След крови

Женщина не слышала ничего, кроме собственного ровного дыхания; лишь где-то вдали, за обширными пространствами снега и замерзшей земли, иногда раздавался тихий треск покрытых морозной наледью черных ветвей. Ветра не было, и она каким-то образом ощущала давление звезд, будто их сверкающие копья могли пробить слои шкур на покатой крыше хижины. Женщине подумалось, что предки защищают ее от их немигающего взгляда, и с этой мыслью она снова закрыла глаза…

Но тут же услышала какой-то звук, – помедлив, продолжал я. – Едва заметный шорох, стук капель.

«Любимый?» – прошептала она, и духи сбежали во мрак.

Полог хижины откинулся, и в нее, низко пригнувшись, вошел фенн. Глаза его блестели.

«Да, – сказал он. – Это я. – А затем он издал нечто вроде смешка, хотя тот и показался ей горьким. – Я принес мяса».

Услышав это, она села.

«Ты охотился для нас?»

В ответ он шагнул к ней, и она почувствовала запах жареного, а потом увидела в его руках большой кусок мяса.

«Это дар за тепло, которое ты мне дала, когда я больше всего в нем нуждался, – сказал он. – Я никогда тебя не забуду».

Он протянул ей мясо, и женщина вновь судорожно вздохнула, когда кусок оказался в ее руках, ибо он был все еще горячим, с обугленными краями, и жир сочился между ее пальцев.

Но что-то в словах фенна встревожило ее, и она спросила, чувствуя в горле комок: «С чего бы тебе забывать обо мне, любимый? Я здесь, и ты тоже, а раз ты принес еду, мы все возблагодарим тебя и будем просить остаться с нами, потом же…»

«Тихо, – ответил он. – Этого не будет. На рассвете я должен уйти. Я должен хранить веру, что среди племен феннов, живущих за перевалами, я найду себе новый дом. – На глазах ее выступили слезы, и он наверняка их увидел, потому что продолжил: – Ешь, прошу тебя, набирайся сил».

И она нашла в себе силы спросить: «Ты посидишь со мной, пока я буду есть? Хотя бы это время? Посидишь, да?»

– И все? – удивилась Услада. – Она так легко сдалась? Не верю.

– Слова ее были отважны, – ответил я, – хотя душа несчастной разрывалась от боли.

– И откуда я могла это понять?

– Нужно влезть в ее шкуру, Услада, – как можно мягче пояснил я. – Таков тайный завет всех историй, и песен с поэмами тоже. С помощью наших слов мы, поэты, облачаемся в тысячи шкур, и с помощью наших слов мы призываем вас сделать то же самое. Мы не требуем от вас ни расчетливости, ни цинизма. Мы не спрашиваем вас, насколько мы хороши. Вы либо решаете быть с нами, слово за словом, в каждой сцене, дышать так, как дышим мы, ходить так, как ходим мы, но прежде всего, Услада, мы призываем вас почувствовать то, что чувствуем мы сами.

– Если только на самом деле все не обстоит иначе: может, вы вообще ничего не чувствуете и попросту это скрываете, – предположила Пурси Лоскуток, бросив на меня выразительный взгляд, и я увидел в ее глазах внушающее страх обвинение – от ее оцепенения не осталось и следа, и я понял, что времени у меня совсем мало.

– Вы этого боитесь? Что в действительности мой призыв – обман? Лишь циник способен на подобные подозрения…

– А также тот, чья душа изранена и покрыта шрамами, – добавил Апто Канавалиан. – Или тот, в ком умерла вера.

– Для таких людей невозможен никакой завет, – возразил я. – Может, кто-то из творцов и не чувствует того, о чем просит других, но я не причисляю себя к подобным бесстыдным негодяям.

– Сие более чем заметно, – кивнул Апто.

– Давай уже дальше, – потребовал Крошка Певун. – Она просит его остаться, пока сама ест. И что же, он остался?

– Остался, – ответил я, глядя в спину идущей впереди госпожи Лоскуток. – В хижине было настолько темно, что женщина почти ничего не видела, кроме блеска его глаз, и в мерцании этих двух огоньков воображала все, что только могла вообразить: его любовь к ней, его горе по поводу всего, чего он лишился, то, как он гордился, что принес любимой еду, и то, как радовался при виде того, как она с наслаждением вгрызается в аппетитное мясо. Имасска улыбнулась ему в ответ, но улыбка ее медленно погасла, ибо взгляд фенна казался теперь чересчур холодным или, возможно, в нем было нечто такое, чего ей видеть не следовало. Когда она наконец покончила с едой и слизывала жир с пальцев, он протянул руку и положил ладонь ей на живот.

«Два дара, – прошептал он, – как ты скоро и сама поймешь. Два».

– А как он догадался? – поинтересовалась Услада.

– Догадался о чем? – спросил Борз Нервен.

– Что она беременна, Услада? Он знал об этом, и она тоже, ибо внутри ее звучал новый голос, тихий и нежный, будто звон льдинок в безветренную ночь.

– И что потом? – осведомился Крошка.

– Потерпи чуть-чуть, пожалуйста. Госпожа Лоскуток, вы не против, если я поведаю несколько строк моей истории для вас?

Она хмуро взглянула на меня:

– Прямо сейчас?

– Да, госпожа, сейчас.

Она кивнула.

– Братья действовали быстро, и, прежде чем их вспыхнувшая румянцем сестра успела вздохнуть, тот, кого она любила прошлой ночью, уже лежал мертвый. В душе ее поднялся вихрь, взметнув пепел и угли, и она едва не рухнула наземь, а тоненький голосок зародившегося внутри ее нового существа горько оплакивал отца, которого оно столь жестоко лишилось…

Взревев, Крошка развернулся к Усладе. Та отшатнулась.

– Стой! – крикнул я, и все братья, глухо ворча, повернулись в мою сторону. – Но женщина вдруг обнаружила, что, помимо этого еле слышного плача, в ней нарастает ярость. И она поклялась, что, когда ее дитя родится, она расскажет сыну всю правду. Снова и снова она будет тыкать острым ногтем в сторону проходящих мимо братьев, говоря своему ребенку, глядящему на нее широко раскрытыми глазами: «Вот он! Вот один из тех, кто убил твоего отца! Один из твоих злобных, презренных, вероломных дядюшек! Видишь их? Они говорили, что якобы хотели меня защитить, но им это не удалось, и как же они тогда поступили, дитя мое? Они убили твоего отца!» Нет, у одинокого малыша не будет веселых дядюшек, он не станет кататься у них на закорках или вместе с ними удить рыбу, не будет сражаться с медведями или охотиться с копьем на кабанов. Он возненавидит своих дядьев, и в глубине его души зародится братоубийственная клятва, пророчащая кровь. Кровь!

Все остановились, не сводя с меня взгляда.

– Да, она все расскажет ребенку, – продолжал я голосом, подобным скрежету камней. – Она сможет. Если братья не оставят ее в покое. Если они будут постоянно ее преследовать. Ее девственность теперь в прошлом, и им больше нечего защищать. Разве что, возможно… ее невинное дитя. Но даже тогда она сама должна решить, когда и в какой степени. Теперь ответственность лежит на ней самой, а вовсе не на них. И в это мгновение разум ее внезапно обожгла ошеломляющая мысль: она теперь свободна!

Я замолчал.

Крошка уставился на меня, затем на Усладу:

– Но ты же говорила, что Калап…

– Я солгала, – ответила Услада, скрестив на груди руки. Похоже, она оказалась не столь глупа, как я сперва предполагал.

– Значит, ты уже не…

– Нет.

– И ты…

– Да.

– Тот голос…

– Да.

– И ты ему скажешь…

– Если вы позволите мне жить своей жизнью? Ничего не скажу.

– Но…

Глаза Услады вспыхнули, и она шагнула к брату:

– Однако в противном случае я расскажу все! Правду! Из семян ненависти вырастет могучее древо смерти! Твоей смерти, Крошка! И твоей, Мошка! И твоей, Блоха!

Крошка попятился.

И Мошка попятился.

И Блоха тоже.

– Всем понятно? – спросила Услада.

Все трое молча кивнули.

Развернувшись кругом, она бросила на меня взгляд, полный вечной благодарности или вечного презрения. Я не мог понять, чего именно, – да, собственно, какая разница?

Заметил ли я удивленную улыбку Пурси Лоскуток? Точно не знаю, она быстро отвернулась.

Когда мы двинулись дальше, Апто пробормотал себе под нос:

– Первый удар пришелся в цель. Отлично. Просто отлично.

«Первый, – подумал я. – Но только первый».

Послышавшийся позади голос заставил нас всех обернуться.

– Смотрите все! Я принесла голову Красавчика!

Порой отчаяние способствует мастерству, но поскольку сам я никогда не испытывал отчаяния, то мне об этом ничего не известно. В столь же вопиющем невежестве я пребываю и по поводу жестокой стены, которая, подобно проклятию, встает между творцом и вдохновением, или относительно пытки внезапным сомнением, после которой свитки порой отправляются в огонь. Стрела моих намерений четко нацелена и безошибочно летит в цель, даже если цель эта лежит далеко за грудастой линией горизонта. Не верите? Жаль.

Полагаю, подобные изъяны моей личности в чем-то необычны, может даже достаточно редки, чтобы вызвать определенные размышления, но, если честно, меня это мало волнует, а если мне и приходится проталкиваться сквозь толпу недоверчивых скептиков, пусть поберегутся моей шипастой брони, ибо путь мой всегда прям и в сторону я не сверну. Даже если он приведет меня к краю пропасти, я лишь пошлю вам на прощание последний многозначительный кивок. Ибо только так будет честно.

Утверждаю ли я тем самым, что прожил жизнь без единой ошибки? Вспомните же начало этого повествования, и найдете там мой ответ. Ошибки – соль земли, а сад мой не ухожен, сыр и зарос сорняками, подстерегающими на каждом шагу. Но при всем этом моя непоколебимость безупречна, а тщеславие столь велико, что каждый невольно замечает в клубах пыли за моей спиной искры, которые высекает моя уверенная походка. И уж точно никто не назовет ее неровной.

Сомневаетесь? Тогда услышьте же, если пожелаете, повергающее в страх завершение этой во всех отношениях истинной истории.

– Не вижу, куда мы идем. Кто-то заставил коня идти задом наперед. Новый указ? Где жрецы? Ах эти красногубые извращенцы, шарящие под своими мантиями… Будь я проклят! Теперь-то я знаю, что они замышляли!

Мы снова шагали по Дороге Треснутого Горшка, и где-то вдали нас ждал Великий спуск к реке и паромной пристани – мы должны были добраться туда к заходу солнца, как заявлял наш все более взволнованный проводник. Конец всем кошмарам – в глазах Борза Нервена светилась лихорадочная надежда, и даже походка Апто Канавалиана стала чуть быстрее.

Все так же нещадно палило солнце. Вода у нас почти закончилась, куски Калапа Роуда побулькивали в животе, и мысли о наших низменных деяниях клыками и когтями вгрызались в душу. Не добавляло радости и поведение Пустеллы, которая горстями черпала мозг Красавчика и, смачно причмокивая, отправляла липкую массу себе в рот.

Бросив взгляд назад и заметив эту тошнотворную деталь, Тульгорд Виз развернулся кругом и яростно уставился на Крошку Певуна.

– Во имя Благословенных Курганов, сделай с ней что-нибудь, или это сделаю я.

– Нет. Она начинает мне нравиться. Верно, Блоха?

– Верно. Мошка?

– Вер…

– Да хватит вам!

Трое братьев рассмеялись, и Услада тоже. Мне стало несколько не по себе, особенно от того, как она теперь шагала, смело и отважно, изящно покачивая бедрами и высоко подняв голову, а черные пряди ее волос развевались подобно призрачным змеям, пробующим воздух блестящими язычками. Внезапно я понял, что Услада и в самом деле считает себя беременной. Тому наличествовали все признаки.