Гуляки старых времен

И карбас снова получал по скуле.

Румпель неистово дергало. Только Пер ложился на него, чтобы не пустить в одну сторону, как он летел в другую, и Ковпак падал на соленые мокрые доски.

Черепушка маячила уже близко. Ее сигнальные огни выскакивали то слева, то сзади, то справа, но почти не отдалялись. Это радовало.

– Ну и крутит, ну и вертит! – пел Ковпак.

И тут сзади, над кормой, возникла змеистая волна и замерла. Ковпак побледнел и обхватил руками голову.

Сирена лежала на самом гребне. Зеленовато-черная, в пятнах, нагая женская фигура, отлитая из переливчатого металла, венчалась страшной и бессмысленной харей глубинной рыбы. Во рту, распахнутом хищно, торчали спицеобразные зубы. Выпученные глаза, красные, неживые, остановились на Ковпаке. Сирена исторгла пронзительную ноту и провалилась в воду, когда Ковпак бросил в нее бутылку. Пошатываясь, Пер переложил парус, уперся о румпель спиной и обвязал себя веревкой. Второй конец он примотал к трюмовой решетке. Он терял силы и боялся, что ветер утащит его за борт.

– Это глупо, – сказал он себе. – Согласиться на пять месяцев ада… Как глупо…

Он принялся думать о госпоже Ракоша.

– Чудачка! Приехала… такая чудачка… Неужели дождется? Кого? Меня?

Ему стало смешно.

Он не заметил, как сирена выбралась на борт карбаса. Из холодной тьмы выпрыгнула рыбья пасть. Пера обдало вонью. Ему были видны глаза ее и ниточки слизи, висящие на зубах.

Сирена передвигалась по палубе, как гусеница. Сдвоенный черный хвост был ободран и сочился белым. Вероятно, ураган настиг ее неожиданно и унес из гнезда, и теперь она пыталась спастись. Инстинкт загнал ее на этот странный плавучий остров, инстинкт велел ей теперь избавиться от человека.

Чешуя на ее загривке приподнялась и зашуршала. Пер закричал на нее и топнул ногой.

Она ударила его головой в грудь, и Пер вылетел за борт. От холодной воды он оцепенел, но, ухватившись за веревку, стал выползать, прилипая к мокрому борту.

Сирена почуяла его и кинулась сразу, едва он перевалился внутрь. Длинный зуб пропорол ему левую руку. Помимо пения сирена издавала еще и шипение, от которого все чесалось внутри.

«Все, – решил Ковпак. – Судьба».

Когда сирена бросилась опять, Пер схватил баковый фонарь и ударил ее по морде. Ворвань с шипением растеклась по мокрому телу чудовища. Огонек погас. Теперь только два глаза горели во тьме. Пер шагнул назад, запутался в собственной веревке и упал на спину, ударившись затылком о борт. Сирена шипела где-то рядом. Потом карбас подбросило на волне. Ковпак увидел сзади и сбоку баржу, которая обрушивалась на карбас. Он закрыл глаза.

Послышался треск. Что-то ударилось о палубу, громко и тяжко. Пер приподнялся, но ничего не смог разобрать.

Их несло прямо на Черепушку, мимо отмелей. Ковпак отчетливо слышал звяканье тусклых колоколов на бакенах.

– Эй! Эй! – кричали с Черепушки.

– Я здесь! – закричал Пер в ответ.

На четвереньках он пополз к румпелю.

Встав у руля, он понял наконец, что случилось. Упала мачта и размозжила сирене голову. Она трепыхалась еще и шипела, но пение прекратилось. Вообще. Перу даже показалось, что он оглох.

– Она была здесь одна, – сказал Пер. – Только одна. Собратья ее ушли в другие места или издохли, а эта упрямо жила именно здесь и сводила меня с ума… Она одна пела здесь на разные голоса, одна в черной воде между белых камней. Слушала собственное эхо… Она пела, чтобы родственная душа услышала ее наконец и пришла к ней. Она пела и пела…

Карбас взломал пристань, но его пришвартовали намертво, подтянули баржу и сразу же принялись сгружать уголь.

– Унесет еще, – бормотал Мрожка. – Ну и дела.

– Я свободен, – сказал Ковпак. – И в апреле уйду.

– Да, – ответил начальник тюрьмы. – Что делать с сиреной?

– Она моя, – сказал Ковпак, потирая разбитый затылок.

– Что ты будешь с ней делать?

– Выброшу ее в море. В море…

– Да, – промолвил Дофью Грас, незаметно вытирая вместе с пивной пеной тайно пущенную слезу, – это стоило услышать, Сметсе! Благодарим тебя от всего сердца – и пьем за твое здоровье!

– Здоровье Сметсе! Здоровье Ночного Колпака! – грянул недружный, но воодушевленный хор, и оглушительно застучали кружки.

– Превосходно; только какое отношение имеет ко всему вышеуслышанному этот ваш Зимородок? – осведомился Забияка Тиссен, демонстративно вздыхая и отставляя пустую кружку. – Ох, Дофью, Дофью Грас! Ох, старина Дофью! Кому только ты вверил нашу судьбу?

– Я в него верю, – объявил Дофью Грас и с вызовом прикусил зубами трубку. – А если он достойно справится, я лично предложу принять его в наше сообщество.

– Ты еще женщин начни принимать, – не без яда заметил минхер Тиссен, сам не ведая, на какой опасной близости к истине он находится.

Причина, по которой Мохнатая Плешь заминировал подступы к своему жилищу, заключалась в том, что он принимал у себя гостя и не хотел, чтобы им помешали. Гостем этим была та самая Мэгг Морриган, о которой уже упоминалось раз или два в связи с Кочующим Кладом. После того случая она бросила прежнюю работу трактирной служанки и сделалась лесной маркитанткой.

Имелся, видать, у нее особый талант, у этой Мэгг Морриган, потому что не нашлось бы такого заказа, за который она бы не взялась и не выполнила. Зная об этом, Янник Мохнатая Плешь зазвал как-то раз ее к себе, угостил особым суфле собственного изобретения (ингридиенты сохранялись им в строгой тайне), был страшно, почти неестественно любезен – и таким образом вошел к ней в полное доверие.

Зачем-то (этого он и сам не понимал) Янник очень старался понравиться ей. Расстались они в наилучших отношениях, сговорившись напоследок видеться как можно чаще. Янник так ей и сказал при прощании: «Заходите ко мне, милая Мэггенн, как можно чаще». Наутро он вспомнил об этом и помертвел от ужаса. Как представил себе, что она и впрямь к нему зачастит… Бегал по комнатам, стеная, выскакивал из дома – катался по хвое, занозил палец на левой руке… Проклинал себя полутролль страшным проклятием: кто за язык тянул? зачем только поддался минутному порыву? суфле это дурацкое…

К счастью, Мэгг Морриган оказалась умнее, приглашение Мохнатой Плеши всерьез не приняла и в следующий раз явилась только через полгода, когда шок от приступа внезапного гостеприимства у Янника уже прошел.

С этого и началась их настоящая дружба. Мэггенн, натура одинокая и мечтательная, хорошо понимала полутролля. Приходила к нему нечасто и всегда по делу – с каким-нибудь товаром или известием. Это Янник чрезвычайно ценил.

В те скорбные часы, когда Зимородок погибал на болотах, Мохнатая Плешь и лесная маркитантка распивали медовый чай с хрусткими жабьими пряниками и вели неторопливую беседу. Мэгг Морриган доставила в этот раз очень редкую вещь – щепоть пыльцы с крыла молодой бабочковой феи. Такие феи в здешние края, как правило, не заглядывают; большинство из тех, что прилетают, принадлежат к стрекозиному роду. Но Мэггенн недаром обладала даром отыскивать что угодно. Нынешним летом она ушла в верховья Черной реки – как чуяла! – и провела там почти месяц в становище мушиных фей. Дни те ушли, мушиные феи давно снялись с лесной поляны и перебрались в теплые страны, едва лишь потянуло первыми холодами, а Мэгг, взвалив за спину корзину с товаром, направилась в деревню – и вот теперь гостит у Янника.

Ну и сами посудите – хотелось ли Мохнатой Плеши, чтобы кто-нибудь из шастающих по лесу бездельников, да хоть бы тот же Зимородок, притащился сейчас в дом и превратил серьезный, неторопливый, содержательный разговор в беспредметную болтовню, которая у иных болванов призвана служить «поддержанию отношений»!

Мэгг Морриган солидно отхлебывала чай, училась курить трубку, нахваливала пряники и особенно их начинку – нарезанное до тонкости бумаги и прожаренное в масле с сахаром мяско молодой жабы; а между делом – рассказывала.

Табор мушиных фей прилетел в эти края впервые. Обычно они бродят южнее, но тут их согнали с прежних мест куробычки, вот они и перебрались к Черной реке. Другие феи не слишком-то жалуют мушиных – те, всегда чумазые, смешливые, в каждое мгновение готовые оскорбиться и наговорить гадостей, – летают с громким жужжанием и горланят песни на своем гортанном наречии. Кто понимает – те переводить отказываются.

Мушиные феи боятся кукушку, знают прошлое любой вещи и неохотно вступают в общение с чужими – разве что щипнут исподтишка.

А Мэгг Морриган спала на поляне и вдруг проснулась от жужжания мушиных крыльев и приглушенного хрипловатого смеха. Увидела рядом с собой загорелые почти до черноты лица, глазищи в полтора раза больше человеческих, острые длинные носы и маленькие губки, вытянутые трубочкой, как для поцелуя. В зеленовато-черных волосах было понатыкано цветов – частью уже увядших. Феи разглядывали спящую девушку и пересмеивались.

– Мы-то сперва решили, ты из наших, – объяснила одна из них лесной маркитантке. – Люди, бывало, ловили нас и отрывали нам крылья, за это мы страсть не любим людей…

– Да нет, у меня никогда не было крыльев, – призналась Мэгг Морриган.

– Все равно, ты на нас похожа! – закричали мушиные феи и запрыгали рядом, тряся многослойными, лохматыми своими одеждами.

Мэгг села, похлопала по своей корзине.

– Здесь у меня много доброго товара! – сказала она. – Ленты, платки, зеркальца… Вам понравится.

– У, у! – загалдели мушиные феи и потащили ее в становище.

Целый месяц Мэгг Морриган сладко бездельничала там – кормилась за разноцветные ленточки, а пыльцовым вином ее поили за просто так. Слушала песни, сама научилась одной или двум.

Там-то и встретила она бабочковую феечку – совсем юную. Крылья у нее – как у простой капустницы, беленькие с черной сеткой. И лицо милое. Влюбилась в смуглого глазастого красавца и с ним сбежала, бросив родных, – пошла за любовью, как поступают все феи. Она была всегда немного грустная. Мэгг Морриган подружилась с нею, насколько обыкновенная женщина вообще может дружить с феей.

Янник слушал с неослабным вниманием. Сердечные тайны фей его, правда, занимали мало, зато все остальное… Правда ли, что мушиные умеют отводить человеку глаза? Правда ли, что они всегда видят, едва взглянут, каким будет человек или вещь перед смертью и оттого никогда ничего не рисуют и себя рисовать не позволяют? Правда ли, что они отрезают своим деткам, едва те родятся, мизинчик на левой ноге, потому что верят, будто этим мизинчиком живое существо уже стоит на краю могилы? Кстати, действительно ли мушиные живут благодаря этой операции вечно? И если да, то нельзя ли отрезать мизинец уже в зрелом возрасте – или придется жертвовать целой ногой?

Уже и последний пряник был съеден, и пыльца пересыпана в особый сосудик, и лучина запылала в клюве у медного горбатого журавля, стоящего на одной ноге в тазу с водой, и по этой воде заходили красные круги от огня, – а беседа старых друзей все тянулась, такая неспешная, такая подробная, сущее наслаждение.

За окнами таинственно синел снег и чуть шевелилась тяжелая еловая лапа. На ней выделялись шишки, похожие на огурцы, – как будто их нарочно там повесили.