Цена весны [ЛП]

— Давайте я вам покажу, высочайший, что они сделали с кухнями, — сказала Иссандра. — Это действительно замечательно.

После короткой прогулки по кораблю, Иссандра освободила его, и Ота отправился к предназначенному для него помосту. Другие гости прибывали с кораблей гальтов и утхайемцев, каждый новый гость приветствовал советника и его семью, потом подходил к Оте. Он ожидал увидеть разницу между ними: гальты, обиженные и полные с трудом контролируемой ярости, вроде Фаррера Дасина; его собственные люди — довольные перспективами, которые договор открывает перед ними. Вместо этого Ота увидел, что, пока гости приходили и уходили, пока подавали блюда, пока гальтские священники пели праздничные гимны, мнения гостей были более разнообразными и более сложными.

На церемонии открытия, разделение, однако, стало более ясным. С одной стороны платья Хайема, с другой — туники и халаты гальтов. Но очень быстро люди на палубе стали перемешиваться. Маленькие группы, часто не больше двух-трех людей, горячо говорили между собой. Натренированный взгляд Оты выхватывал пробные улыбки и почти кокетливый смех людей на грани переговоров. Вечерние свечи догорали и заменялись другими, вино, рыба, мясо и пирожные медленно прокладывали себе дорогу из очень умно устроенных кухонь к тихо колеблющейся палубе, и вот в глазах многих гальтов и утхайемцев вспыхнул блеск, который говорил о том, что они почувствовали возможность. Образовывались и распадались группы побольше, с равным представительством обеих наций. Ота чувствовал себя так, словно расшевелил грязный бассейн и увидел первые наброски новых форм, которые вода может принять.

Тем не менее, некоторые группы не менялись. Два объединения гальтов не шевелились и не допускали к себе тех, кто носил платье, а достаточно большой сгусток людей из городов Хайема сидел около дальних поручней, спиной к празднику, и их разговор почти демонстративно опирался на дворцовые позы, слишком утонченные, чтобы иностранцы могли их понять.

Женщины, отметил Ота. Люди его нации, чей гнев ясно выдавали их тела и речь, были женщинами. Он подумал об Эе, и холодная тоска коснулась его сердца. Она назовет это «торговлей матками». Для нее это соглашение будет самым ясным и почти окончательным утверждением, что для женщин в городах Хайема — в том числе для нее самой — имеет значение только одно: могут ли они рожать. Он мог слышать, как ее голос говорит это, мог видеть боль в том, как она держит подбородок. Он прошептал контраргументы, как если бы она была здесь, как если бы могла слышать его.

Это было не отрицание, но признание того, что они все знали. Женщины в Хайеме остались такими же умными, сильными и важными, как были всегда. Посредничество в свадьбах — и, да, специфическая свадьба, предназначенная для производства детей — были не большей атакой на Эю и ее поколение, чем создание городской милиции, наем наемников или любое другое, что он делал, чтобы сохранить страну.

Прозвучало высокомерно, даже для него.

Должен был быть какой-то путь, подумал он, ведущий к чести и уважению боли и потери, от которых они страдали, потеряв будущее. Он вспомнил как Киян предостерегала его: некоторые женщины — не все, но некоторые — сошли с ума от тоски, потеряв возможность рожать детей. Она рассказала истории о похищенных детях, убитых беременных женщинах и младенцах, забранных прямо из их умирающих маток.

«Желание может стать болезнью», сказала его жена. Он помнил ночь, когда она это сказала, зажженный фонарь, воздух, пахший горящим маслом и сосновыми ветками. Он помнил выражение лица дочери, услышавшей эту фразу, словно она услышала то, что всегда знала, и свой страх. Киян пыталась предупредить его о чем-то, и это имеет отношение к спинам людей, отвернувшихся от гальтов и согласованного будущего позади них. Эя знала. Ота чувствовал, что сам знает только наполовину. Фаррер Дасин, подумал он, может видеть это яснее.

— Похоже, все идет неплохо, не правда ли, высочайший?

Баласар Джайс стоял рядом с возвышением, сложив руки в позу приветствия. Холодный ночной воздух — или вино — покрасили розовым его щеки.

— Да? Я надеюсь, — сказал Ота, смахнув темные мысли. — Мне кажется, что сегодня ночью рождается больше торговых соглашений, чем войн. Но трудно понять.

— Есть надежда, — сказал Баласар. Потом помолчал и опять заговорил, задумчивым голосом: — Есть надежда, и это действительно что-то новое. Я и не понимал, последние несколько лет, что это такая редкость.

— Как мило, — сказал Ота резче, чем собирался. Баласар посмотрел на него более внимательно, и Ота отмахнулся от его обеспокоенности. — Я очень старый и усталый. И съел гальтской еды больше, чем хотел за всю жизнь. Просто поразительно, что ваши люди в силах встать из-за стола.

— Ты же не ожидаешь, что они доедают каждое блюдо, — сказал Баласар. — О, мне кажется, представление начинается.

Ота взглянул на палубу. По ней тихо двигались слуги и моряки, словно ветер по воде. Свет свечей уменьшился, запах потушенных фитилей наполнил воздух; напротив помоста Оты появилась, как по волшебству, сцена. Певцы, раньше свисавшие с такелажа, уже, вероятно, спустились вниз, потому что заняли места на сцене. Слуги принесли еще три стула на помост Оты, и советник Дасин с семьей сели на них. Фаррер, пахнувший изысканным вином, сел как можно дальше от императора, жена рядом с мужем, оставив Ане ближайшее к Оте кресло.

Певцы на мгновение наклонили головы, а потом тихие голоса начали усиливаться. Ота закрыл глаза. Он знал эту песню — придворный танец времен Второй Империи. Великолепное, богатое звучание, печальное и радостное. Это, он понял, был подарок. Голоса гальтов выводили песню империи, не свою. Он дал мелодии захватить себя, и, когда голоса опять замолкли и последняя дрожащая нота растаяла, он чуть ли не первый зааплодировал, с удивлением обнаружив в своих глазах слезы.

Ана Дасин, сидевшая рядом, тоже плакала. Когда их взгляды встретились, она посмотрела вниз, сказала что-то, что он не смог расслышать, и резко ушла. Он смотрел, как она спускается по трапу под палубу, и в это время певцы начали другую, более оживленную песню. Ота мельком посмотрел на Иссандру. В полумраке слабые признаки возраста сгладились. На мгновенье он увидел ее такой, какой она в молодости. Она встретила его взгляд, в ее глазах читалась глубокая усталость. Фаррер держал ее за руку, нежно прижимая к себе, но не поворачиваясь к ней. Ота, не в первый раз, спросил себя, чего это соглашение стоило Иссандре Дасин.

Он посмотрел на лестницу, по которой спустилась ее дочь, а потом обратно, и его руки изобразили скрытое предложение. Иссандра подняла бровь и слегка улыбнулась, на щеке появилась ямочка. Ота потуже натянул платье, распрямил складки и спустился с помоста. Девушка Ана достаточно скоро будет и его дочкой. Если ее настоящие отец и мать не расположены разговаривать с ней, хотя она, очевидно, в печали, возможно пришло время Оте это сделать.

Под палубами гальтский корабль был таким же тесным, узким и пропахшим тесно сжатыми людьми, как и любой другой, на котором плавал Ота. При обычных обстоятельствах на палубе, сейчас переполненной гостями семьи Дасин, находилась бы полная вахта моряков. Вместо этого они прятались в крошечных каютах и переходах, ожидая конца песен и очереди выйти на свежий воздух. Тем не менее для Оты, императора Хайема, дорога была открыта, разговоры останавливались, как моряки замечали его. Он проходил мимо, вглядываясь в темноту в поисках девушки с лицом кролика.

В гальтских судах грузовой трюм делился на секции, и в одном из этих темных помещений он услышал девичий голос. Ящики и корзины громоздились по каждую сторону прохода, связывавшие их веревки негромко поскрипывали вместе с покачивающимся кораблем. Крысы шуршали и жаловались. И там, сгорбившись, словно защищая что-то, прижатое к животу, сидела Ана Дасин.

— Извините меня, — сказал Ота. — Я не собирался быть назойливым, но… можно я сяду?

Ана посмотрела на него, ее темные глаза сверкнули в полумраке. Она кивнула, но настолько слабо, что кивок можно было принять за движение корабля. Ота подтянул платье к голеням, аккуратно прошел по грубым доскам и сел рядом с девушкой. Какое-то время они молчали. Певцы над ними исполняли сложную мелодию, словно бросая друг другу кегли, как жонглеры. Ота вздохнул.

— Я знаю, что для вас это нелегко, — сказал он.

— Что именно, высочайший?

— Ота. Пожалуйста, меня зовут Ота. Вы можете называть меня так. И я имею в виду все это. Лишиться родины, выйти замуж за человека, которого вы никогда не видели, и жить в городе, в котором вы никогда не были.

— Именно этого от меня ожидали, — сказала она.

— Да, я знаю, но… это не очень-то честно.

— Да, совсем нечестно — внезапно сказала она твердым голосом.

Ота свел ладони и переплел пальцы.

— Мой сын — неплохой человек, — сказал Ота. — Он умный, сильный, заботится о людях. Он глубоко чувствует. Он, вероятно, лучше, чем я был в его возрасте.

— Простите меня, высочайший, — сказала Ана Дасин, — но я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ничего. Ничего особенного. Только то, что жизнь, которую мы заставим вас вести… в ней есть и кое-что хорошее. Боги знают, что я не ожидал той жизни, которую веду. Мы делаем то, что должны делать. И, по-своему, я так же ограничен, как и вы.

Она посмотрела на него так, словно он говорил на языке, который она слышала впервые. Ота покачал головой

— Ничего, Ана-тя, — сказал он. — Только знайте, что я знаю, как тяжело вам сейчас; дальше будет лучше. Если вы дадите в себе место для новой жизни, она сможет вас удивить.

Девушка какое-то время молчала, наморщив лоб. Потом покачала головой.

— Спасибо? — сказала она.

Ота с сожалением хихикнул.

— Похоже, я не слишком хорошо делаю свою работу, а? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Ана Дасин, опять помолчав. Ее тон выдавал скрытое презрение подростка к более старшим людям. — Я не знаю, что вы делаете.

Прокладывая себе обратную дорогу через переполненное брюхо корабля, Ота думал о том, что он должен был сказать гальтской девушке, которая видела на сорок зим меньше, чем он. Он хотел предложить ей что-то вроде доброго совета, какое-то утешение, а вместо этого, похоже, пытался поговорить с кошкой. Кто мог бы подумать, что такой старый мужчина, владеющий всей силой империи, может быть таким наивным и думать, что в состоянии открыть сердце восемнадцатилетней девушке?

И, конечно, достигнув трапа, ведущего наверх, он нашел то, что должен был сказать. Он должен был сказать, что знает, какое мужество надо тому, кто приносит себя в жертву. Он должен был сказать, что знает о ее страданиях, знает, что они настоящие, и что она жертвует собой ради благородной цели. Это делает их похожими, будущих императора и императрицу, они будут страдать ради того, чтобы сделать лучше жизнь бесчисленного числа незнакомцев.

И, больше того, он должен был побудить ее говорить и должен был ее выслушать.

Сверху, с палубы, раздался гул одобрения. Тростниковый орган загудел и запел, флейта и барабан последовали за ним на удар сердца позже. Ота заколебался, но все-таки повернул назад. Он опять попытается. В самом худшем случае девушка сочтет его смешным, хотя, скорее всего, уже так считает.