Титус Гроан

Вместе с Титусом в колыбельке присутствовали – картонная корона, короткий меч в небесно-синих ножнах и книга, пергаментные листы которой он сминал раскинутыми ножками. Титус спал, крепко.

За ним ехала, сидя боком, Графиня, волосы ее походили на булавочные уколы огня. Она неподвижно сидела на переступающей лошади. Следом господин Ротткодд заметил Фуксию. У нее очень прямая спина, руки вяло держат поводья. За нею – Тетушки в своей двуколке, и при всей неповторимости их осанок, господин Ротткодд, сбитый с толку отсутствием пурпурных платьев, узнал их с трудом. Он заметил и тычущего костылем в бок лошади Баркентина, коего принял за покойного отца его, Саурдуста, и одинокую в своей повозке нянюшку Шлакк – руки она прижимала к ротику, а на пони ее восседал конюшенный мальчик. Пешее шествие возглавляли Прюнскваллоры, рука Ирмы продета сквозь руку брата, следом вышагивали Пятидесятник и поэт с клиновидным лицом. Но что за мулоголовый, коренастый мужлан сутулится между ними и куда подевался Флэй? За Пятидесятником, выдерживая почтительное расстояние, рядами и колоннами следовала бесчисленная челядь, которую непрестанно изрыгал далекий лес.

Увидеть после столь долгого времени, как главные лица замка проходят под ним – пусть и издали – это переживание было для Ротткодда в его Зале Блистающей Резьбы и счастливым, и мучительным. Счастливым, поскольку ритуал Горменгаста продолжает исполняться так же набожно и неспешно, как прежде, мучительным – из-за нового для него чувства постоянства перемен, на первый взгляд необъяснимого и неразумного, но однако ж отравлявшего его сознание и заставлявшего сердце биться быстрее. Интуитивное ощущенье опасности, в разных формах и в разной степени уже испытанное теми, кто живет внизу, не возмущало до этого утра пыльной, уединенной атмосферы, в коей господину Ротткодду выпала участь продремать всю его жизнь.

Так Сепулькревий мертв? А новый Граф – ребенок, которому не исполнилось и двух лет? Определенно, самые камни замка могли бы донести сюда весть об этом или Блистающие Изваяния – нашептать ему сей секрет. Из кукольной страны человечков, лошадей, тропинок, деревьев и скал, от проблеска зеленых отражений озера, не превосходящего размером почтовой марки, доносится старческий крик, безжалостный даже на таком расстоянии, и вновь маленькие фигурки продолжают свое продвижение в безмолвии, лишь изредка нарушаемом мелкими звуками – звоном гвоздя, ударяющего в брусчатку, стуком подковы о камень, скрипнувшей комариным голосом уздечки: из своего орлиного гнезда Ротткодд смотрит, как фигуры приближаются к основанию Замка, каждая – с короткой черной тенью, намертво прилипшей к ее пятам. Земля вокруг них кажется свежевыкрашенной или, вернее сказать, – кажется старым пейзажем, омертвевшим и потускневшим, а после покрытым лаком и просиявшим заново каждым фрагментом гигантского полотна, восстановленного в его первоначальной красе и целокупном величии.

Головная кобыла с Титусом, все еще крепко спящим в плетеной корзинке на ее спине, уже приближается к колоссальной тени, отбрасываемой Замком, чудовищным веером растекающейся, подобно угрюмому озеру, от основания каменных стен.

Вереница движущихся фигур выгнулась мягкой дугой, ибо даже сейчас, когда голова шествия уже оказалась под стенами, далекие приозерные рощи все еще продолжали исторгать людей. На миг Ротткодд перевел взгляд на котов, сидевших каждый на своей серой от мха башенке. Он увидел теперь, что они смотрят не просто на вереницу людей, как прежде, но на определенный ее участок, начальный – туда, где едет верхом Графиня. Да и тела их утратили неподвижность. Коты дрожали в солнечном свете, и едва господин Ротткодд отвел свои галечные глазки и вгляделся в фигурки внизу (три наиболее крупных вполне могли б уместиться во рту самого дальнего из котов, находившихся в добрых пятидесяти футах от Смотрителя), как ему пришлось снова перевести их на геральдических котофеев, поскольку из трепещущих тел их вырвался в унисон сиреноподобный, решительно неземной вопль.

Длинный пыльный зал уходил позади господина Ротткодда в неглубокую даль, смертное молчание зала, лишний раз подчеркнутое долетевшим из внешнего мира воплем, словно раздвинуло его, и теперь за спиною Смотрителя как бы простерлась пустыня; а за отдаленной дверью, и под полами лежащих внизу помещений, да и ниже их ползли, извиваясь, вверх немые лестницы, разверзался ушедший в себя замок.

Графиня придержала лошадь, подняла лицо. С миг она обшаривала взглядом нависший над нею отвесный обрыв. Затем сложила губы и испустила одну, словно тростниковой дудочкой спетую ноту, пронзительную и одинокую.

Замшелые башенки мгновенно лишились своих сидельцев. Как белые струи, как водопад, коты низринулись наземь с головокружительной горной выси каменного фасада. Ротткодд, неспособный понять, как это они вдруг растаяли, будто снег, обратившись в ничто, с изумленьем увидел, переведя взгляд с кровельного плоскогорья на землю под ним, малое облако, стремительно пересекающее сорное поле. Замедлив свой бег, облако сгустилось, и лошадь Графини, двинувшаяся медленной трусцой вперед, шла теперь как бы в достигавшем ей до щеток белом тумане, клубившемся вкруг копыт.

Титус проснулся, когда кобылица внесла его в тень Замка. Он встал на колени, черные волосы его, еще влажные от утреннего дождя, змеями обвили ему шею и плечи. Руки мальчика вцепились в передний край колыбели. Мокрая, мерцающая рубаха, оказавшись в рассекаемой кобылицей глубокой, словно бы водянистой мгле, посерела. Крохотные человечки, один за другим поглощаемые тенью, утрачивали игрушечный блеск. В этой сумрачной заводи волосы Графини погасли, словно янтарь. Кошачье облако у ее ног обратилось в дымчато-серый туман. Одна за другой яркие фигурки вступали в тень и тонули в ней.

Ротткодд отвернулся от окна. Изваяния здесь, никуда не подевались. Пыль тоже. Тускло светятся люстры. Тлеют статуи. И однако же, все изменилось. Тот ли это зал, который Ротткодд знал столько лет? Какой-то он уж больно зловещий.

И вот тогда, пока он еще стоял, сжимая в руках перьевую метелку, воздух вокруг него ожил, новая перемена произошла в атмосфере, что-то новое просквозило ее. Где-то что-то разбилось – что-то тяжелое, вроде гигантского глобуса, и хрупкое, как стекло; разбилось вдрызг, ибо воздух стронулся с места, и тяжкий, болезненный груз пустоты с его неотвязчивым гулом в ушах мгновенно исчез. Ротткодд ничего не услышал, но понял: он уже не один. Замок обрел дыхание.

Он вернулся в гамак – странно довольный и странно смущенный. Лег, закинув руку за голову, – другая свесилась за край гамака в самых шнурах которого Ротткодд слышал разумное урчание Замка. Прикрыл веки. Интересно, как умер лорд Сепулькревий? Флэй ничего о его болезни не говорил. Правда, все это было давно. Как давно? С испугом, заставившим его выпучить глаза, он понял вдруг, что тощий человек принес ему известие о рождении Титуса уже больше года назад. Он помнит все так ясно. Как трещали его колени. Его глаз в замочной скважине. Его нервозность. Ведь господин Флэй был последним, кто здесь побывал. Возможно ли, что он уже больше года не видел ни единой живой души?

Глаза господина Ротткодда скользнули по деревянной спине пегой выдры. За год могло произойти все что угодно. И снова его охватила мучительная тревога. Он поерзал в гамаке. Хотя, что вообще может тут произойти? Что тут может произойти? Ротткодд прищелкнул языком.

Замок дышал, далеко внизу под Залом Блистающей Резьбы перемещалось то, вокруг чего вращался теперь Горменгаст. После пустоты, поразившей Ротткодда, все происходящее казалось ему похожим на бунт. И однако же, он не слышал ни единого звука, хотя где-то наверняка распахивались двери, эхо рыскало по проходам, трепетали, мечась по стенам, торопливые огни.

Страсти, воплощенные в людских телах, уже блуждали, надо полагать, по каменному улью. Будут еще и слезы, и странный смех. Тяжкие роды и смерти под тонущими в тенях потолками. И мечты, и ярость, и разочарования.

И скоро полыхнет зеленым пламенем утро. И сама любовь закричит и заплачет, желая воскреснуть! Ибо и завтра настанет день – и Титус вступает в свою родовую твердыню.