Цареградский оборотень

Золотая монета упала на темную воду и не сразу пошла вглубь, так застоялся за зиму омут. Княжич ткнул ее долотом и стал призывать на службу водяного.

У старого волка приподнялась шерсть сначала на загривке, а потом и на седом переносье. У него помутились зрачки, и он попятился назад, роняя из ноздрей на снег капли темной крови.

Страшно стало и слободскому охотнику, но ему было стыдно потерять свою первую, самую крепкую охотничью храбрость, которой с ним поделились на Слободе и снабдили вскладчину старшие. Без той первой храбрости не прижилась бы потом в его душе на целую жизнь и своя, кровная. Чиж-Брога только отодвинулся в сторону, оставив свой страх остывать на снегу. Собаки уже не было с ним, она еще раньше волка стала отступать, поджимая хвост и тонко скуля, отошла далеко и стала думать, не пора ли кинуться в Слободу за спасением.

Не успел охотник устроиться на новом, бесстрашном месте, не успел и княжий последыш договорить в ледяное ухо свой приказ, как заскрежетала, будто ворота, от заветной лунки да через весь залив глубокая трещина и загудела-заворочалась под ногами глубина, раскалывая над собой зимний панцырь. Княжича оглушило тем, первым расколом, он широко раскрыл глаза и стал проваливаться в бездонную тьму, откуда на него неподвижно смотрели два больших красных зрачка, расходясь кругами.

Вздрогнул от того раскола и старый Богит, который в тот тревожный час сидел в святилище между двух огней и разыскивал княжьего последыша в своем бескрайнем сне.

Вздрогнув и раскрыв глаза, он повелел княжьим кметям мчаться во весь дух к омуту.

Собака, оставившая охотника, успела, тем временем добежать до Слободы и лаем поднять на подмогу своих.

Туровы кмети поспели бы к омуту первыми, но по пути, прямо посреди поля, увидели волка-бирюка. Словно ослепнув и потеряв всякое чутье, зверь медленно шел им навстречу, то есть напрямик к Большому Дыму. Три кметя пустили в него с полусотни шагов по каленой стреле, одна из которых пробила волку лапу, другая на вершок пронзила глазницу, а третья завязла в хребте. Волк остановился и стоя подох, а кмети потом увидели, что за ним тянется по снегу красный бисер. Испугавшись самой худшей беды, воины поспешили пересчитать все бусины. Так они добрались до оврага, через который поначалу уходил от реки зверь.

Слободские же, которых вела собака, выехали на лыжинах прямо к обрыву, где на нашли только остывший страх своего маленького охотника, похожий на выброшенную из омута тину.

Посреди Свиного Омута огромной пробитой глазницей зияла полынья с колотыми краями, а двое малых, слободской и Туров, мелко дрожа, сидели под обрывом, у оскаленного ледяными зубами берега, и, побратавшись кровью, вылизывали друг у друга запястья. Слободской был мокрым по колено, а Туров -- по самое темя.

У Чижа-Броги тогда начисто отбило из памяти только то, как вытаскивал Турова последыша из полыньи. Тот же три дня и ночи провел в полном беспамятстве, твердя в жару и бреду отдельные слова, которые даже мудрый Богит не смог нанизать на одну нитку. Слова были такими: "денаро", так в ту пору называли ромейские золотые монеты, "глаз" и "волк". В эти три ночи средний сын князя Хорога и Лады, Уврат, кричал во сне, а потом долго боялся задирать младшего.

По весне из Ромейского царства пришла весть, что в Царьграде умер грозный василевс*. Передавали, будто в ночь перед смертью ему приснился волк, который напал на него и вцепился в горло. Василевс кричал и отбивался от зверя мечом, который по приказу постельничего, слуги вложили в его руку. Они сами едва успели отскочить, хотя и не досчитались пальцев. На рассвете же, стоило василевсу очнуться и отложить меч, как у него в голове лопнула жила и залила левый глаз кровью. В тот же час василевс умер.

Увидев в небесах разлетавшиеся из Царьграда новости, князь-воевода Хорог призадумался и долго стоял на сторожевой башне, глядя в сторону далекого Царьграда, пока оттуда не подул ветер, пахнущий воском и ладаном, а потом князь пошел к старому Богиту и сказал жрецу, что решил судьбу последыша в полном согласии со случившимся знамением.

Ныне, спустя много лет, княжич Cтимар и воин Брога вышли из дубравы на то самое месте, откуда с высоты берега кмети, посланные из града и шедшие по следу волка-бирюка из конца в начало, увидели полынью, похожую на вырванный глаз, и двух спасшихся из нее маленьких охотников.

-- Брога, я вспомнил, как ты достал меня из омута,-- сказал княжич.-- А мог убежать. Тебе было страшней, чем мне. Тогда бы я утонул.

-- Не мог,-- ответил Брога, гордо вскинув голову.-- У собаки страх всегда позади хвоста. Она боится только тогда, когда отступает. Мы -- от собачьего рода. Собака всегда подходит к капкану, если в него попала добыча. Неважно, чей капкан.

-- Верно, Брога,-- согласился княжич.-- Тогда я попал в свой капкан. А ты почуял добычу.

В тот миг оба увидели вдали, на реке, ромейский корабль, уже утолявший парусом жажду полуденного ветра. Парус, раскрытый прямо против солнца, блестел золотистым отливом и напоминал золотую ромейскую монету, упавшую на воду, -- ту единственную в мире монету, которая не может потеряться или утонуть, если ей не прикажешь. Именно такую монету некоторые древние цари находили во чреве пойманных и поданных к столу рыб, что не предвещало их царствам ничего хорошего.

Стимар вспомнил, как бросал свою монету в омут, и вдруг обрадовался, что в граде нет ни отца, ни любимого старшего брата, Коломира, ни, тем более, Уврата. Уврат, как передавали княжичу свои купцы-находники еще в Царьграде, два года ходил с отцом на Поле, потом своевольно подался в бродники, сделавшись не по годам рано степным волком-бирюком. Наконец он сумел отличиться в набеге на ромейские веси и даже собрал не великий, но свой собственный стяг от разных--перепутанных родов-племен.

Стимару захотелось, чтобы свои признали его у града не сразу, а поначалу поглядели бы издали, как на инородца. Тогда хватило бы одного старого Богита да одного князя-старшины Вита, чтобы в самом граде утвердить его родство и право. Так хозяин входит в пустовавший без него до осени дом.

-- Быстро плывут ромеи, и парус надули, и веслами шибко машут,-- раздался у княжича за плечами голос Броги.-- Гляди, княжич, обгонят нас... Вдруг выдадут за тебя кого другого, подменят своим.

Вместо тайных и неслышных слов слободского оберега позади княжича раздался смех.

Брога смеялся, больше не вспоминая за спиной княжича никакие обережные заговоры и не примечая, что по дороге ко граду Турова рода растерял весь свой страх. Теперь он знал, что княжич остался его истинным побратимом.

Перед тем местом, откуда град Турова рода внезапно появлялся весь, как на ладони, княжич опять невольно помедлил. Из того самого места росла мощная береза, которую он некогда запечатлел в своей первой, детской памяти последним знаком родовой земли, и от этой березы начинались в Царьграде все его любимые, самые радостные сны. Береза тоже опасно приблизилась к обрыву, но, заметив княжича, успела остановиться.

Стимар закрыл глаза, вообразив, что заснул и его сновидение вот-вот начнется, и так, вслепую, двинулся к березе, выставив вперед правую руку. Он хотел поднять веки в миг прикосновения. Тогда, думал он, явь просто окажется на месте сна, а не взломает его, как весенняя вода взламывает лед, а ведь нет ничего опаснее того, как остаться на льду в этот час пробуждения глубины.

Так и сделал княжич, как хотел.

Когда его пальцы уперлись в теплую кору, он отступил на шаг в сторону и открыл глаза, и замер в удивлении, потому что явь оказалась теперь гораздо меньше и легче сна. Эту явь можно было завернуть в кусок белого полотна, бережно уложить в суму и увезти с собой в Царьград, радуясь, что уже можно обойтись без снов, от которых по ночам идут слезы. Если бы он когда-то уезжал в Царьград уже большим, то так бы и поступил, забрав с собой в дорожной суме весь град Туров.

Именовавшийся Большим Дымом, в ту пору самый величавый и красивый град среди всех градов на славянских землях, и вправду уместился на ладони княжича.

Весь град -- с кремником, что был обнесен стеною вровень с верхушками ближайшего леса, и со всем посадом, с россыпью изб, с рядами низких амбаров, с плавильнями и кузнями, и даже вместе со всеми гумнами и овинами, разбросанными по краям обжитого простора -- весь уместился на его ладони, и уж вовсе безо всякого труда можно было бы поставить его во дворце цареградского василевса, заняв разве что четверть сада, или треть пристани, или же половину всего царского Ипподрома.

Княжич тяжело вздохнул, но теперь глаза его остались сухими до самого дна, где выгорели и рассыпались пеплом последние цареградские сны. Так княжич обрел новую, еще никому из его племени не доступную мудрость. Мудрость была неподвижной и безмолвной, как грядущий полдень, поэтому ее не услышал ромей Филипп Феор. Зато увидел внуренним взором и, выходя, замер на пороге святилища старый жрец Богит.

Старый жрец прозрел начало и конец Турова рода. Он прозрел, что когда-то правда была на его стороне и нельзя было отступать перед железной волей князя-воеводы Хорога, выкованной посреди Поля, в то дали, где вместо слова "род" помнят только "рать". Нельзя было отдавать его третьего сына, княжьего последыша, на ромейский корабль.

Ныне княжич вернулся ромеем, как и должно было случиться.

Ныне княжич стоял где-то поблизости и смотрел на град. В неподвижном, безмолвном пламени его ромейской мудрости, пламени, похожем на купола цареградских храмов, святилищ Бога, Который у ромеев один,-- в том пламени весь град сгорал без остатка. В ромейской мудрости сгорало начало времен Турова рода, и сгорала, становясь бессильным прахом, шуяя великого князя Тура, таившаяся в основании града и доныне оборонявшая его от врагов.

Полный век миновал с той поры, когда по славянским землям пронеслись полчища обров-авар*. Дыхание у авар было красным, а у их кони скакали по земле не на копытах, а на волчьих лапах. Их мечи состояли из трех полос, сплетенных косою, и только одна из полос была железной, остальные же две полосы одноглазые аварские кузнецы выковывали целиком из ядовитых аспидов. Аварские щиты могли схватить вражеский меч зубами, аварские стрелы всегда попадали в сердце, потому что перед выстрелом стрелки на каждый наконечник осторожно надевали живое ястребиное око.

Никто не мог победить авар.

Половину восточных славян, антов*, авары сделали рабами, а другую половину аварские колдуны превратили в овец, чтобы кормить своих хищных жеребцов их мясом . Полянам, как рассказывали самые старые, слепые поляне, авары вспарывали их большие животы и, повесив тела под седлами, качали в них, как в люльках, своих младенцев, пивших кровь вместо молока. Древлян авары загнали под землю, в норы, и затоптали конями. Дреговичам пришлось погрузиться глубоко в топи и годами дышать в темной глубине через камышовые трубки.

Только северцы не испугались клыкастых аварских коней и колдунов, но северское племя таяло в битвах, как брошенная на очаг горсть снега.