В когтях германских шпионов

29. Египетские папиросы графини

Пылкого серба захватило это приключение.

В самом деле, какая-то загадочность во всём… И это упорное желание остаться под вуалью, и самое глубокое инкогнито, и запрещение выйти вместе, словом, что ни шаг — всюду натыкается на какую-то странную таинственность… Да, странную…

И если предположить, что она из общества и муж её занимает видное положение, все же нет основания так тщательно скрывать свое имя.

Ведь не проходимец же он, могущий ее шантажировать. Он офицер, командированный своим правительством в дружественную Россию с определенными полномочиями, и его красивый парадный мундир в кованых эполетах и в золотом шитье бывал далеко не последним на фоне нарядной вечерней толпы в посольствах и миссиях.

Но этой Белой ночи майор нигде не встречал. А может быть и встречал. Но извольте угадать, раз эти черты, без сомнения красивые, задернуты паутиною вуали, как солнце тучей.

И горела кровь, и весь Ненадович полон был этой незнакомкой. И, в конце концов, не все ли равно ему, кто она и что? И если она окажется искательницей приключений — какая-нибудь скучающая международная дамочка, многое видевшая, многим пресытившаяся, пусть так — не все ли равно? Если их встреча не будет одним только, ударившим по нервам эпизодом, а явится лишь первой главою — что ж, тем лучше!.. И он отодвинет на время свой отпуск.

Майор не знал, как убить долгий летний день. Вечером придёт к нему Белая ночь. Шутка ли сказать — вечером! Истомиться можно одним ожиданием…

Перед завтраком он сходил в посольство. Там он узнал из шифрованных телеграмм из Белграда, что далеко не все обстоит благополучно. Ничего определённого, никаких резких выступлений, но уже намечаются какие-то тревожные, правда, пока еще туманные предчувствия…

Под самой столицею в Топчидерском парке схвачена целая шайка австрийских шпионов. Многочисленная банда арнаутов пыталась перейти границу у самого Призрена. Пограничная стража, или так называемые финансы, отбили нападение. Арнауты бежали, оставив несколько десятков «манлихеров». И каждая из этих винтовок — с клеймом венского арсенала…

Приближался день годовщины Косовской битвы. Первой годовщины, которую можно отпраздновать уже на своей родной земле, потому что сербы отвоевали Косово у турок. Отвоевали через полтысячи лет.

Праздник обещает особенную пышность. Съедутся на Косово поле и король Петр с сыновьями, и Пашич, все генералы и министры. Но в этот же самый день с бестактностью тупого, недалёкого человека эрцгерцог Франц-Фердинанд приурочил церемониальный смотр австрийским войскам в Сараево после боснийских манёвров. И сразу потускнел и омрачился для сербов их великий праздник…

Вот что узнал в посольстве майор Ненадович.

В мрачных думах возвратился он к себе. Его дорогая и прекрасная Сербия, если даже не в прямой логически сознаваемой опасности, то, во всяком случае, ясная лазурь тёплых, южных небес омрачилось кое-где легкими тучками. Но кто порукою, что эти небольшие тучки не вырастут вдруг в целое сонмище исполинских, вздутых, зловеще так шевелящихся грозовых туч?..

С усилием отогнал от себя серб эти мрачные мысли. Его потянуло на воздух, на улицу — хоть немного развеяться.

Летний Петроград на каждом шагу давал себя знать. Чинилась торцовая мостовая. Пахло жжёным асфальтом, смолою и еще чем-то особенным, чисто ремонтным. Красились дома, и у стен, высоко, под самой крышею, висели на канатах деревянные люльки с перепачканными поющими малярами.

Жарко и скучно. И серб почувствовал себя здесь ненужным, лишним, и его потянуло туда, к пышнозелёным берегам Савы, Моравы и Дрины. И ему чудился ослепительно сияющий на солнце острый, снеговой шлем Шар-Планины, этого сербского Олимпа.

Нет, не развеяла его прогулка…

И когда ровно в девять часов, минута в минуту, Белая ночь под темной вуалью постучалась в дверь его комнаты и вошла, она удивилась:

— Что с вами? На вас лица нет!..

Он хотел улыбнуться. Но это не вышло.

— Так… Настроение… Это бывает… Но я уверен, что вы, как добрая фея, дадите несколько иное направление моим мыслям. И если б вы сняли вуаль…

— Нет, милый майор, этого не будет. Не просите! Хотя… это возможно при одном лишь условии.

— Каком? — оживился Ненадович.

— Если в комнате будет совершенная темнота… И я заручусь вашим словом, словом сербского офицера, что вы не зажжете внезапно электричества.

— Даю. Можно погасить?

— Нет, еще нельзя. Зачем спешить… Времени еще много. Какой вы нетерпеливый! Душно было сегодня… Пить хочу… Предложите мне чаю…

Ненадович позвонил и распорядился, чтобы горничная сервировала чай. И она опять вошла, как вчера, и опять молвила: «Здравствуйте, барыня».

Сидели рядом на оттоманке, под висящим оружием. Сидели, почти касаясь друг друга. И близость этой загадочной Белой ночи волновала серба, и понемногу таяли его мрачные мысли, вытесняемые одним желанием…

А она, кидая на него косые взгляды, пила чай, и, чтоб в моменты глотков он не видел, как она приподнимает вуаль, не видел даже её подбородка и губ, она слегка отворачивалась.

Он пытался привлечь ее к себе, но услышал в ответ:

— Погодите…

— Ах, как вы меня мучаете, Белая ночь! Можно погасить электричество?

— Нет, нельзя. Я скажу, когда будет можно. Сидите спокойно. Разве вам так плохо со мной?

— Нет. Но я хотел бы…

— Мало ли чего бы вы хотели. Мужчины всегда хотят одного… Почему вы не курите? Вы, сербы, теперь избалованы македонским табаком. Но я вас угощу египетской папироской…

Она вынула из мешочка маленький портсигар. В нем лежало несколько папирос с узеньким — только губами ухватить — золотым мундштуком.

— Попробуйте… Какой аромат!

— А вы, Белая ночь?..

— Не могу, весь день с утра болит голова…

Ненадович закурил. И действительно, вся комната наполнилась крепким, сладким благоуханием. И ароматный дым, как курево кадильницы, окутывал прозрачным облаком серба.

— Удивительные папиросы! Мне случалось пробовать египетские, но таких никогда не курил. Что-то опьяняющее…

— Это кажется, а потом вы войдете во вкус…

Как бы охваченный какой-то обессиливающей истомою, Ненадович откинулся на твёрдые цветные подушки, заменяющие спинку. Два глаза пытливо следили за ним сквозь густую паутину вуали.

— Странное чувство, — говорил Ненадович, улыбаясь улыбкой блаженства, — какая-то легкость в мыслях, и в то же время — в голове туман… Вероятно, это же самое испытывает курильщик опиума… Что же вы молчите, Белая ночь? Где вы?.. И далеко, и близко… Я хочу слышать ваш голос. Почему вы здесь? Кто вам говорил обо мне?..

— Слышала… Вас многие знают. Меня заинтересовало, что вы отважный солдат, что вы герой… Их так мало в наше время — героев! И даже самое слово это теперь звучит каким-то анахронизмом. Скажите, вы боялись там, на войне? Было чувство боязни, страха?

— Там — нет. Слишком реальна опасность, чтобы ее бояться. Равные шансы. А вот когда… Когда переодетый бродячим торговцем свирелей, мышеловок и всякой такой дряни, капитан сербского Генерального штаба зарисовывал форты сараевских укреплений, ежеминутно рискуя, что меня вздернут на первом попавшемся дереве и я погибну так темно и бесславно… вот тогда было страшно! И потом еще в Венгрии… Какой жуткий был раз момент… Вы понимаете… Жандармы с петушиными перьями на шляпах… На волосок… и, если не бывает чудес… Вы верите?.. Как я успел спрятаться… У меня была…

Все тише, слабее, похожий на бред голос. С усилием, с трудом шевелились губы. И смолкли. И плотно сомкнулись веки… Она окликнула его раз-другой. Никакого ответа. За плечо тронула. Плечо опустилось, и упала на грудь голова… Да, он уснул и уснул крепко. В этом не было никакого сомнения.

Оглядываясь на майора, она подошла к двери, прислушалась. Тихо, ни звука. Повернула ключ, дернула к себе ручку. Дверь заперта. Можно действовать…

Вот и майоликовый стакан с ключом на дне.

Серб шевельнулся. Стон, чуть слышный, сквозь зубы. Жуткий стон, как от задушенной боли. Женщина под вуалью застыла, и похолодел ключ в руке… Тревога напрасна… Спит, крепко спит…

Выдвинутый ящик как-то странно и жутко зиял своим содержимым. Вот одна калька, другая, третья, подробнейше вычерченная. Это все сараевские форты, с таким трудом добытые человеком в лохмотьях торговца мышеловками. Теперь он сам в мышеловке…

Все это завернуть в большой лист бумаги. И она уедет, уйдет с пакетом. И если ее даже увидит кто-нибудь — какие же могут быть подозрения? Ведь у него бывали и бывают женщины. А пакет — в этом ничего подозрительного. Женщины сплошь да рядом покидают своих любовников, унося завернутый в бумагу корсет. И все эти чертежи и планы, драгоценные, не столько заветными тайнами австрийских крепостей, сколько проектом обороны самой Сербии, в случае неприятельского вторжения, могут сойти за корсет.

Стол заперт. На дно майоликового стакана упал ключ, и Белая ночь, бросив последний взгляд на спящего майора, ушла под своей непроницаемой вуалью.

Ушла, никем не замеченная. Даже швейцара не было на парадной.