Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Итак, господин Овчаров, потрудитесь объяснить, что вы изволили делать в подвале сгоревшего Арсенала и почему там, сиречь в месте, где вы хоронились, мои люди обнаружили разъятый денежноделательный станок, который вы, по всей очевидности, вознамерились сокрыть от полиции?

Обер-полицмейстер Москвы Ивашкин давно бы уж расстрелял Павла или, как минимум, посадил бы в обретавший вновь своих постояльцев Бутырский замок, однако найденные при нём бумаги — охранительный лист за подписью светлейшего, подорожная до Петербурга и рекомендательное письмо на имя Аракчеева, подписанные генералом Бенкендорфом, в корне меняли дело. «Ежели бумаги подлинные, то обладатель оных — непростая птица, однако ж как объяснить находившиеся при нём предметы?» — напряжённо размышлял полицмейстер, разглядывая исподлобья Овчарова.

— Предметы те составляют государственную тайну, кою я могу поверить лишь его высокопревосходительству главнокомандующему князю Кутузову, полковнику Чернышёву, флигель-адъютанту его величества, или же самому государю, — понизив голос и глядя в глаза Ивашкину, спокойно отвечал Павел.

— Стало быть, исполняемая мной по высочайшему повелению должность московского обер-полицмейстера вам недостаточна?

— Великодушно прошу меня простить!

— Что ж, воля ваша, господин Овчаров, — махнул рукою Ивашкин и приказал караульному увести арестованного. «Направлю-ка я сего молодца к графу. Пущай его сиятельство разбирается!» — сбросил тяжёлую ношу с плеч Ивашкин и кликнул ординарца.

Ростопчин, изучив бывшие при Павле бумаги, пришёл к выводу, что они подлинные, однако отпускать Павла не спешил. Всему виною были злополучный станок и найденные клише.

— Ежели вы перестанете отпираться и признаетесь, как оказался при вас оный механизм, я тотчас освобожу вашу милость и дам новую подорожную до Петербурга. Покамест же вы упрямствуете, пеняйте на себя, — по-отечески увещевал Овчарова Ростопчин, справедливо полагая, что тот молчит неспроста.

«Коли светлейший подписал ему грамотку, надобно снестись с ним, да и делу конец», — раздумывал граф Фёдор Васильевич, как и днём ранее Ивашкин. «По всему видно, человек он с достоинствами, благородный, такой воровством заниматься не станет. Однако ж, — жгли сомнения графа, — вдруг он переметнулся к неприятелю, когда тот пребывал в Москве? Как бы половчее Кутузову отписать?»

Старые обиды, причинённые светлейшим, не давали покоя Ростопчину, и запрашивать главнокомандующего о некоем подозрительном ротмистре Фёдору Васильевичу смерть как не хотелось. Было бы куда проще снестись с Бенкендорфом, но где его нынче сыщешь? Равно как и Чернышёва теперь не найдёшь. Остаётся известить государя и как бы невзначай, мимоходом упомянуть об Овчарове.

— И как прикажете с вашей милостью, сударь мой, обходиться?! — экспансивно всплеснув руками, вопрошал Ростопчин и, выставив вперёд и без того выдвинутый природой подбородок, порывисто расхаживал по кабинету.

— Напишите светлейшему или государю, — будто прочитав его мысли, равнодушно отвечал Павел, рассеянно передёрнув плечами.

— Государю! Легко сказать вам. Беспокоить его величество по такому… — Ростопчин хотел сказать «ничтожному», но передумал, — сомнительному предмету в высшей степени неразумно.

— Тогда обратитесь к светлейшему!

— К светлейшему! Мне неведомо его местонахождение, — неумело соврал Ростопчин.

— Фельдъегерь без труда отыщет местонахождение Главной квартиры, да и…

— Знаю, знаю, — замахал он руками, морщась, как от зубной боли. — Вскорости я придумаю, как поступить с вами. А покамест, до выяснения всех обстоятельств, вы гость в моём доме. Комната вам приготовлена, — объявил о своём решении граф и позвонил в колокольчик.

Вечером прибыл с докладом Ивашкин и сообщил подробности ареста Овчарова.

— Полагаешь, дверь отворил, поелику твои молодцы оную бы выломали?

— Совершенно верно, ваше сиятельство. Иного выхода у него уж не оставалось.

— Так… — протянул Ростопчин и сурово посмотрел на Ивашкина. — Ну а сам-то как разумеешь, что он за птица?

— По первому взгляду ошибиться можно, но на вора аль убивца закоренелого никак не похож. Да и бумаги, что при нём…

— В том-то и дело, — оборвал он полицмейстера, — что бумаги его меня в сомнения вводят.

— Полагаете, поддельные? — встрепенулся Ивашкин.

— Напротив. — Ростопчин прокашлялся и, прислушиваясь, подошёл к задёрнутой драпировкой двери.

— Тогда в чём незадача?

— Да в том, любезный Пётр Алексеич, что оного господина, пред тем как отпустить, испытать до́лжно. На кой ляд он станок денежный в Арсенале прятал, на детальки его разъял, заместо того чтоб сдать властям? Да и в бумаге, что светлейший ему выдал, об том молчок. Что на это скажешь, Пётр Алексеич? То-то и оно, что ответа у тебя нет, — глядя на растерянную физиономию обер-полицмейстера, с решительным видом заключил градоначальник. — А чтоб проверить его, написать в Петербург надобно.

— Может, светлейшего запросить? — ляпнул сгоряча Ивашкин и понял, что сморозил глупость. Испортившиеся отношения между Ростопчиным и Кутузовым были ему хорошо известны. — Иль с генералом Аракчеевым снестись? — с искательной искоркой в глазах тотчас поправился он.

— С Аракчеевым, говоришь? — застыл, аки статуя, посреди кабинета граф, отчего его выдвинутый вперёд подбородок стал ещё заметнее. — Ладно, ступай себе с Богом, любезный Пётр Алексеич, покумекаю на досуге, как дело с нашим ротмистром половчее сладить! — не стал он долее задерживать обер-полицмейстера.

Идея написать Аракчееву пришлась по душе Фёдору Васильевичу, и он решил немедля исполнить задуманное.

Когда, выведя Павла из подвала, полицейские чины усаживали его в бричку, Пахом с чердака наблюдал за происходящим. Он понял, что случилась беда, и, едва стемнело, поспешил выбраться наружу. Удовлетворившись арестом важного преступника и по причине катастрофической нехватки людей Ивашкин уменьшил охрану Арсенала, перебросив полицейских в другие места. Этим и воспользовался гравёр. Спустившись в Арсенальный двор, он пробрался к воротам, откатил мешавшие камни и, расшатав ставшие податливыми створки, оказался по ту сторону стены.

— Стало быть, Павла Михайловича арестовала полиция, — выслушав рассказ Пахома, переспросила Анна.

— Точно так, барышня, она, полиция городская, барина нашего заарестовала, — шмыгая носом, всхлипнул мастеровой. — А всё энтот проклятущий станок!

— Раньше думать следовало, а теперь нечего носом хлюпать и антимонии разводить! В Москву собираться надобно! — твёрдо заявила Анна и кликнула Игнатия.

Дворецкий не заставил себя ждать. Он уже знал о происшествии и с готовностью внимал барышне.

— Вот что, дедушка. До́лжно нам в Москву подаваться. Акулину оставим на Степаныче и Фёкле. Тревожить дитё сейчас не след. Кстати, а где она?

— У них и обретается цельный день. Больно уж жена явонная к ней привязалась, да и Степаныч от дитя ни на шаг. Своих деток Бог не дал, вот они с Акулькой и тешатся.

— Ну и замечательно. Поутру в путь тронемся. Заложи телегу что получше, дабы дорогой не растрясло, да изволь полиции рассказать, как Павел Михайлович геройствовал, когда, не щадя живота своего, вылазки супротив неприятеля учинял. Ну и ты, Пахом, подтвердишь, ежели потребуется.

— Вестимо, подтвердим и скажем всё, как на духу, как оно взаправду и было, — отвешивая поклон, ответил за обоих Игнатий. — Жаль тока, што Федька с мужиками из местов наших подался, пошед супостата гнать. Ну да не беда, мы тоже, поди, не немые. А касательно телег — обижаете, барынька! Я коляску исправную от реквизиторов окаянных в дальнем сарае, что за ручьём, схоронил и ветошью разной забросал. Так что не тревожьтесь, до Москвы с ветерком докатим.

— Тогда до завтра, дедушка. Проводи Пахома в людскую и меня разбудить не забудь, ежели почивать ещё буду! — отдала последние распоряжения Анна и, холодно кивнув мастеру, отчего тот готов был сквозь землю провалиться, поднялась к себе в комнаты.

«А ведь это он из-за меня!» — оправдывала Овчарова Анна, выплакавшись вдоволь. «И зачем я ему сказала о письме дядюшки?! Глядишь, всё бы само и разрешилось», — уткнувшись в подушки, корила себя она. «Нет, пожалуй, само б не разрешилось». Она тяжело вздохнула. «Дядюшка определённо желает знать его положение или держит в уме какой тайный умысел…» — мучилась сомнениями она.

Подчинясь прихотям натуры, Ростопчин написал Аракчееву.

«Сегодня докладывать не стану, недосуг», — глядя на изящные бронзовые часы с танцующими нимфами и сатирами, замершими в фривольных позах, рассудил Аракчеев, с явным неудовольствием перелистывая источавшие тонкий аромат страницы.

Ростопчин любил душиться и делал это не один раз на дню. Аракчеева задело, что о таком важном деле он узнаёт постфактум, притом не от государя, а от московского генерал-губернатора, да и то мимоходом. «Стало быть, мы имели своего человека в стане Бонапартия, а я об том ни сном ни духом», — почёсывая пером за ухом, мрачно кряхтел Алексей Андреевич. Избавившись от одного арестанта[72], он не имел ничего против другого, но, привыкший контролировать всё и вся в империи, уязвлён был в самое сердце. На следующий день в ходе доклада императору он вспомнил о давеча полученном письме. — Вчера прибыл курьер от графа Ростопчина… — делая недоумённое лицо, приступил к изложению вопроса Аракчеев.

— Что имеет сообщить нам любезный Фёдор Василич? — по обыкновению, оживился Александр, когда получал известия из освобождённой столицы.

— Его сиятельство изволит справляться о некоем ротмистре, взятом под арест за подделку государственных ассигнаций. — Аракчеев решил подпустить туману и зайти с чёрного хода.

— Как зовут оного?

— Овчаров, ваше величество!

— И он арестован?! — Александр нахмурился.

— Да, ваше величество! При нём нашли денежноделательный станок, гравировальные доски, краску и потребную для печатания ассигнаций бумагу!

— Освободить немедля! — распорядился царь. — Ротмистр Овчаров действовал по нашему согласию и приказу, — глядя на изменившегося в лице Аракчеева, строго вымолвил он. «Должны же быть в государстве потаённые сферы, ведомые одному мне и неизвестные дражайшему Алексею Андреичу», — с нескрываемым злорадством торжествовал Александр. — Отпиши Ростопчину, чтоб отпустил ему казённых денег и выдал подорожную до Петербурга. Оный ротмистр достоин награды, а не тюрьмы, mon cher Алексей Андреич, и я желаю исполнить свой долг государя.

Анна, Пахом и Игнат прибыли в Москву засветло, часу в шестом пополудни. Когда проезжали Красной площадью, их взору предстала необычная картина. Приехавшие из разных городов с товарами купцы устроили близ сгоревших лавок шалаши, сделанные из досок, лубков и рогож. Самые разнородные предметы складировались в кучу без какой-либо сортировки. В одном и том же шалаше продавались чай и дёготь, сахар и соль, пенька и шёлковые материи, старое железо и галантерейные вещи. Шалаши стояли в линию, образовывая целые улицы, на которых толпились покупатели. Множество товара лежало на земле на расстеленных рогожах. Торговля шла бойко и с прибытком.