1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций

Демократия или кавардак: О некоторых неоднозначных аспектах революции 1917 года

Одним из наиболее принципиальных и дискуссионных вопросов истории революции 1917 года является вопрос о соотношении революции и демократии. Демократический характер революции, демократические силы, учувствовавшие в ней, демократические лозунги и демократическая реальность этих лозунгов… всё это остаётся в центре внимания не только научного сообщества, но и общества в целом. Словом, одной из центральных историографических проблем остаётся проблема демократического потенциала 1917 года: миф ли это или всё же реальность? Понятно, что занимаясь гражданскими институтами в России, я не мог пройти мимо данной острой тематики, которая позволяет мне не ограничиваться освещением какого-либо узкого, сугубо прикладного вопроса, а поделиться с коллегами общими оценками революции, накопившимися у меня за последние несколько лет научных изысканий. Надеюсь, что полученные мною выводы могут оказаться интересными и вызовут заинтересованные отклики, что позволит в дальнейшем поработать над их корректировкой.

Лично меня проблема демократического потенциала русской революции заинтересовала в силу очевидного несоответствия определения Февральской революции как демократической и того общественного устройства, которое после этой революции сложилось. Когда советские историки писали о Феврале как о революции буржуазно-демократической, они подразумевали отвлечённые, но вполне корректные в рамках господствовавшей тогда идеологии вещи. Февраль означал переход от феодализма к капитализму – значит, революция буржуазная. Движущей силой выступили народные массы – значит, революция демократическая. Но если сейчас Февраль называют революцией демократической, то почему же он не привёл к установлению в России демократии?

Конечно, со мной согласятся не все. Обращаясь к событиям 1917 года, многие видят демократизм постфевральской России уже в том, что в ходе революции происходит падение самодержавия. Согласно прочно укоренившейся исторической мифологии, после падения монархии Россия, как по мановению руки, превращается в самую свободную, самую демократическую страну в мире. В самом деле, многие ещё со школьной скамьи помнят соответствующее высказывание В. И. Ленина. А если Ленин сегодня кого-то не устраивает, то можно поискать соответствующие цитаты и у других лидеров революции. Особенно много рассуждений о демократизме Февраля разбросано по работам разных лет меньшевистских авторов. Так, И. Г. Церетели в одной из своих книг буквально пел хвалебный гимн постфевральской «демократической России», уверяя, что жила она в «обстановке абсолютной свободы», «по самому совершенному избирательному закону», тогда как «самые консервативные элементы» не осмеливались оказывать противодействия «широким демократическим реформам» и «влиянию демократических идей»[372]. Но можно ли безоглядно доверять всем подобным суждениям?

Если даже представители различных политических партий не лукавили, а действительно были уверены в демократизме послефевральской России, перед нами суждения представителей одного и того же, причём очень узкого социального слоя, а именно радикальной политической интеллигенции. Получив возможность входить в правительство, вернуться из эмиграции, открыто выступать перед многотысячной аудиторией, они вполне могли поверить в наступление «Царства Свободы» и убедить в своей правоте многих сторонников. Но что если всё же подойти к определению Февраля как революции демократической с известной долей скепсиса и посмотреть, что он мог означать в жизни, как теперь говорят, «маленького человека» – рядового участника событий? При взгляде с такого ракурса картина не будет выглядеть столь однозначно радужной.

В начале 1917 года действительно многие могли желать отречения Николая II. Но это не значит, что даже среди оппозиционных деятелей все были сторонниками республиканского строя. Что же касается русской глубинки, то туда кипевшие в столицах страсти вообще практически не проникали, и недовольство властью проявлялось не в таких политизированных формах. Многие крестьяне, солдаты и даже рабочие не представляли никакого политического устройства, помимо того, к которому они привыкли с детства[373]. В силу этого падение самодержавия означало для страны уничтожение не только авторитарной, но и авторитетной, привычной для большинства формы правления. Можно сказать более определённо: происходило разрушение национальной государственности как таковой.

Сегодня, сто лет спустя, становится очевидным, куда могла привести дорога, начатая Февралём. Для России государство являлось гораздо большим, чем просто государством – это был особый защитный механизм, особый сберегающий нацию слой. Современные учёные определяют Россию как страну с недостаточным совокупным прибавочным продуктом, что подразумевает необходимость централизованного изъятия необходимого прибавочного продукта у разрозненных хозяйствующих субъектов для решения общенациональных задач, в том числе связанных с обороной (к слову, в 1917 году Россия как раз находилась в состоянии войны). Разрушение государства было чревато гибелью всего общественного организма. Именно эта угроза возникла в результате февральских событий.

Бухарин однажды удачно подметил, что падение самодержавия застало врасплох не только тех, кто падал, но и тех, кто валил[374]. Синяки и шишки, полученные в результате падения, оказались весьма болезненными. В те дни свобода нередко понималась как вседозволенность. Так, известный обществовед, видный представитель эсеровской партии Питирим Сорокин в Автобиографии приводит один из потрясших его эпизодов, произошедших вскоре после отречения царя. «Проходя мимо здания недалеко от Бестужевских курсов, – рассказывает он, – я видел толпу, хохочущую и непристойно жестикулирующую. В подворотне на глазах у зевак совокуплялись мужчина и женщина. “Ха, ха, – смеялись в толпе, – поскольку свобода, всё позволено”»[375]. Как пишут некоторые современные авторы, подобные шокирующие смиренного обывателя эксцессы в революционной повседневности вовсе не выглядели чем-то исключительным[376]. За разрушением прежней морали и полицейских участков последовал естественный рост преступности. Ответом улицы становятся самосуды, зверские расправы – ещё один элемент смутного времени. Интересные замечания на этот счёт содержатся в «Несвоевременных мыслях» Максима Горького, которые тот печатал в своей газете «Новая жизнь». Он писал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч “самосудов”. Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить? Решили утопить и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его…». Или другой эпизод: «Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат: “Потопили, утопили!” Это – наши дети, будущие строители жизни…»[377].

В тяжёлом состоянии оказалось народное хозяйство. Если при императорской власти худо-бедно удавалось сохранять экономику на плаву, то новым властям эта задача оказалась не по плечу. Подвергший глубокому анализу ситуацию тех месяцев тольяттинский исследователь М. С. Ельчанинов пришёл к выводу, что при всех составах Временного правительства системный кризис в России развивался с ускорением, а общество погружалось в состояние хаоса несмотря на робкие попытки властей остановить лавинообразный процесс разрушения экономики при помощи безудержного славословия в адрес «абстрактной демократии»[378]. В промышленности сокращение производства по сравнению с уровнем предшествующего года составляло около 40 %. Особенно болезненный удар пришёлся по базовым отраслям производства. Выпуск железа и стали за рекордно короткое время упал с 246,5 млн пудов до 155,5 млн пудов, выплавка чугуна – с 282,9 млн до 190,5 млн, производственная мощность доменных печей в 1917 году использовалась лишь на 54 %. Стремясь сохранить прибыль, владельцы предприятий шли на их закрытие и массовые локауты, что вело к увеличению безработицы[379].

К осени 1917 года повсеместно нарастали неизбежные спутники хозяйственной разрухи – инфляция, дороговизна, голод, особенно больно бившие по рабочим[380]. По подсчетам П. В. Волобуева, в марте инфляция составила 6,4 %, в апреле 13,4 %, в мае – 18,4 %, а в июне уже 28 %[381]. Цены на промышленную продукцию первой необходимости (материя, обувь, дрова, мыло, керосин и пр.) увеличились на 1109 %. Быстро дорожало и продовольствие, особенно хлеб. В Москве цены на него повысились в июле на 21 %, а в августе на 17 % и еще на 14 % – в сентябре[382]. По сообщению газеты «Голос народа», изнемогая от голода, рабочие при выходе с фабрик буквально падали с ног «и их под руки уводили домой»[383]. Драматизм ситуации чётко отразила в своей сводке Александровская продовольственная управа: «В скором будущем, – сообщала она, – толпы городских, фабричных и безземельных деревенских жителей, не получая хлеба из продовольственного комитета, пойдут по деревням и сёлам, как это происходит уже в Иваново-Вознесенском районе”[384]. В целом, как итог этой ситуации, имеются данные, что смертность рабочих в 1917 году возросла по сравнению с 1915 годом на 30 %[385].

Общенациональный кризис проявился и в других сферах. Именно февраль, а не Октябрь можно считать временем начала гражданской войны, как в своё время подчёркивал Милюков[386]. Тогда же, в феврале, начинается развал армии, но этого мало – институт, призванный защищать государство и безопасность граждан, постепенно превращается в постоянную угрозу стабильности в стране. Проявлением и того, и другого становится массовое истребление офицеров. Начало этому позорному явлению было положено в самом революционном Петрограде. Когда сведения о происходящем в столице, особенно после обнародования печально известного «Приказа № 1» дошли до фронтов, там началось то же самое. Цензура в те дни нередко перехватывала письма солдат, в которых те откровенничали: «Здесь у нас здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают». Наибольшим трагизмом отличались события в Кронштадте, где расправы приняли массовый характер и проводились с особой жестокостью[387]. И вот такую армию А. Ф. Керенский называл самой свободной!

В одной из своих статей М. Горький театрально восклицал: «Крылья юной нашей свободы обрызганы кровью»[388]. И действительно, на фоне такой мартовской «демократии» вполне уместно утверждать, что именно в февральские дни рождается и такое уродливое явление, как революционный террор: хотя новое государство заявило об отмене смертной казни, эстафету расправ у рухнувшего государства перехватывает толпа, что делало развернувшийся террор ещё более страшным, слепым и беспощадным[389]. Тем самым обретение политических прав для граждан новоиспечённой Российской республики сопровождалось постоянными рисками для жизни: любой человек в каждую минуту мог подвергнуться немотивированному насилию, его собственность могла быть отчуждена, обострялся продовольственный вопрос. Всё это происходило, подчеркнём ещё раз, на фоне бессилия власти, власти неавторитетной[390] и нелегитимной[391]. Невольно возникает вопрос: можно ли назвать демократической страну, жители которой не знают, что их ждёт завтра? Страну, в которой правительство отказывается отвечать за свою бездеятельность? Те современники революции, а также историки последующих поколений, кто доказывал демократизм Февраля, напрочь забывали об многочисленных угрозах, связанных с разрушением традиционного государственного уклада и процессами тотального распада российского общества.