку вывел меня человек с красными глазами. Его болезненно-серое лицо казалось задумчивым, а улыбка — если эту гримасу можно было так назвать, — предвкушающей.

Он что-то задумал. И будь я проклята, если это не сулило мне новые неприятности и шрамы.

— Я хочу показать тебе свою коллекцию статуй. Я очень долго их собирал — целую вечность, но оно того стоило.

Его рука крепко сжимала мой локоть, словно он боялся, что я сбегу. Глупо. Мне некуда было идти и не к кому. В прошлой жизни у меня наверняка была семья и друзья, дом с ухоженным газоном и домашний любимец. И мечты.

Но всё это было в прошлой жизни, о которой я совершенно ничего не помнила. В памяти порой всплывали смутные воспоминания о замке, столь же величественном, сколь и древнем, о свежей типографской краске и сладких булочках с патокой, о довольном кошачьем урчании и восторге от обладания волшебной палочкой.

С каждым днём эти воспоминания стирались, выцветали, как старые засвеченные колдографии, оставляя после себя пустоту. Последнее, за что я цеплялась — это имя.

Гермиона.

В той, прошлой жизни, оно было моим. В этой тоже.

Пока что его не пытались отнять. Быть может, не догадывались, что я до сих пор его помнила. Быть может, не считали это важным.

Мы остановились перед первой статуей — мужчиной огромного роста, с роскошной курчавой бородой и зонтиком, казавшимся в его руках игрушечным. Вторая статуя изображала девушку с настолько нереально-красивым лицом, что на неё было больно смотреть. Длинные волосы укрывали её плащом, а руки обхватывали округлившийся живот, защищая нерождённого ребёнка. Рядом с ними расположились и другие: мрачный мужчина с большим носом и изогнутыми в пренебрежительной усмешке губами, пожилая леди в остроконечной шляпе и с квадратными очками на носу, девушка с рассеянным взглядом и нелепыми серёжками в форме редисок.

Их было так много! И каждая статуя казалась знакомой, родной и в то же время бесконечно чужой, утерянной в лабиринтах памяти.

Одна из статуй стояла немного в стороне. На возвышении, обвитая ядовитым плющом, она изображала парня в очках со шрамом на лбу. Не удержавшись, я подошла ближе и провела рукой по щеке статуи.

Холодная.

Каменная.

Пустая.

— Вспоминаешь? — спросил меня тюремщик, обняв за плечи. — Вспоминаешь, как убила его?

— Что? Нет, — сдавленно пробормотала. — Я не могла сделать этого. Не могла! — воскликнула, выворачиваясь из навязанных объятий.

Попятилась, пытаясь хоть ненадолго сбежать от чудовища, и... упала.

Споткнулась о ветку плюща, да так и замерла на месте, не веря глазам. Мой тюремщик взмахнул палочкой — и статуя парня в очках ожила. Медленно, со скрипом повернулась ко мне, распахивая рот в беззвучном крике.

И я вспомнила.

В тот день сладко пахло сиренью. Мы все собрались в Норе, чтобы отпраздновать помолвку Гарри и Джинни. Миссис Уизли хлопотала на кухне и спорила с Флер о том, что лучше подавать на десерт: лимонные пироженые или кексы со смородиной и изюмом. Рон советовал захватить и то, и другое.

— Это же кексы, мам! Их никогда не бывает много.

Гарри весело смеялся. Снял очки и, подслеповато щурясь, посмотрел на меня.

— Гермиона?

— Хочешь сливочное пиво?

Гарри доверчиво принял от меня бутылку, охлаждённую чарами, и сделал глоток. Ещё один и ещё.

А потом вдруг закашлял, схватившись рукой за горло. Бутылка со сливочным пивом упала на землю, но не разбилась. Гарри продолжал кашлять, надрывно, с трудом делая вдох и совершенно не в состоянии выдохнуть.

Я обхватила его за плечи, бережно опуская на землю. Он был тяжёлым и холодным, словно камень. И безнадёжно мёртвым.

В тот день невыносимо пахло сиренью. До тошноты.

— Это не правда, я не могла так с ним поступить. С ними всеми, — пробормотала я, всхлипывая и цепляясь за мантию моего тюремщика, чьи руки были самыми ласковыми во всём мире.

— Конечно, одна бы ты не смогла это сделать. — Он снисходительно улыбнулся, нежно стирая слёзы с моих щёк. — Мы сделали это вместе.

— Я не помню. Почему я ничего не помню?

— Потому что я стёр тебе память. Ты сама попросила.

Я подняла голову и посмотрела на своего тюремщика. Его прекрасное лицо казалось маской, когда-то давным-давно разбитой и наспех склеенной из осколков. Но то, что однажды было разрушено, не сможет стать целым. Я подцепила край маски кончиками пальцев и стянула её.

Под ней оказалось лицо чудовища, самого ненавистного и самого любимого. Чудовища с красными глазами и ласковыми руками. Чудовища, которому нравилось калечить и исцелять. Шмыгнув носом, я рассмеялась. Сначала едва слышно, кусая губы, а потом громко расхохоталась.

Я вспомнила.

Всё вспомнила: мчащийся Хогвартс-экспресс, Империо, присланный с совой яд, невыносимо душный апрель, тяжесть чужого тела в рука, рывок аппарации, холод первого поощрительного поцелуя и долгие дни добровольного заточения.

Сбежать можно из любой тюрьмы, а вот как сбежать от себя?..

Успокоившись, я потянулась к Тому и поцеловала его; его губы как всегда были холодными.

— Чего ты хочешь от меня, эгоистичный ребёнок?

— Забыть, — честно ответила я. — И согреться. Мне так холодно, Том, невыносимо холодно.

У моего тюремщика — самые ласковые и самые жестокие руки в мире. Я могла его любить или ненавидеть, могла бояться или боготворить, но он всегда, несмотря ни на что, выполнял мои просьбы. Он был честным чудовищем, не пытающимся себя приукрасить или оправдать, я же не могла похвастаться ни тем, ни другим.

В конце концов, когда увядают цветы невинности, то вслед за ними умирает и доброта.