Вавилонские хроники

* * *

Фирма наша очень быстро стала процветать. Дела шли все лучше и лучше. Ицхак трижды поднимал зарплату.

Бывшая золотая медалистка Аннини, которая из толстой девочки превратилась в толстую женщину-бухгалтера, аккуратно вела наши дела и уже несколько раз преискусно отбивала атаки налогового ведомства, которое пыталось уличить нас в сокрытии доходов.

Я был доволен. Матушка моя была довольна (мнением батюшки давно уже никто не интересовался).

Однажды посетив меня и хлебнув очень дорогого сливового вина, матушка призналась мне, что уж отчаялась увидеть меня дельным человеком.

Как всегда, матушка с ее склонностью устанавливать ложные связи, приписала мой успех в жизни исключительно своим заслугам. Ведь процветание моей жопы началось с того самого дня, как она прислала мне это бесценное сокровище – раба Мурзика. Раб же Мурзик взял мое хозяйство в твердые умелые руки и тем самым позволил мне вырваться на необозримые просторы творческой инициативы.

По матушкиной просьбе, я рассказал ей все о нашей фирме. Об однокласснице Аннини, отличнице и бухгалтере, о неинтересном менеджере и о начальнике, который все это и задумал, – то есть об Ицхаке, друге детства.

– Ицхак? – переспросила матушка, сдвигая в мучительном воспоминании выщипанные тонкие брови. – Изя? Помню, конечно. Милый мальчик. На твоем одиннадцатилетии он подложил мне на стул кремовую розочку…

Она качала головой, умилялась на себя и свою материнскую заботливость, очень быстро опьянела от сливового вина и сделалась чрезвычайно многословна. Она рассказала мне и внимавшему из угла Мурзику о том, каким чудесным ребенком был я двадцать лет назад. А еще лучше – двадцать пять. И о том, сколько трудов неустанных, ночей бессонных, забот безмолвных и так далее.

На прощанье я обнял ее. Она испачкала мне щеку помадой.

Мурзик, выждав, пробрался к ней поближе и, гулко пав на колени, чмокнул матушкину ногу в сандалете на подошве «платформа». От неожиданности матушка дрогнула, но тут же снова расплылась в улыбке.

– А, – молвила она. – Ну, береги моего сына. Он у меня такой беспомощный…

– Пшел, – прошипел я Мурзику. – Прибери посуду…

Матушка еще раз придушила меня запахом крепкой косметики и тяжеловесно упорхнула.

Из множества отвратительных привычек Мурзика самым гнусным было обыкновение петь во время мытья посуды. Громко, не стесняясь, он исполнял заунывные каторжные песни. Привык, небось, в забое глотку драть. Иные были совершенно непристойны, о чем Мурзик не то не догадывался, не то позабыл.

Вот и сейчас, прибирая за моей матерью тарелки и грязные бокалы, он выводил на весь дом со слезливым энтузиазмом:

– Некому бамбук завити-заломати, некому молодца потрахать-поебати…

Слушать это было невозможно, поэтому я, хлопнув дверью, ушел на работу.