Молчание старца, или Как Александр I ушел с престола

Глава двенадцатая Вена и Верона

Почему я напоследок выбрал эти два города? Почему мне так нужно побывать в Вене и Вероне? Что меня непреодолимо влечет туда, заставляет совершить это путешествие через Киев, Жмеринку, Будапешт, Вену, а там взять билет до Венеции и, остановившись в гостинице, поехать в Верону? Да, конечно, жажда увидеть Италию – это прежде всего. Но у моего путешествия была еще одна цель, осознанная мною не сразу, подсказанная мне волей судьбы, которая так распорядилась самыми разными, прихотливыми и случайными обстоятельствами, что из них сложился причудливый узор. И в этом узоре прочитывалось: вот ты будешь в Вене, а ведь Вена – начало великой эпохи конгрессов (Сергей Михайлович Соловьев выделял в дипломатической деятельности Александра эпоху коалиций и эпоху конгрессов), Верона же – ее завершение. Между этими вехами – Ахен, Карлсбад, Троппау, Лайбах, но о них можно прочесть в книгах, а вот в Вене и Вероне необходимо побывать, чтобы почувствовать, с чего начиналось и чем завершалось то веяние, которое стараниями Александра проникло в европейскую политику. Да, я сознательно назвал это веянием, а не системой, как любили говорить во времена Александра, или программой, как мы говорим сейчас. Нет, это было именно веяние, дуновение, освежающий порыв, который распахнул наглухо забитые окна, сорвал со столов и подбросил в воздух кипы бумаг и заставил сидевших за столами чиновников ловить их по листочку и складывать на место. Позвольте, каких чиновников? А тех, что числились по ведомству иностранных дел, заседали в канцеляриях и кабинетах, составляли реляции, отправляли депеши, вручали ноты. Все они привыкли к своей рутине, застоявшейся духоте, спертому воздуху, а тут вдруг заявляет о себе совершенно новая идея – в международной политике руководствоваться христианской нравственностью, – и возникает союз, и не какой-нибудь, а священный. Было от чего смутиться, оробеть, поддаться сомнениям. Как-то, знаете, непривычно, зябко, лихорадит. Ладно бы просто союз – торговый или военный. Союз и союз: сколько их уже было. Создавались и распадались. А тут священный – вот рука и цепенеет и чернила стынут на кончике гусиного пера. Подписывать или не подписывать? Англия не подписала, воздержалась: что ей континентальные союзы, она на своем острове отсидится. Пруссия свою подпись поставила: немцы идеалисты, еще не утратили склонности к благим порывам возвышенного настроя души, и Фридрих-Вильгельм многим Александру обязан (все-таки клялись в вечной дружбе на могиле Фридриха Великого). Австрия тоже подписалась, но не из-за высоких побуждений, а, скорее, по противоположным причинам: рассудили, что союз, хоть и священный, можно будет повернуть к своей выгоде…

Словом, веяние ворвалось, но окна снова закрыли. Идея же императора Александра не умерла: ей суждено было великое будущее. «Таким образом, идея Священного Союза была первым в истории шагом к объединению человечества, по крайней мере христианского, сверху, мирным путем. Никаких прецедентов этому мы не найдем, разве только в космополитической иерократии римских пап. Нужно ли, однако, показывать, насколько ближе были и идея, и даже методы Священного Союза к гуманистическим, гражданственным предприятиям XX столетия, чем к насильственному жреческому автократизму средних веков? Дальнейшим этапом этой идеи было не что иное, как расширение идеального объема желаемого союза до всечеловеческих границ и попытка конкретно воплотить его в Лиге Наций, потом в ООН и, наконец, во всемирной федерации будущего».

Так в «Розе мира». Даниил Андреев называет Священный союз предшественником Лиги Наций и ООН – это понятно. А что такое всемирная федерация будущего? Мечта, предчувствие, надежда на то, что идея Александра (возможно, подсказанная Юлией Крюденер) когда-нибудь воплотится, обретет реальные формы и Россия в этой всемирной федерации будет играть ведущую роль.

И обсуждалась эта идея на конгрессах, и даже не столько обсуждалась, сколько витала в воздухе, призрачно маячила, поскольку слишком уж была новой, необычной – до конца и не уразумеешь, не схватишь. Уже маячили и другие призраки – революций, демагогии и пропаганды, как тогда говорили. И в Италии, и в Испании, и на Балканах возникали смутные брожения, создавались тайные общества, вспыхивали восстания, но для меня важен этот призрак, и я – еду.

«24.04. 2000. 11 часов 20 минут. В Киеве. Пасмурно. Стоянка 20 минут. Вышли на платформу. Присутствовали при волнующем зрелище: к составу прицепили два вагона – Киев – Будапешт и Киев – Белград. Нищие старухи. Купили газету». «16 часов 45 минут. Жмеринка. На платформе продают копченых рыбин, вареники, коржики и проч. Вид с холма – Жмеринка в низине. Мальчишки-попрошайки. Ленин все еще стоит, и у его ног – цветы». «25.04. 10 часов 30 минут. Едем по Венгрии. Пасмурно. Весенний разлив. Затопило дома и деревья. Цветущая сирень». «19 часов 10 минут. В поезде Будапешт – Вена. Вечереет. В тумане красные крыши домиков. Рядом сидят итальянцы. Потянулись холмы. Большое розовое облако. Сказочная красота! Зеленые предгорья». «26.04. 6 часов 35 минут. Дивное утро. Попутчики вышли в Триесте. Едем в Венецию. Солнце. Виноградники».

Из этих заметок следует, что по пути в Италию Вены мы, собственно, и не увидели – только вечерний вокзал, платформы, светящиеся окна магазинов с множеством всяких товаров, привокзальные кафе, а вот на обратном пути она нам открылась, старая Вена. «14.05. 7 часов 53 минуты. Проснулись в поезде «Рим-Вена». Выпили кофе с булочкой. За окном австрийские Альпы. Солнечно. Необыкновенно красиво. Через час Вена»…

Так случилось, что поезд из Вены отправлялся поздно вечером, прибыли же мы туда ранним утром, и у нас был в запасе весь день. Какое неслыханное богатство – нам предстоял целый день в Вене, а ведь это особое счастье, когда – предстоит. Да, еще не сбылось, даже не началось, а лишь предстоит, вдалеке маячит, чарует, манит, дразнит, обещает. И кажется, что день будет бесконечным, как жизнь, и ждешь чего-то необыкновенного от самых обычных улиц, домов, дворцов, роскошных парков (в том-то и дело – такова уж она, Вена! – что за домом скрывается дворец, а за дворцом – парк, вот и приходится перечислять через запятую).

О, Вена, город Моцарта, Бетховена, Шуберта и – для нас сейчас это особенно важно, – Александра, ведь он прибыл сюда 25 сентября 1814 года вместе с Фридрихом-Вильгельмом, своим давним другом, и остановился в императорском дворце Хофбург! У него был план действий, своеобразное предписание, составленное для самого себя: «России герцогство Варшавское. В крайнем случае соглашусь уступить Пруссии Познань до линии, проведенной от Торна до Пейзерна и оттуда по реке Просне до границы Силезии и от Кульмского округа до Древенца, за исключением Торнского округа». Видно, долго просидел над картами, изучая их и проводя свои «линии», недаром, покидая Царское Село, послал записку Аракчееву: «Прощай, любезный Алексей Андреевич, я проработал насквозь всю ночь и еду сейчас».

Всю ночь прикидывал, размышлял, готовился к конгрессу, и итогом этих размышлений стал вывод: «Будет только справедливо вознаградить моих подданных за все принесенные ими жертвы и навсегда оградить их от нового вторжения, обезопасив границы». Для этого, собственно, и нужно герцогство Варшавское, но тут-то и обнаружатся противоречия между Россией и ее бывшими союзниками. Бывшими? Да, одному из участников конгресса очень уж хотелось, чтобы они оказались бывшими, и этот участник, – конечно же, каналья, бестия, «хромой бес» Талейран.

Сергей Михайлович Соловьев живо рисует сцену конференции – заседания конгресса, на которое Талейран получил пригласительный билет от Меттерниха даже не как равноправный участник, а как наблюдатель: «В назначенный час конференция собралась: за зеленым столом сидели Касльри (на председательском месте), Меттерних, Нессельроде и уполномоченные прусские, Гарденберг и Вильгельм Гумбольт; знаменитый публицист Генц вел протокол; для французского уполномоченного оставлено было место между президентом и Меттернихом. Входит Талейран и представляет собранию Лабрадора: уполномоченный младшей линии Бурбонов под крылом уполномоченного старшей. Приступают к делу. «Цель нынешней конференции, – говорит председатель, обращаясь к Талейрану, – познакомить вас с тем, что четыре двора уже сделали со времени своего прибытия сюда… У вас протокол? – продолжал он, обращаясь к Меттерницу. Тот подал Талейрану бумагу, скрепленную пятью подписями. Первое, что остановило Талейрана в протоколе, – это слово союзники , как еще продолжали называть себя четыре державы. «Союзники! – сказал Талейран. – Позвольте спросить: где мы? В Шомоне или Лаоне? Разве мир не заключен? Разве идет война? И против кого?» Ему отвечали, что слово «союзники» нисколько не противоречит существующим отношениям и что оно употреблено только для краткости. «Для краткости, – возразил Талейран, – нельзя жертвовать точностью выражения».

Таким образом, все усилия Талейрана были направлены на то, чтобы рассорить бывших союзников, и для этого он выбрал велеречивый девиз: законность и равноправие. За этим девизом скрывалось стремление уравнять победителей и побежденных и с ловкостью фокусника добиться того, чтобы Франция из виновницы, покорно ожидающей наказания и расплаты за свои грехи, превратилась в строгую наставницу, надзирательницу и обвинительницу. Поэтому Талейран только и делал, что твердил о законности и настаивал на том, чтобы на конгрессе распоряжались не только четыре великие державы, но и малые, насильно втянутые в войну Наполеоном имели право голоса. Выставлял себя их защитником и покровителем. Возмущался тем, что Англия, Пруссия, Австрия и Россия, страдая манией величия, не слышат или не хотят слышать, что им говорят другие, стараются во всем задавать тон. А при этом ни один вопрос толком не подготовлен, не проработан, во всем царит хаос и произвол – как можно совещаться в таких условиях!

Так он шептал обиженным, обделенным вниманием, но для главных участников конгресса у него были припасены другие речи. Англии, Австрии и Пруссии он внушал, что нельзя допустить усиления России, что растущее влияние императора Александра на европейские дела пагубно для Европы и может обернуться великим злом, что перед лицом этой угрозы надо сплотиться. Талейран верно угадал, на чем сыграть: на тайном страхе Запада перед Востоком, на неприязни, нелюбви Европы к России. Эта нелюбовь неизбывна, неискоренима, метафизична, какими бы дипломатическими жестами, улыбками, выражениями дружбы, показным равнодушием она ни маскировалась. С Россией можно торговать, выгодно сбывать ей свои товары, везти тюки мануфактуры, предметы роскоши, дамское белье, чай, хлопок, можно заключать военные союза ради борьбы с такими чудовищами, как Наполеон, и династические браки, но при этом никогда нельзя забывать о том, что она – чужая. Как это просто! Вот мы сидим, и мы – свои, способны понять друг друга с полуслова, а она – чужая. Чужая со своей Сибирью, Уралом, бородатыми мужиками, избами и самоварами. Чужая потому, что ее не поймешь, не разгадаешь, не раскусишь, и это вселяет мучительную тревогу, от которой становится муторно, тошно, не по себе. Поэтому лучше всего сказать, что Россия – дикая, варварская, нецивилизованная, и на этом успокоиться, больше к этой теме не возвращаться.