Цена весны [ЛП]

Какое-то время они сидели молча, два человека, чьи дети только что объединили их семьи. Два врага, планирующих общий дом. Две огромные силы, чье золотое время кончилось. Они могли играть в это, но оба знали, что только их дети и внуки сделают игру в дружбу настоящей.

Фаррер прикончил вино и поставил пиалу на свой стул. Он встал, и, прежде, чем выйти из комнаты, положил руку на плечо Оте.

— Твой сын, похоже, отличный человек, — сказал он.

— Твоя дочь — настоящее сокровище.

— Так и есть, — серьезно сказал Фаррер. А потом Ота опять остался в одиночестве, ночь морозила ноги и жестоко кусала уши и нос. Он поплотнее завернулся в плед и ушел с балкона, оставив город и праздник позади.

Во дворцах было тихо и оживленно, как за кулисами во время представления. Слуги бегали, ходили или тихо и зло разговаривали, замолкая, когда подходил Ота. Он разрешил ночи идти своим путем. Он знал, что когда свадебная процессия вернется во дворцы, к платьям прилипнут кусочки мишуры и блестящая бумага. Горящие лица, внезапные взрывы смеха. В любом случае праздник длился бы всю ночь, даже если бы они не назначили свадьбу на Ночь свечей. И все люди Утани, от самого знатного аристократа до последнего нищего, уснут поздно и с трудом будут говорить, когда проснутся. Ота сомневался, что хоть одна бутылка вина доживет до весны.

Но дети будут. Он мог назвать дюжину женщин, которые летом родят детей. И везде, во всех городах, ситуация такая же. Они пропустили одно поколение, но только одно. Империя закачалась, но падать ей не обязательно.

И эта ночь знаменовала нечто большее, чем объединение Гальта и Империи; сегодня — первый официальный праздник новосозданного мира. Ота хотел бы чувствовать себя настоящей частью его. Но, возможно, он слишком хорошо понимал, какую цену они заплатили, что попасть сюда.

Он нашел Эю именно там, где и ожидал. В лекарском доме, с его широкими сланцевыми столами и запахом уксуса и сожженных трав. Ветер раскачивал полотняные фонари, висевшие за открытыми дверями. На ступеньках стояли носилки из натянутого полотна и легкого дерева, кровь запятнала материю. Внутри здания полдюжины мужчин и две женщины сидели на деревянных скамьях или лежали на полу. Один из мужчин попытался принять позу подчинения, сморщился от боли и сел обратно. Ота прошел в заднюю часть дома. Трое мужчин в кожаных фартуках работали на столах, вокруг них суетились слуги и помощники. Эя, тоже в кожаном фартуке, стояла у последнего стола, на котором лежал стонущий гальт. Из его бока сочилась кровь. Эя подняла голову, увидела Оту и приняла позу приветствия, с красными руками.

— Что произошло? — спросил Ота.

— Он выпал из окна и напоролся на палку, — сказала Эя. — Но я почти уверена, что мы вынули из него все щепки.

— Значит он выживет?

— Если не будет сепсиса, — сказала Эя. — Он — человек с дырой в боку. Не может быть ничего более странного, чем это.

Раненый мужчина, заикаясь, пробормотал благодарность на родном языке. Эя, держа его одной рукой, подозвала другой помощника:

— Зашей ему рану, дай три меры макового молока и пускай полежит где-нибудь в тихом месте до утра. Я хочу осмотреть его рану завтра, до того, как мы отошлем его обратно.

Помощник принял позу подчинения приказу, и Эя подошла к широким каменным резервуарам у задней стены, чтобы смыть кровь с рук. Какая-то женщина закричала, ее вырвало, но Ота не смог ее увидеть. Эя и ухом не повела.

— К утру у нас будет сорок таких, — сказала она. — Слишком пьяных и счастливых, чтобы думать о риске. Здесь была женщина, которая разбила колено, когда карабкалась по веревке, протянутой над улицей. Почти упала на голову Даната, так она сказала. Быть может будет ходить с палочкой до конца жизни, но сегодня ночью она только улыбается.

— Ну, танцевать она не может, — сказал Ота.

— Если сможет подпрыгнуть, то сможет и танцевать,

— Есть место, где мы можем поговорить? — спросил Ота.

Эя осушила руки куском материи, оставляя на нем темные пятна от воды и розовые от крови. Ее лицо осталось бесстрастным, но она провела его через широкую дверь вниз, в коридор. Кто-то недалеко стонал от боли. Она повернула в маленький сад, с котором росли кусты с голыми ветками и такие же деревья. Если бы пошел снег, здесь было бы приятно.

— Я созвал встречу. Завтра я встречаюсь с Верховным советом Гальта, — сказал он. — И со своим собственным. Это начало объединения. Я хотел, чтобы ты услышала это от меня.

— Это кажется умным, — сказала Эя.

— Поэты. Андат. От разговора об этом не уйти.

— Я знаю, — сказала она. — И уже думала об этом.

— Я полагаю, что ты не хочешь поделиться какими-нибудь выводами, — сказал он, пытаясь говорить легкомысленным тоном. Эя хрустнула пальцами на одной руке, потом на другой.

— Мы не можем быть уверенными, что других не будет, — сказала она. — Самое трудное в пленении андатов — понять, что их можно пленить. Гальты сожгли все книги, убили каждого поэта, которого смогли найти, но мы воссоздали грамматику. И пленили двух андатов. Другие люди могут попытаться сделать то же, что и мы. Работать, исходя из базовых структур, и найти способ.

— Ты думаешь, у них получится?

— История не движется назад, — сказала она. — А в андатах есть сила. И есть много людей, которые ради силы готовы убивать и умирать. В конце концов кто-нибудь найдет путь.

— Без Маати? Без Семая?

— Без Ирит, Ашти Бег или обеих Кае? — сказала Эя. — Без меня? Это будет тяжелее. И займет намного больше времени. Цена в жизнях от неправильного пленения может быть огромной.

— Ты говоришь о будущих поколениях, — сказал Ота.

— Да, — ответила Эя. — Скорее всего.

Ота кивнул. Он надеялся услышать совсем другое, но есть то, что есть. Он принял позу благодарности. Она наклонила голову.

— Как ты? — спросил он. — Убить человека — не самое легкое дело.

— Ванджит была не первой, когда я убила, папа. Знать, когда надо помочь кому-нибудь уйти — часть моей профессии, — сказала Эя. Она посмотрела вверх, на луну, светившую через обнаженные ветки, которые не могли укрыть ни от чего, даже от света. — Я более озабочена тем, что могла бы сделать, но не сделала.

Ота принял позу, которая просила расширить ответ. Эя тряхнула головой и, мгновением позже, заговорила так нежно, словно сами слова были хрупкими:

— Я могла бы держать всех наших врагов на расстоянии, угрожая Ранящим. Какую армию они могли бы вывести в поле, зная, что я могу задуть их жизни так же легко, как тысячи свечей? Кто мог бы интриговать против нас, зная, что, если их агенты будут обнаружены, я могу убить их королей и принцев, а у них нет даже надежды на защиту?

— Это было бы целесообразно, — осторожно сказал Ота.

— Я могла убить того, кто убил Синдзя-кя, — сказала Эя. — Я могла бы закончить жизнь любого человека, который взял женщину против ее воли или повредил ребенку. За время между двумя вздохами я могла бы стереть их из мира.

Эя повернулась и посмотрела на него. В холодном свете луны казалось, что на ее глаза легла тень.

— Я смотрю на все, что могла бы сделать, и спрашиваю себя, должна ли я была это сделать. И, если должна, почему это кажется неправильным?

— И к чему ты пришла?

— Я считаю, что спасла себя, когда отпустила эту мерзость, — сказала она. — Я надеюсь только на то, что цена за спасение мира не была слишком высокой.

Ота шагнул вперед и обнял ее. Эя на мгновение напряглась, но потом расслабилась в его объятиях. Она пахла, травами, уксусом и кровью. И мятой. Ее волосы пахли мятой, как и у ее матери.

— Ты должен увидеть его, — сказала она. Он знал, кого она имеет в виду.

— Как он себя чувствует?

— Сейчас? Неплохо, — ответила она. — Он выдержал сердечный приступ. Но его кровь все еще замедляется. Я ожидаю, что он будет себя чувствовать хорошо, пока приступ не повторится, и тогда он умрет.

— Сколько?

— Не в следующем году, — ответила она.

Ота закрыл глаза.

— Ему не хватает тебя, — сказала она. — Сам знаешь.

Он отступил назад и поцеловал ее в затылок. Вдали кто-то закричал. Эя с отвращением посмотрела через плечо.

— Яниит, — сказала она. — Мне лучше пойти и заняться им. Высокий, как дерево, широкий, как медведь, и воет, как ребенок, если ты ущипнешь его.

— Береги себя, — сказал Ота.

Его дочь пошла прочь целеустремленной походкой женщины, занятой своим делом, оставив ему голый сад. Он посмотрел на луну, но она потеряла всю свою поэзию и обаяние. Воздух был настолько холодным, что перед ним висело облачко от его выдохов.

Камера Маати была самой комфортабельной занятой тюрьмой в городах и, возможно, в мире. Стражник привел Оту в комнату со сводчатым потолком и резными кедровыми панелями на стенах. Маати сел, махнув служанке замолчать. Служанка закрыла книгу, которую читала вслух, но заложила место большим пальцем.

— Ты слушаешь гальтские сказки? — удивился Ота.

— Ты же сжег мою библиотеку, — сказал Маати. — Тогда, в Мати, помнишь? Так что единственные сказки, которые прочитают твои внуки, написаны ими.

— Или нами, — сказал Ота. — Мы, знаешь ли, еще можем писать.

Маати сложил руки в позу, принимавшую поправку, но с пренебрежительным видом, граничившим с оскорблением. Вот как, подумал Ота. Он подал знак стражнику взять заключенного и идти за ним, повернулся и вышел. Слабые звуки протеста за спиной не замедлили его шаг.

Самые высокие башни Утани нечего было и сравнивать с башнями Мати; они были пронизаны лестницами и коридорами, на полпути не требовался отдых. Были бы они еще наполовину ниже, и Ота любил бы их больше. Они были построены для людей, а не для грубого хвастовства мощью андата.

Верхушка представляла собой маленькую платформу, стоявшую высоко над миром. Самое высокое место в городе. Ветер хлестал ее, холодный, как ванна с ледяной водой. Ота показал Маати идти вперед. Глаза поэта были дикими, он тяжело дышал. Маати поднял толстый подбородок.

— Что? — сплюнул он. — Решил сбросить меня вниз, да?

— Уже почти пол-свечи, — сказал Ота и подошел к краю. Маати заколебался и встал рядом с ним. Под ними простирался город, улицы были отмечены фонарями и факелами. Во дворе рядом с набережной горел костер, более высокий, чем десять людей, вставших друг на друга; в нем горели целые деревья. Ота мог накрыть его кончиком ногтя.

Раздался звук колокола — глубокий звон, который, казалось, потряс мир. В ответ зазвенели тысяча тысяч колокольчиков, отмечая самое темное мгновение самой длинной ночи в году.

— Вот, — сказал Ота. — Смотри.

По городу побежал свет. Каждое окно, каждый балкон, каждый парапет осветился только что зажженными свечами. На протяжении десяти вздохов центр Империи превратился из большого темного города в что-то, сплетенное из света; совершенный город — идея города — на мгновение стал материальным. Маати задвигался. Потом не заговорил, а, скорее, прошептал:

— Это прекрасно.

— Верно?

— Спасибо, — сказал Маати мгновение спустя.

— Конечно, — ответил Ота.

Они долго стояли так, не разговаривая и не споря, не беспокоясь ни о прошлом, ни о будущем. Под ними сверкал и звонил Утани, отмечая самое темное мгновение и празднуя ежегодное возвращение света.