Проклятие рода

Заново браться за дело нужно было. Зачастили теперь в ее покои князь Иван Палецкий с дьяком Федором Стромиловым. Заговор назревал. К нему и привлекли уже подросшего Василия. Обсуждали, как извести Дмитрия, а самим в Вологду податься – там казну взять великокняжескую, после и с самим Иваном III толковать можно.

Донесли великому князю. Страшен был во гневе Иван III. На всю жизнь запомнил Василий тот взгляд отцовский, к полу пригвоздивший юношу. Ничего не сказал ему отец, лишь приказал смотреть, как рубили голову князьям Палецкому и Скрябину, дьякам Стромилову и Гусеву как остальных четвертовали. Колдуний да ворожей собрали кучей из покой княгининых, да так и утопили всех в реке. Отстранился Иван III и от жены своей и от детей ее. Стражу приставил. Теперь Василий и шагу не мог сделать без соглядатаев отцовых.

А невестка Елена торжествовала. Великий князь, осердившись на жену и детей, при многолюдстве великом, в храме Успения, возложил таки на своего внука шапку Мономаха, объявил его своим наследником. Правда, молва людская сказывала, что Иван III не только отеческие чувства испытывал к своей невестке, а нет-нет, да в спаленке у нее задерживался.

Но радость Еленина была недолгой. Сдаваться Софья Палеолог не намеревалась и добилась своего – вернула нежность супружескую. Донесли верные люди, что не одному Ивану достаются ласки своей невестки, разгневанный ворвался он невзначай на ее половину и обнаружил Сеньку Ряполовского, отрока из знатного боярского рода. Великий князь повелел вновь расследовать доносы на заговорщиков и пришла очередь друзей Елены платить своими головами.

А Василия объявили великим князем Новгородским и Псковским, оставив старшинство таки у племянника. Псковичи придя в недоумение послали знатнейших людей своих к Ивану III да лишь разозлили его:

- Разве я не волен в моем сыне и внуке? Кому хочу, тому и дам Россию. Служите Василию! – выкрикнул в гневе.

Вдовая Елена с сыном хоть и при дворе оставалась, но как бы в изгнании. Софье этого было мало. Что произошло далее точно никому не ведомо, только вдруг великий князь вновь осерчал на невестку и внука, и повелел объявить Василия наследником всего и вся. От горести и тоски Елена скончалась, а сын ее остался под стражей, как государственный преступник. Под страхом смерти никто более не имел к нему доступа, кроме слуг и надзирателей. Там, в тоске и одиночестве несостоявшийся наследник Дмитрий и скончался в 1509 году в возрасте 26 лет.

Так и принял Василий державу отцовскую. Воевал Казань, да неудачно, в сношениях с Литвой изъявлял на словах миролюбие, но стремился вредить ей тайно. Принял знатного князя литовского Михаила Глинского со сродственниками, что бежать вынужден был с Литвы, не ужившись с новым королем Сигизмундом. Поручил ему Василий III воевать Смоленск. Глинский набрал в Богемии и Германии связями своими многих людей в ратном деле искусных и взял древний русский город, ожидая получить Смоленск в удел наследственный. Но Василий посчитал сие наградой чрезмерной и откинулся от руки великокняжеской Михаил Глинский. Уличен был в связях с Сигизмундом, отчего схвачен и посажен под замок.

Покончил Василий и с вольностью псковской, как ранее отец его со старшим братом - Новгородом. Лишили псковичей колокола вечевого, обрадовали ныне наместниками государевыми – боярином Григорием Давыдовым и конюшим Челядниным.А тем временем в Думе разлад… волками смотрят друг на друга Шуйские да Морозовы. Отвернешься, вцепятся друг другу в глотку. Жив покуда великий князь смиреют под его взглядом, опускают сверкающие очи к долу.

Сам-то Василий III склонен более доверять суздальским - Шуйским да Горбатым, оттого и большинство их в Думе, четверо против трех Морозовых. Доверяй, да с оглядкой, глаз за ними нужен, зазеваешься, волю дашь, так и на престол великокняжеский замахнутся. Оттого и одного из Морозовых приблизил – Михаила Тучкова. Стар, да умен боярин, хоть и рад был в прорубь спустить всех суздальских с камнем на шее, да не пойдет против воли государевой, вот и сродственников своих осаживает.

Хорошо боярин Захарьин есть да дворецкий Шигона. Только с ними может великий князь поделиться сокровенным. Только им доверяет. Захарьин степенный дородный старец, долго думает всегда, с ответом не торопится, молвит зато крепко, да верно, как припечатает. Василий вспомнил, как по молодости, злиться начинал, медлительности боярина раздражаясь, покрикивал. А Захарьин пожал плечами раз-другой, в глаза глянул великому князю безбоязненно, да молвил:

- Попусту молоть, ума большого не надо. Знаю, что великий князь московский ждет от боярина ответа не скороспелого, а думанного, вымученного, оттого и не спешу с речами.

И правда, перестал Василий III торопить Михаил Юрьевича, зато и советы, на вес золота получал.

Шигона… он другой… Будто наперед читает мысли великокняжеские, начнут говорить, а у Поджогина, его дьяки мудрые уж и текст набросали, из рукава широкого вынет, да зачтет. Сам-то худой, гибкий в стане, борода узкая, да длинная, шаг крадущийся, будто рысий, да и глаза кошачьи зеленые с бесовинкой. Но предан, как пес.

Что бояре думные, Шуйские с Морозовыми… за братьями своими нужно приглядывать – за Андреем, Юрием, да Симеоном. Хоть и получили они уделы по завещанию отца, один в Старице, другой в Дмитрове, третий в Калуге, Василий все равно ограничил в правах братьев. Даже жениться не позволял! Симеон бежать в Литву пытался – не дали! Осерчал тогда Василий, лишь по малолетству простил брата. Вот он корень всех бед великокняжеских, раздумий тяжких, ночей бессонных, да молитв и паломничеств бесконечных – бесплоден брак его с Соломонией. Умрет Василий бездетным – престол одному из них достанется. Ни Литва с Крымом, ни казанские дела занимали мысли князя, вот, что камнем висело на душе, виски сжимало обручем стальным от неразрешенности сей беды, что грозила княжеству московскому.

Молчала боярская Дума, ни слова о том не произносилось, только Василий молчание их по-своему расценивал – помру, то-то распри начнутся. Все в ход пойдет, и нож и отрава.

Сколь уж лет с Соломонией прожили, да не дает Господь наследника… Василий вспомнил, как отец его женитьбой занимался, как мечтал породниться с датской царевной Елизаветой. Даже войну начал со шведами, чтоб угодить другу своему Хансу I Датскому. Война кончилась восстановлением Кальмарской унии, а с ней и дружба, как скатерть в обед, поели и убрали со стола, вся и дружба сплыла. Царевну датскую за курфюрста бранденбургского выдали. Рассвирепел тогда Иван III, да что делать, не идти ж против всей Европы войной. Тут и грек мудрый, что из окруженья Софьиного был, надоумил, рассказав притчу древнюю, византийскую. Да не выдумал ее Траханиот , из жития Филарета Милостливого почерпнул. Когда Ирине, императрице византийской, нужно было сыскать невесту для своего сына Константина, повелела она, не мудрствуя лукаво, собрать ко двору лучших красавиц империи. Из них и выбрала – Марию, внучку того самого Филарета.

Собрали тогда невест видимо-невидимо. Каждую внимательно осматривали бабки-повитухи, в деторождении опытные, после Василий стал выбирать. И пал его выбор на Соломонию Сабурову, уж очень она ему приглянулась. Рода не очень знатного, но отец одобрил:

- Лучше в свойство с простым вступить, нежели с князем, аль боярином. Проще одарить родственников, и без лишней щедрости, без прав особых, несовместимых со званием нашего подданного.

Так и поженились. Кто знает, проживи еще несколько лет Иван III да убедись в бесплодности сыновьего брака, может все бы и по-другому обернулось. Отец-то норовом крут был, и на решение скор. А так… почитай все монастыри да скиты отшельнические объездил Василий с Соломонушкой, всем святым поклонились, всех дарами щедрыми пожертвовали. Да и люба ему жена! Двадцать лет вместе. Укорить нечем. Как бывало глянет на него, разгневанного заботами государевыми, так и ярость великокняжеская словно зверь дикий укрощенный у ног ее ложится, ласкается. Правда, редко ныне князь на половину женскую заходит, да и то только днем. А уж заночевать-то и подавно… Годы текли неумолимо… страсть да пыл любовный испарился, одна лишь дружба нежная осталась. Видел, что тяготилась этим Соломония, тянулась к нему приласкать, как в молодости, видел, как глаза безмолвными слезами и мольбой наполнялись, когда вставал и уходил от нее князь-батюшко.

- Дела, мол, государевы… - бормотал невнятно, лицо отворачивая, да норовя все побыстрее за порог.

Правда, как-то, с пару дней назад, засиделся допоздна у жены Василий. И вечер был особенный, закат нежно-розовый в окно полыхал багрянцем золотистым, переливался струнами по светлице, осветил вдруг лицо женское, глаза ее карие полыхнули в ответ звездочками, подмигнули улыбкой чуть раскосой, губы полные приоткрылись маняще, ноздри тонкие затрепетали. И потянуло силой неведомой князя к жене, жгуче захотелось испить медовую сладость ее поцелуев, опрокинуть навзничь, телом своим ощутить упругость груди. А Соломонии только счастье в том, радость долгожданная, утеха женская. Вся раскрылась пред князюшкой любимым…

Страсть утоливший, Василий заснул в момент, так и оставшись до утра подле жены. А Соломония долго еще лежала рядом, стараясь не шевелиться, даже дышала тихонько, и в сторону, чтоб не потревожить дуновением, не разбудить любимого. Смотрела на князя спящего, любовалась, как на младенца долгожданного. Думала:

- Может Господь на этот раз милостив будет… Вона как князюшка Василий горяч был нынче… - Глаза прикрывала, иконы пред ней вставали видела, поклоны била в мыслях, молилась истово… - Мальчика, мальчика, мальчика, Господи, в твоих только силах… - шептали губы беззвучно. Так и ночь пролетела незаметно. Хоть затекло все тело женское, но Соломония для себя решила твердо:

- Все претерплю, лишь бы дал Господь понести…

Князь проснулся рано - лишь мрак ночной уступил туману утреннему серому, робким светом вползшим сквозь оконце. Исчезла вмиг сказка вечерняя, глянул на Соломонию над ним по-матерински склонившуюся, застыдился вдруг чего-то, виновато в сторону глаза отвел, закряхтел по-стариковски, с ложа любовного поднимаясь, - и к дверям, кафтан на ходу подхватив, да прям на голое тело. Ни на иконы не глянул, ни на жену более. Пробурчал невнятно:

- Запамятовал… Шигону звал нынче… Захарьина… - и за порогом исчез. Зарыдала молча Соломония, уткнулась в подушки, всю обиду в шелка да пух пряча. Проскользнула к княгине в светлицу девка, села рядом, гладила плечи вздрагивающие, целовала волосы разметавшиеся, плакала с ней вместе…

Взгляд князя упал на оконце. Там в стекло билась невесть откуда взявшаяся бабочка. Белесая такая… Удивился князь. На дворе осень, почитай свое время она уже отлетала, а вона, ожила поди. Солнышко проглянувшее сквозь стекла или тепло хором княжеских разбудили глупую. Вот и рвется на свободу, машет крылышками, словно ресницами пушистыми. То сядет на стекло, замрет, вся лучами пронизанная, каждая жилочка видна, то встрепенется, захлопает, забьется, понять-то не может – вот она свобода, но почему недоступна, что за преграда невидимая не пускает. Хотел было князь холопов кликнуть, да передумал. Мысли опять к жене вернулись. С бабочкой несчастной сравнил вдруг: