Альма. Ветер крепчает

7. Это ветер

Под занавески сочится дневной свет. Капитан Гардель неподвижно стоит в каюте напротив двери. Он задумчиво разглядывает висящий крючок.

– Боже.

Не разлепив до конца левый глаз, он пожёвывает язык, будто катает во рту леденец.

– Господи.

Гардель только проснулся. Он уверен, что вечером запирал дверь на крючок.

– Господи боже…

Он оборачивается проверить каюту, как вдруг в деревянную дверь трижды стучат со всей силы. Кто посмел?

Гардель распахивает дверь.

– Капитан…

На пороге стоит его старший помощник Вожеланд, весь белый. Из-за бессонной ночи, но главное – из-за того, что только что обнаружил.

– Капитан, взгляните скорее.

Гардель не шелохнулся.

– Взгляните… там, в вантах грот-мачты.

Капитан широким движением отодвигает Вожеланда и выходит из каюты. Миновав двенадцать ступеней, он поднимается на залитый солнцем ют. Пряча глаза под ладонью, он медленно привыкает к белому утреннему свету.

Вокруг него на палубе, верхом на реях или цепляясь за выбленки между вантами, три десятка матросов пристально глядят в небо. Они даже не заметили появления капитана. Гардель запрокидывает голову, ища глазами, на что они смотрят. И обнаруживает Жозефа, висящего в синей куртке на фоне белого неба, словно застывшая на конце троса капля.

Две чайки пролетели, едва не коснувшись его.

– Откуда он взялся? – бормочет капитан.

– Он тут и был.

– Я спрашиваю, откуда вы его выловили.

– Мы не вылавливали. Он сам так повис.

– Ногами вверх?

– Да.

– Кто он такой?

– Никто не знает. Ему лет тринадцать. Или четырнадцать.

– И что с того? – спрашивает капитан.

– Он лёгкий. Может, ветер дунул, – высказывает предположение матрос, которого товарищи тут же толкают в бока, чтобы помалкивал.

Капитан снова пожёвывает язык. Приложив правую ладонь ко лбу козырьком, он переводит взгляд выше. Смотрит, моргая, на вершину мачты и говорит:

– Позвать Пуссена.

Вожеланд оборачивается и кричит:

– Позвать Пуссена!

Слышно, как по толпе матросов проносится: «Пуссен!», «Пуссен!».

Кто-то свешивается в люк, ведущий на нижнюю палубу, и тоже кричит:

– Пуссен!

Потом поднимает голову и сообщает:

– Он идёт.

Паренёк вверху, кажется, спокоен. Он висит вниз головой и улыбается, когда рядом пролетает птица. Иногда стряхивает с куртки невидимое перо.

Наконец из люка показывается голова Пуссена. Он вылезает на палубу. Роста Пуссен небольшого, но каждое плечо у него как пузатая бочка, а в ухватистых руках запросто поместится пара кур из тех, что клюют что-то на корме. Направляясь к капитану, он бросает один беглый взгляд на подвешенного за ноги мальчика и второй – на верхушку мачты.

Похоже, увиденное не удивило Жака Пуссена. За свою плотницкую жизнь он чего только не повидал. Однажды на голландском судне сорвало парус, а вместе с ним улетел юнга, повиснув на одном канате. Малец два дня летел за кораблём как воздушный змей, пока ветер не стих.

Когда на памяти десятки таких случаев, вид болтающегося между вант паренька не слишком впечатляет.

– Что стряслось там наверху? – спрашивает капитан Пуссена.

– Стеньга упала. Наверное, лопнул трос.

– И по-вашему, это обычное дело? – продолжает Гардель.

– В шторм, когда волны лезут выше птиц, такое может случиться…

– Но?

– Но в августе, в защищённом порту, когда вода плоская, как ломоть ветчины, такое невозможно.

Гардель поднял бровь.

– Как ломоть ветчины?

– Да.

– Невозможно?

– Да.

– Но это случилось.

– Действительно.

Он оглядывает Пуссена, который спокойно пожимает своими борцовскими плечами.

– Скажите, Пуссен, – продолжает капитан, – если вы не в состоянии предотвратить то, чего случиться не может, что мне ждать от вас, когда случится всё то, чего не может не случиться?

Пуссен, скрестив руки, молчит. Гардель резюмирует:

– Словом, можете мне объяснить, на что вы вообще нужны?

– Ни на что, – отвечает плотник. – Прямо сейчас я вам совершенно ни на что не нужен.

– Как, простите?

– Я прибыл вчера. Ночь я провёл в трюме, закрепляя бочки с солёным мясом, чтобы они не укатывались. Но это всё. Напомню, что мой товарищ по ремеслу Бассомпьер, спустивший этот корабль на воду в Ла-Рошели, перед самым отплытием скоропостижно погиб вместе со своим подмастерьем, и то, что вы вчера нашли меня в Лиссабоне ему на замену, – это чудо.

– Чудо?

– Чудо, – скромно повторяет Пуссен.

– Чудо?

– Притом настолько удивительное, капитан, что я бы на вашем месте заподозрил неладное.

Гардель хмыкает. Этот человек только взошёл на корабль, а уже его раздражает. Он бы выкинул его за борт прямо в порту, зашив в рубашку вместе с парой двенадцатифунтовых ядер.

Но он знает, что хороший плотник – самый ценный человек на борту. Посреди океана Гардель отдаст десять своих моряков за жизнь плотника. Потому что какой толк от образцовой команды и драгоценнейших товаров, если судно спит на дне морском, а между палуб гуляют косяки сардин да рыб-клоунов?

Старпом Вожеланд, следивший за Жозефом не отрываясь, всё силится понять. Он косит. С тех пор как один из блоков прилетел ему прямо в лицо, у него не хватает глаза. Летающие во время манёвров блоки так опасны, что их ласково прозвали вдоводелками.

– То есть получается, что мальчик шлялся по палубе и зацепился ногами за шкот от грота в тот самый миг, когда стеньга свалилась с верха мачты?

– Всего-навсего, – отвечает Пуссен.

– Невероятно, – говорит Вожеланд.

– Да, невероятно, так я и сказал.

– Уберите его, – велит Гардель.

Вожеланд вздрагивает. В каком смысле убрать?

– Я сказал: уберите его с этой мачты. И бросьте портовой полиции, чтоб его на кнехт намотало! Не люблю шатунов. И все за работу.

Вот что беспокоит Гарделя. Стоянка в Лиссабоне затянулась. Они и так потеряли три дня в Ла-Рошели из-за той странной смерти плотника Бассомпьера с подмастерьем. Капитан опасается бегства матросов. Пока они не отошли от берегов Европы, некоторые из них ещё могут бросить его втихую. Он набирал их по одному, со всеми возможными уловками. Нельзя, чтобы они разбежались.

– Поторапливайтесь, Вожеланд. Мы отчаливаем.

Пуссен, поклонившись, уходит.

В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.

Гардель застывает.

Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.

Высокий матрос подбежал взглянуть.

Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:

– Что там такое?

Молчание.

– Это часы капитана!

Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.

– Что он сказал? – спрашивает он.

– Это ваши часы, капитан.

Но матрос поправляет:

– Были ваши часы!

То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.

Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.

Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.

Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.

Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.

На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят его обстоятельно, будто на короткий миг тоже чувствуют себя хозяевами: «Бриллианты».

Да, похоже, что по доскам палубы перед Гарделем рассыпались бриллианты.

С каждым повторённым словом моряки подходят на шаг ближе к мешочку и сверкающим камешкам-брызгам.

Гардель бросается на пол. Он начинает собирать своё сокровище. Экипаж отступает. Никто ещё не видел Лазаря Бартоломея Гарделя в такой позе. Стоя на четвереньках, уткнувшись носом в палубу, он собирает разбросанные камни, один за другим. Видны только седой пучок смятых на затылке волос и полы камзола, подметающие доски. Он всё пересчитывает своё богатство в бархатном мешочке. И наконец встаёт, красный и потный. Он бормочет:

– Это моё. Он взял их у меня, но они мои.

Тут Гардель замечает устремлённые на него взгляды. Что-то в его моряках изменилось. Он чувствует, как там, где раньше был лишь страх, рождаются отвращение и зависть.

Сам не свой, Гардель приказывает:

– Подготовить судно, мы отчаливаем.

Подходит Вожеланд.

– Мы не отдаём мальчишку полиции?

– Нет. Заприте его на корме.

– Мы берём его с собой? Я думал, вы собирались никогда больше не брать юнгу на борт, – говорит Вожеланд, пока остальные наконец расходятся.

Гардель отвечает не сразу. Он стискивает зубы.

Действительно, он уже давно не нанимает на корабль детей. Но не из этических соображений и не из милосердия. Просто он заметил, что на подходе к Африке юнги заболевают и больше ни на что не годятся. Притом мальцы эти чудовищно живучие, они не умирают. А потому дорого обходятся в пересчёте на пресную воду и гороховый суп. Старые матросы, когда схватят лихорадку, по крайней мере мрут поскорее, чтобы не доставлять хлопот.

– Так что, капитан? Вы его оставите?

– Кто вам сказал, что я его оставлю? Я только велел запереть его под моей каютой. Поторапливайтесь, Вожеланд, пора сниматься с якоря.

Он поднимает взгляд на вдруг пробежавшие по небу облачка.

– И это не я приказываю – это ветер.