Черные дни в Авиньоне

Кроули медленно повернулся к доминиканцу. Тот ответил ему холодным взглядом свысока.

— Какой у тебя интересный язык, монах, — протянул Кроули. — Говоришь «спасайся», а слышится «убейте его».

— Это не твое дело.

В сумраке узкой улочки было хорошо видно, как глаза господина в оранжевом разгораются огнем под цвет его наряда, но доминиканец, похоже, был не робкого десятка: он лишь отступил на шаг, но его голос не дрогнул: — Ступай молись, грешник, ибо последние дни наступают.

— О, да, я грешник, — широко улыбнулся демон и сделал шаг вперед. — Будь уверен, монах: таких грешников тебе еще не встречалось.

Фома перекрестился, решительно протиснулся мимо Кроули обратно на улицу, и очутился перед Азирафелем — не сибаритом-книжником, но ангелом из чина Начал. Суровым белокрылым ангелом, исполненным света.

— Ты скверный человек! — изрек он. При первых же звуках этого голоса Кроули вспомнил все подробности Падения. — Стыдись!

Доминиканец задрожал.

— Рater noster qui in celis es…[27]

— Убирайся прочь со своим славословием!

Гневный окрик швырнул Фому обратно в проулок. Ничего не видя перед собой, он оттолкнул демона и скрылся где-то в темноте.

— Азирафель, ты что творишь?! — выдохнул Кроули.

Ангел молча полоснул по нему взглядом, который в иных обстоятельствах мог заменить огненный меч, и отвернулся. Кроули опасливо приблизился к нему, выйдя из проулка на опустевшую улицу.

На брусчатке валялись терновые венцы, розги, грубо сколоченное из палок распятие… Рядом с ним ничком лежала давешняя мегера, — в своем последнем исступлении она не успела убраться с пути бегущей толпы.

Вильгельм опустился рядом с ней на колени, бережно перевернул ее на спину, достал из складок сутаны чистую тряпицу и принялся вытирать кровь с разбитого лица.

— Помоги… — простонала женщина, — помолись…

Стон перешел в короткий хрип, и она затихла.

— Господь не оставит тебя в своем милосердии, — Вильгельм всмотрелся в ее лицо, перекрестился и накрыл его испачканной в крови тряпицей.

— Оставит. Кончилось милосердие. И вряд ли было когда-нибудь.

Вильгельм и Кроули смотрели на ангела с одинаково бескрайним изумлением. А он сжал кулаки и, глядя куда-то поверх крыш странно потемневшими глазами, заговорил, точно бросал слова в последний бой:

— Непостижимым замыслом можно объяснить что угодно: Потоп, Голгофу, чуму… погром, что творится сейчас в еврейском квартале… Век за веком видеть голод, болезни, войны, страдания, и верить, что так надо, таков великий план… — голос Азирафеля прервался, будто что-то душило его: — Зачем ты мучаешь их?! Тысячи лет страданий — зачем?! Они же не делаются лучше! Их жизнь по-прежнему беспросветна! Я знаю, ты опять не ответишь, Господи, но я больше не верю в твое милосердие! Я…

— Замолчи, дурень! — рявкнул опомнившийся Кроули. Подскочив к Азирафелю, он тряхнул его за плечи: — В Ад захотел?!

— В Аду хотя бы не требуют веры! — Азирафель попытался вырваться.

— Еще как требуют! — Кроули, удерживая его, покосился на небо: — Он просто устал, слышите? Погорячился…

У их ног послышался громкий шорох. Вильгельм, кое-как оправив лохмотья убитой, подхватил ее на руки и поднялся с колен.

— Нельзя оставлять ее валяться, как падаль, — ни к кому не обращаясь, сказал он. — Похороню ее на нашем кладбище.

Небо пряталось за серыми тучами. Опустевшие дома темными окнами смотрели на мертвую улицу. Вильгельм шел, не оборачиваясь, стараясь, чтобы от движения не слетел покров с лица женщины.

Следом, волоча крылья по грязной брусчатке, понуро брел ангел.

Демон вздохнул, щелчком пальцев переменил оранжевый цвет наряда на черный, и пошел за ангелом.