Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Толпа почтительно расступилась перед нами, потому что уже разнесся слух, что я — принц и воин Ассирии и прибыл с дарами и приветствиями от Тигра-Владыки Ашшура к царю, который был так же силен в мудрости, как и на войне, и когда я ехал под огнем их любопытных взглядов, я думал о том, как быстро их любопытство сменится изумлением, если покрывало на мгновение упадет с лица Гудрун, а затем о том, что произойдет, когда придет время приказать ей снять его в присутствии Соломона и таинственной Царицы юга.

Все постоялые дворы и караван-сараи в городе и вокруг были заполнены, но золото в те дни имело такую же силу, какую получило с тех пор, как люди совершили первую куплю-продажу, и так как было хорошо известно, что тот, кто путешествует так, как я, будет легко тратить деньги, вскоре финикиец, которого я нанял в Дамаске в качестве, как вы бы теперь сказали, «агента», привел ко мне еврея, который после долгих приветствий и любезностей попросил чести предоставить его дом и все, что в нем находилось, в мое распоряжение, конечно, не даром, можете быть уверены.

Так как цель моей поездки была важна, и так как прежде всего я решил, что надо надлежащим образом устроить Гудрун, я позволил финикийцу сначала привести еврея к чему-то похожему на разум — и это был уникальный торг, скажу я вам, — а затем уплатил половину суммы как честную цену и вступил во владение домом. Разместив в безопасности самое ценное из моих богатств, я послал своих людей разбить лагерь за ручьем Кедрон на Елеонской горе, среди других слуг знатных и богатых людей, посещавших город.

Мой домовладелец отослал свою семью в дом брата, а сам остался исполнять обязанности мажордома, и так как он был полон до краев всеми новостями и сплетнями города, то не успел я стать хозяином его дома, как он поведал мне все, что стоило знать о великих деяниях, последовавших за освящением Храма. Конечно, я подробно расспросил его о Царице юга и узнал, что так называли царицу Савскую, правительницу сабееев — народа, населявшего страну под названием Благословенная Аравия, которая была расположена в Южной Аравии, граничила с Красным морем, и часть которой теперь известна как провинция Йемен.

Еще он сообщил, что это самая красивая женщина, которую когда-либо видели в Салеме и даже в мире, и что сама Нитетис, дочь фараона и жена Соломона, несмотря на свою красоту, выглядит рядом с ней невзрачной, как деревенская девка. Весь Иерусалим — нет, сказал он, вся Иудея — сошла с ума от ее красоты, и, пока он рассказывал об этом, я едва мог сдержать улыбку, думая о том, какое великое чудо свершится, если то, что рассказал финикийский купец в Дамаске о Гудрун, окажется правдой.

Здесь, поистине, была загадка, которую проницательность самого Мудрого царя могла бы не разгадать. Однако рядом была более глубокая загадка жизни и смерти, которую я мог бы загадать ему, если бы только захотел — а этого, можете быть уверены, я не собирался делать, потому что у меня не было желания, чтобы все языки, которые были тогда в Салеме, болтали о тайне моей судьбы.

Но тайне, окутавшей Гудрун, суждено было быть недолгой, так как едва я на следующее утро поднялся, как она сама пришла ко мне и попросила отослать еврея, который был со мной, чтобы она могла поговорить со мной наедине. Когда он ушел, она сняла вуаль и, к моему изумлению, упала передо мной на колени, взяла меня за руку обеими руками, подняла на меня тревожные, умоляющие глаза и сказала дрожащим от волнения голосом:

— Мой господин был очень добр ко мне. Он спас меня от судьбы, в которой я предпочла бы убить себя, чем терпеть. Хотя он купил меня, как рабыню на базаре, он обращался со мной с честью и добротой и исполнял все желания моего сердца, о которых я говорила. Пусть теперь он исполнит мою просьбу, и я буду его служанкой до самой смерти!

Я взял ее за руки, поднял с колен и ответил:

— Я не хозяин твой, Гудрун, и если бы ты могла видеть себя так, как вижу тебя я, ты бы поняла то, чего я не могу тебе объяснить. И не подобает тебе преклоняться передо мной, тебе, которую боги сотворили так, что скорее я должен преклонять перед тобой колена. А теперь, обращайся ко мне по имени и выскажи свою просьбу, как будто я не только твой друг, но и твой брат, и, если я могу исполнить эту просьбу, тебе не придется просить дважды.

— Благодарю тебя, Терай. Как странно звучит твое имя в моих устах, и все же кажется, что они произносят его не в первый раз! Где же это было? В моих снах или в каком-то другом мире, о котором учат наши учителя, обращаясь к солнцу, в моем сабейском доме?

— Что? — воскликнул я, хватая ее за руки и притягивая к себе — и, о боги, я мог бы поклясться, что в этот миг в ее испуганных глазах сиял огонек души Илмы. — Что ты говоришь? Твой сабейский дом? Значит, ты из той же страны, что и эта Царица юга, которая гостит у Соломона здесь в Салеме, и история, рассказанная тирийцами о тебе, — ложь?

Она опустила веки, и свет погас. Она задрожала в моих объятиях, ее грудь поднялась и опустилась, словно от резкого сдавленного всхлипа. Она снова подняла на меня глаза:

— Да, это была ложь — ложь, за которую им хорошо заплатили. Им заплатила та, что отняла у меня мою долю отцовского трона, чтобы править одной и быть самой прекрасной женщиной в стране. Отпусти мои руки, прошу тебя, мне больно. Я расскажу тебе в нескольких словах о судьбе, которая постигла меня, и тогда ты услышишь мою просьбу.

Я отпустил ее, покраснев от стыда за то, что забыл о своей силе и ее хрупкости, а потом подвел ее к кушетке, усадил рядом и попросил говорить дальше. Минуту-другую она молчала, опустив глаза, словно гадая, с чего начать, бросила на меня быстрый застенчивый взгляд, снова опустила веки и рассказала свою историю.

— Эта Царица юга — моя сестра-близнец и наследница трона Сабеи. Ее зовут Балкис, а меня — не Гудрун, как назвали те тирские варвары, а Цилла, и боги сделали нас настолько похожими, что, если бы Балкис стояла сейчас рядом, одетая как я, даже ты не смог бы сказать, кто из нас царица, а кто твоя купленная рабыня.

— Если ты так думаешь, — улыбнулся я и нежно взял ее руку своей, — тогда твоя просьба будет напрасной. А теперь продолжай, потому что мне не терпится услышать, что было дальше.

Она улыбнулась и снова взглянула на меня, на этот раз чуть дольше, и продолжила:

— Мой отец-царь оставил нам свой трон как общее наследство, полагая, что мы будем жить и царствовать вместе в любви и согласии. Но едва началось наше правление, как Иблис вошел в душу Балкис и внушил ей, что, если бы не я, она была бы, как говорили люди, прекраснейшей женщиной в мире и единственной царицей Савской. И вот, боясь, может быть, мести богов, если она убьет меня своими руками, однажды ночью она дала мне зелье, и когда я проснулась, я уже была далеко в море на тирской галере.

В ответ на мои просьбы и слезы капитан рассказал, что царица, как он ее назвал, решила править одна и поручила ему за талант серебра вывезти меня в море, связать в мешок и утопить. Но он был слишком хорошим финикийцем. Он получил и меня, и талант серебра, и похвастал, что если он хоть что-нибудь понимает в ценности женской красоты на рынке Тира, то выручит не меньше таланта золота, прежде чем покончит со мной.

Итак, меня отвезли вверх по Красному морю и через канал Рамзеса в Великое море, и доставили в Тир, где изменили мое имя на то варварское, которым ты научился называть меня, и сочинили ту лживую легенду, которую повторил тебе жрец Амрак. Но в Тире боги сжалились надо мной, потому что, прежде чем меня выставили на невольничьем рынке, обо мне сообщили царю Хираму, и тот приказал привести меня и выкупил меня у моих похитителей за талант золота, как они и просили.

Когда я поняла свою судьбу, я замолчала от стыда и позволила легенде обо мне сойти за правду. Хирам держал меня в своем дворце, чтобы я могла отдохнуть от усталости и страданий моего путешествия, пока караван не отправится в Ниневию. Потом, как ты знаешь, он послал меня в подарок царю Ассирии. Я едва предстала перед ним в то самое утро, когда ты убил стражников в тронном зале, и я понравилась ему, и он велел мне сесть у его ног. А потом пришел ты, и об остальном нет нужды тебе рассказывать.

— Это удивительная история, Цилла, хотя и рассказанная так просто. Итак, ты сама царица по праву. Разве я не говорил тебе, что я не твой господин и достоин только преклонить перед тобой колени? А теперь пусть моя госпожа обратится с просьбой, чтобы ее слуга мог выполнить ее.

Она уловила тон моего подшучивания и рассмеялась в ответ, а так как в моих жилах течет кровь, а не вода, думаю, что в следующее мгновение я бы забылся, обнял ее и рассказал ей всю чудесную историю Илмы и другой моей жизни, если бы она не соскользнула мягко и быстро на колени и, положив сложенные руки на мои, не взглянула на меня так очаровательно, что я в одно мгновение чуть не сошел с ума от любви и желания:

— Ты хозяин моей жизни и… и владыка моей души, и я прошу тебя увезти меня отсюда, не важно куда, потому что я лучше буду служить тебе в шатре из козьей шерсти в пустыне, чем вернусь, даже если бы это было возможно, чтобы царствовать с Балкис в Сабее. И за все богатство Соломона я не захотела бы, чтобы она узнала, что я здесь, в Салеме, потому что она найдет способ убить меня, а я не хочу умирать, потому что жизнь, которую мой господин вернул мне, стала мне очень дорога. Пусть Балкис сидит на нашем троне и владеет царством моего отца, ведь я поняла, что у богов есть лучшие дары, чем власть и богатство. А теперь, мой господин, скажи мне, что просьба твоей рабыни не будет напрасной.

Глухой глупец, я не услышал в этом нежном умоляющем голосе моей Илмы, предлагавшей мне царство и величие, о подобии которых в этот самый час тщетно мечтал славный Соломон. Она предлагала царство, более широкое, чем сам Ашшур, и прекрасное, как луга асфоделей, сияющих светом рая. Я так гордился яркими неожиданными победами моей первой жизни на земле, я был слишком очарован блеском богатства, увиденного в Ниневии, Тадморе и Дамаске, и ослеплен мечтами о собственной империи, и о славе, добытой на войне тем, кто мог сделать своих солдат неуязвимыми, а их оружие неотразимым.

Цилла поднялась и встала передо мной, опустив голову и скрестив молочно-белые руки на мягко вздымающейся груди, в которой уже много дней незримо горело священное пламя любви — прекрасное видение чистоты и целомудрия, увиденное влюбленными и страстными глазами.

Увы! Если бы я любил так, как любила она — нет, если я хотя бы понимал, как бесценно сокровище, которое я держал в своих руках — я бы в одно мгновение усвоил этот долгий урок, и, возможно, эта книга никогда не была бы написана; но в те дни любовь женщины была для меня лишь украшением в короне империи.

Я не знал тогда и не узнал еще в течение многих долгих и трудных лет, что любовь невозможно ни покрыть золотом, ни украсить славой, так же, как мишура не может сделать звезды ярче, а карминовая краска сделать розу красивее. Я вскочил на ноги, кровь моя запылала, глаза загорелись, я прижал ее, не сопротивлявшуюся, к своей груди. Когда она в изумлении подняла глаза, я наклонился, поцеловал ее в губы и воскликнул: